Жить – играя, наслаждаясь каждым мгновением, красотой и прелестью бытия, чудом природы, восхитительными безделушками, величием замков и соборов, вопреки горю и бедам, вопреки скоротечности самой жизни – это звучит в стихах Игоря Чиннова, поэта первой волны эмиграции, многие годы прожившего в США.
Уже летают предсмертные птицы, И машет страусовым пером Огромная чёрная колесница, Но мы играем и живём. О, так беспечно и небрежно, Так легкомысленно и светло. О, так прекрасно, прелестно и нежно Твоё последнее тепло! (...)
Таковы его стихи. Наверно, нужно было много пережить, воочию увидеть, как близка к нам смерть, чтобы так научиться ценить чудо жизни. И. В. Чиннов (1909-1996) помнил революцию. Тогда «толпы людей ходили по улицам и пели революционные песни». Потом началась гражданская война, и Чиннов помнил, как они с мамой боялись, что отца схватят большевики – он был присяжным поверенным, судьей – их сразу расстреливали. Потом было бегство с Белой армией в Ставрополь, где родители заболели тифом и попали в больницу, а Игорь Чиннов, дома его завали Ирик, тогда ему было чуть больше десяти, рождественскую ночь провёл в пустом здании суда и дворничиха принесла ему в подарок морковку.
А ещё он помнил, как гордились дома знаменитыми предками – Якубовичами, Александром и Петром – один был декабрист, другой – народоволец. Они были из маминой родни, из древнего рода Корвин-Косаговских.
Дядя, двоюродный брат матери, Петр Якубович-Мельшин, известный революционер, народоволец, был любимцем в семье. «Мама рассказывала, – писал Чиннов в воспоминаниях, – придет Петя Якубович в каком-то тряпье, сразу его в баню, оденут во все новое, дадут денег – а он через несколько дней опять возвращается в ошмётках: оказывается, зашёл в ночлежный дом и поменялся одеждой с каким-то босяком, ты представляешь? И все деньги роздал!» 1.
В партии народовольцев был он одним из виднейших, революционная молодежь на него молилась. Чтобы подчеркнуть связь со своим предком-декабристом Александром Якубовичем, он взял себе псевдоним по революционному подполью – Александр Иванович.
Оба революционера, принадлежавшие к разным эпохам – с интервалом в 60 лет, были приговорены к каторге и сосланы в Сибирь.
Чиннов вспоминал, что на столе у матери всегда лежала переплетённая в зелёный сафьян книга, написанная Петром Якубовичем – «В мире отверженных. Записки бывшего каторжника»2. Ставшая потом довольно известной.
А вот самого дядю – не помнил. Игорю Чиннову было два года, когда тот умер.
Шагаешь по мокнущей груде Безжизненных листьев, во тьме – И вдруг вспоминаешь о людях, Погибших тогда, на войне. И знаешь, что помнить не надо: Умершим ничем не помочь. И память – как шум листопада В глухую осеннюю ночь.
Когда я познакомилась с Игорем Владимировичем, эти родственные корни, рассказы о героических предках, которыми он гордился, усвоенные традиции мне многое объяснили в его жизни, и вообще в понимании умонастроений эмиграции первой волны. Ничто так не формирует жизнь и характер, как эти образы из прошлого, слышанные с детства семейные легенды. Да, бескорыстная, искренняя борьба за революцию предыдущих поколений, их же родственников, наконец, увенчалась успехом. А в результате семья Чинновых перенесла столько бед, лишилась родины. Не удивительно, что Чиннов, на всю жизнь сохранивший страх перед большевиками, политики избегал.
Но со всей энергией, присущей его предкам, боролся за сохранение, развитие, обогащение её лучшими мировыми образцами и распространение русской культуры. «Мы не в изгнании, мы – в послании» – это и о нём.
Всего этого я не знала о Чиннове, когда слушала в ЦДЛ, как он читал со сцены свои стихи. Там проходил вечер по случаю пятидесятилетия выходящего в США «Нового журнала» – старейшего журнала первой эмиграции. Была осень 1991 года. Только что пал установленный большевиками режим, и многие эмигранты, боявшиеся до того приезжать в СССР, смогли, наконец, приехать. Редакция журнала оказалась в числе первых.
Чиннов – невелик ростом, достаточно полный, ходить ему уже трудно – 82 года всё-таки, но при этом – одет изыскано, и даме, что-то исполнявшей из музыкальной классики, он галантно подарил букет розочек, обездолив стол на сцене, ими украшенный, а заодно и сидящих за столом юбиляров.
Публика не хотела его отпускать, требовала читать ещё и ещё. «И каждый стих, весёлый и печальный, / Нас так печалит, словно утешает…».
Меня удивило, что в такое политизированное время – Ельцин на танке! – всего пару месяцев назад! – а Чиннов, эмигрант, не прочел ничего антисоветского. Ведь эмигрантскую литературу для того и передавали друг другу на ночь на прочтение, чтобы узнать о самих себе, своей жизни, что-то ещё неизвестное и несовместимое с представлением о правильной, хорошей жизни. Ну при чём здесь:
Облака облачаются В золотое руно. Широко разливается Золотое вино. Это бал небожителей, Фестиваль, карнавал, И доходит до зрителей, Как скрипач заиграл. И две бабочки поздние У гнилого ствола Словно крошки амброзии С золотого стола. А подсолнух нечаянный У садовых ворот – Точно райской окраиной Рыжий ангел идет.
После окончания вечера я договорилась с Игорем Владимировичем об интервью для знаменитого тогда «Огонька».
Он рассказал мне, что начал писать стихи ещё студентом, в тридцатые годы, в Риге, куда их семья вернулась из Ставрополя, потеряв всё имущество. Тогда в Латвии была буржуазная республика. Потом был немецкий трудовой лагерь, куда немцы увозили латышскую молодежь в конце войны. Потом, после окончания войны, он оказался в Париже. Где познакомился со всей парижской элитой и выпустил свой первый сборник стихов, написанный в духе тихой, сдержанной «парижской ноты» – «Монолог», на который положительно отозвались лучшие критики русского Парижа – Георгий Адамович, Владимир Вейдле и другие. Потом была служба на радио «Свобода» в Германии. А с 1962 года – он стал профессором русского языка и литературы американского университета. Во время нашего интервью Чиннов был уже на пенсии, жил во Флориде, в курортном городке, и называл себя «последним парижским поэтом», потому что все остальные – умерли. На тот момент у него в эмиграции вышло восемь книг стихов. Последняя ходила и в самиздате.
В СССР он не приезжал ни разу. Я спросила (цитирую интервью): – Игорь Владимирович, почему вы до сих пор не приезжали сюда? – Душенька, это зачем же? Чтобы проследовать в Сибирь и сидеть в лагере?.. – Вам не жалко нашей развалившейся империи? – Это можно было предположить давно. В начале 50-х годов на радиостанции «Свобода», в редакциях, рассчитанных на другие республики, уже работали расчленители России. За это им и платили деньги. И русскую редакцию, где я работал, они не любили. В этом вопросе радиостанция вела себя совершенно неприлично. А республики, ну что же, конечно, они имеют право на самостоятельность. Мне только не нравится, что они этой самостоятельностью так безобразно пользуются» [3].
Чиннов удивлялся, что его стихи не пускали в СССР. Ведь в них нет никакой политики.
Оказалось, что, по крайней мере, в одном – есть. На эту тему я недавно нашла в архиве Чиннова письмо. (Он завещал свой архив в ОР ИМЛИ РАН в Москве, где он теперь и хранится в кабинете И.В. Чиннова). В этом письме друг Чиннова, поэт и литературовед, Юрий Иваск воспроизводит слова Георгия Иванова, который жил тогда в Русском доме в Йере на юге Франции:
«Передайте Чиннову с самым низким поклоном, что я с восхищением читал (и читаю постоянно наизусть) его Фонтан в 49 кн. Нового журнала. Восхитительно. И нечего ему бубнить о Воркуте. Вот так он должен писать. Скажите, что нежно целую его. Я ведь при том не из восторженных типов. Г.И. Йер. 21-го января 1958 г.» [4].
В конце года Георгий Иванов умер. Иваск считал, что это благословение Чиннову.
Вот начало понравившегося Иванову стихотворения:
К луне стремится, обрываясь, Фонтан – как в бурю кипарис, Когда луна – почти живая. Озера то иль острова, Иль облака, иль птичья стая? Фонтан, фантазия, каприз…
А вот то, которое – не понравилось. Тоже начало:
О Воркуте, о Венгрии (– о чём?) О Дахау и Хиросиме... Да, надо бы – как огненным мечом, Стихами грозными, большими. Ты думаешь о рифмах – пустяках – Ты душу изливаешь – вкратце, Но на двадцатый век тебе в стихах Не удается отозваться. (…)
С Ивановым Чиннов был знаком ещё со времён своего студенчества. Иванов тогда приезжал в Ригу и, посмотрев стихи Чиннова, их одобрил. Для Чиннова это было очень важно. Он всегда считал Иванова большим поэтом. И к его словам, безусловно, прислушивался.
А вот Владимиру Маркову, поэту второй волны эмиграции, крупному исследователю творчества футуристов, наоборот, второе стихотворение очень нравилось. Он даже включил его в составленную им антологию «Modern Russian poetry», вышедшую в 1966 в Англии (потом в Америке) под редакцией В. Маркова и М. Спаркса.
Получивший советское образование (ленинградский филфак), Марков к гражданским стихам относился иначе, чем Иванов. «Бледность», камерность «парижской ноты» – в этой манере писал тогда Чиннов – ему не нравилась. Он даже опубликовал статью[5], в которой призывал эмигрантских поэтов отказаться от малых форм ради поэм, потому что в них легче отозваться на современность. Строчка Чиннова «стихами грозными, большими» – это ответ Маркову.
Чиннов и Марков в 50-е годы вели активную переписку. Марков был тогда «открытием» для эмигрантов первой волны: бывший советский, прекрасно образован, публикует хорошие статьи и стихи, где пишет: «Я люблю одну Россию – / Невозвратно дорогую…» [6]. По словам Адамовича, он был одним из тех немногих молодых, на кого первая эмиграция возлагала большие надежды.
Взаимопонимание между первой и второй эмиграцией достигалось, как известно, с трудом. Главным образом из-за того, что нередко послевоенные эмигранты из СССР, оказавшись на Западе, на свободе – старались использовать эту свободу, чтобы отплатить своей родине за все пережитые там обиды. Они разоблачали советский режим, а заодно и «тёмное прошлое» России. Что для старшей эмиграции было совершенно недопустимо. Да, большевики, созданный ими советский режим – неприемлемы. Но дореволюционная Россия – это святое, это их страна, культуре которой они служат.
Чуть ли не вся литературная элита первой русской эмиграции, те, кто ещё оставался в живых, сотрудничала в 50-е годы в журнале «Опыты», выходившем в Нью-Йорке в 1953-1958 годах. Там печатались Георгий Иванов, Георгий Адамович, Владимир Набоков, Владимир Вейдле, Алексей Ремизов, появились там и письма Цветаевой, стихи Осипа Мандельштама, Пастернака и т.д. Там же, кстати, печатался и Марков.
Журнал объявил в своей программе, что он вне политики и занимается только культурными вопросами. Но в упоминаниях о нём всегда подчёркивалось, что это журнал «с направлением». Каким?
Материально журнал был независим от государственных структур – он выходил на деньги М.С. Цетлиной7. У истоков журнала стояли Юрий Иваск8 и Игорь Чиннов. Иваск в то время уже жил в США. Планировалось, что туда переедет и Чиннов, и тоже сможет работать над журналом. Но переехать в США у него не получилось. В 1953 году Чиннов уехал в Мюнхен, редактором отдела новостей русской редакции на только что открывшейся радиостанции «Освобождение» (будущая «Свобода»), где делал «Панорамы» культурных событий Запада, а потом и передачи об эмигрантских писателях.
Официально главными редакторами «Опытов» вначале стали хорошие знакомые Ю. Иваска – Р. Гринберг9 и В. Пастухов [10]. Но Иваск и Чиннов принимали в издании журнала очень близкое участие. А когда Иваск стал и официальным редактором, он всегда посылал Чиннову планы следующих номеров.
И конечно – издатели очень прислушивались к мнению Георгия Адамовича.
Во время подготовки первого номера редактор журнала Роман Гринберг писал Адамовичу о направлении журнала: «… когда мы говорим «без политики» – это значит без мелкой партийно-фракционной полемики, которой набивались толстые журналы. Но есть политика – миро-отношение, без которого нет жизни, и не может быть смысла в наших «Опытах». Вы меня понимаете» [11].
Миро-отношение – это не только отношение к миру, но и взаимоотношение двух миров – России и Запада.
А Юрий Иваск в 1955 году, став главным редактором, так определял направление журнала: «На что журнал отзывается: на всё, но не на газетную злобу дня. Не столько на события, сколько на движение в воздухе, на сдвиги в сознании, в культуре. Журнал отзывается на эпоху, на те реальности, которые всё ещё именуются: Россия, Запад. <…> Главная тема: Россия. <…> Какой из великих курсов русской культуры самый подходящий… Я думаю, что это курс Пушкина… Курс культуры» [12].
Направлением журнала, тем главным, что собрало вокруг него участников – было отношение к России как к стране с великой культурой, у которой есть будущее в среде европейских народов. Несмотря на установившийся тогда советский режим. Они пытались вписать культуру России в сферу процессов, происходивших в Западном мире, показать то лучшее, что появилось в литературе СССР после революции. И демонстрировали писателям в СССР иной путь развития литературы, вне идеологической линии, который позволил бы восстановить прерванную связь с дореволюционной, пушкинской культурой. Конечно, сотрудники журнала надеялись, что их издание попадёт к советскому читателю.
1950-е годы для Чиннова как поэта оказались довольно сложными. Работа на радиостанции занимала всё свободное время. И, тем не менее, в 1960 году у него вышла вторая книга – «Линии». Она, как и первая, написана в духе «парижской ноты», возникшей в эмигрантском Париже 1930-х годов. Адамович был идеологом этого направления, предполагавшего использование самых простых слов, которыми только и можно говорить о самом главном, т.е. последнем, оставшемся ещё у лишенных всего людей. О любви, смысле жизни, смерти.
То, что было утешением, Перестало утешать. Но порою, тем не менее, Развлекаюсь я опять. Развлекаюсь грубым холодом, Жёстким ветром, мутным днём, Развлекаюсь скучным городом — И проходит день за днём. Не в России, так в Германии. Вот гуляю вдоль реки, Развлекаюсь сочетанием Равнодушья и тоски.
В 1962 году Чиннов переезжает в США, где становится профессором русского языка и литературы в Канзасском университете. После полёта Гагарина в космос в 61-м году в Америке возрос интерес к русскому языку и литературе и недостатка в студентах у Чиннова не было.
Едва появившись в Канзасском университете, Чиннов сообщает Иваску потрясающую новость – возможно, они станут соредакторами русского журнала, издание которого собирается взять на себя университет.
У Иваска масса идей. Он пишет Чиннову: «…Журнал, конечно, белый, абсолютно белый, но без злопыхательства.
В каждом номере симпозиум, дискуссия, например, можно было бы начать с литературы эпохи оттепели (которая окончилась заморозками!). Оценка этой литературы по художественным критериям: Солженицын – хорошо, Виктор Некрасов – неплохо, Эренбург – плохо, но иногда прав. Мысли и т.д.
Другие темы: Достоевский здесь и там, иностранцы о русской литературе (писатели, учёные), Набоков, которого эмигранты замалчивают. Мандельштам, Цветаева, Маяковский и мн. др.» [13].
И тут же они уже составляют список членов редколлегии, участников – по сути, это те же, кто сотрудничал в «Опытах», но с добавлением и американских русистов. И уже в эмиграции о новом журнале заговорили. Хотя «соредакторы» стараются держать все в тайне, чтобы идею не перехватили. Иваск, по его собственным словам, стоящий «на посту свободной России», пишет, что для России журналы такие очень нужны: «Их читает культурная интеллигенция, академик Виноградов, и, вероятно, некоторые из его студентов, м.б., Андрюша Вознесенский» [14].
Но все хлопоты, переговоры, планы, надежды оказались напрасными. Убийство Джона Кеннеди означало изменение политического курса Америки. И журнал, задуманный при начавшейся оттепели в отношениях двух держав, стал невозможен. Иваск пишет: «Трижды были на панихидах по новопреставленному, приснопамятному, убиенному рабу Божию Иоанну (это всё – перевод с византийского, греческого языка). Кеннеди был солнечен, архангеличен и нашего поля ягода, интеллектуал. А теперь воцарился обыватель – м.б., и неплохой человек, но обыватель, серая личность. Что-то шекспировское в событиях, имевших место в городе Далласе!» [15].
Чиннов тоже потрясён событиями. И к тому же – из-за разговоров о журнале, в результате не состоявшемся, перед эмиграцией, он, по его словам: «поставлен в положение очень незавидное, и более ни с кем связываться не стану, и ни к каким прожектам меня пристегивать не позволю» [16].
И действительно, какое-то время Чиннов держался в стороне от издательской деятельности. И с удовольствием занимался своей непосредственной, профессорской, работой – внедрял в умы юных американцев азы, и не только, русской культуры. Со студентами отношения прекрасные. Он строг, но справедлив.
Для стихов оставалось достаточно свободного времени. В США Чинновым издано еще несколько книг. Стихи его здесь очень изменились. «Парижская нота» всё меньше соответствует его внутреннему настрою. Стихи теперь яркие, метафоричные – третья книга так и называется «Метафоры». И готовя её издание, Чиннов в письме пытается объяснить Адамовичу, что остаётся его последователем. Что при всём богатстве оркестровки этих новых стихов, самое существенное, что свойственно «парижской ноте», сохраняется в них – это обращение к тем главным, «последним» вопросам бытия, которые присущи «ноте». Только теперь обращение к небу Чиннов заменяет довольно частым обращением к душе. Она становится его излюбленным собеседником. Да других визави в его стихах почти и нет. В поздних стихах душа нередко зовется «душонкой». А стихи превращаются в гротески.
То то, то другое, то то, то другое, А хочется озера, сосен, покоя. Среди ежевики, синики, черники – И голос души, словно тень Евридики. И я очутился в той роще осенней, У берега детских моих впечатлений. И больше не прибыль, не убыль, не гибель, А лист, пожелтелый, на водном изгибе И жук, малахитовый брат скарабея, Жужжащий в траве, от неё голубея. Там, словно под тенью священного лавра, Корова лежит с головой Минотавра, Египетским богом там кажется дятел И я наблюдаю, простой наблюдатель, За уткой, которая в реку влетела, Как в небо – душа (только более смело?).
Как ни зарекался Чиннов отказаться от просветительской деятельности на ниве журналистики, предложение, поступившее от Романа Гуля [17], бессменного (с 1966 года) главного редактора «Нового журнала» – лучшего тогда эмигрантского издания, где Чиннов постоянно печатался – оказалось слишком заманчивым, дающим возможность формировать культурную политику эмиграции.
В конце 1973 года Роман Гуль написал Чиннову совершенно «конфиденциально», что хотел бы бросить свое редакторство, поскольку у него «нет никаких сил тащить и дальше эту колесницу». Но, писал Гуль: «Со всех концов несутся крики: бросать нельзя! это конец культурной эмиграции! и пр. ламентации. Один американец мне заявил, что бросать нельзя потому, что это «мировое» дело, и что оно важно не только России, но и Америке». Потому Гуль предлагает Чиннову стать соредактором: «Я бы себе оставил публицистическую часть (политика, экономика, вопросы культуры – статьи по этим вопросам, рецензии, воспоминания)». А все остальное – прозу, поэзию – пусть бы взял на себя Чиннов. При этом Гуль напоминает, что он издает «русский толстый журнал», и что таким он и должен остаться. Для этого, по словам Гуля: «При редакторской работе (как Вы сами знаете) надо быть либеральным (и в ту, и в другую сторону). Нельзя печатать только то, что мне нравится. Вот так вёл «Опыты» Ю. Иваск» [18].
Около двух месяцев вопрос обсуждался. Но всё же Чиннов думал отказаться. Один из аргументов – он живёт слишком далеко от редакции журнала, от Нью-Йорка. Чиннов тогда преподавал в Вандербилтском университете в Нашвилле. Но и у Гуля планы изменились. В конце января он написал Чиннову, что поскольку фонд, который финансирует журнал, планирует через год финансирование прекратить, Гуль оставшийся год ещё поработает сам.
И в результате, Гуль оставался редактором журнала до 1986 года, до самой смерти.
Идеи о налаживании связей с российским (советским) читателем в эмигрантской среде бродить не переставали. В начале апреля 1979 года Игорь Чиннов и Юрий Иваск (оба уже на пенсии) получили по письму от своего друга Владимира Вейдле [19] с неожиданным предложением – начать издание объединенного – «советско-эмигрантского» – журнала «Опасные связи» [20]. Вейдле всегда говорил о неизбежности воссоединения эмигрантской и советской литератур. И предлагал, наконец, осуществить это в реальности. Но участие в таком журнале «советских» тогда казалось совершенно невероятным – все понимали, насколько такие «связи» для них могут оказаться действительно «опасными» – например, посадят в тюрьму. Обсудив это между собой в письмах, оба заслуженных профессора в отставке отнеслись к ситуации серьёзно и отказались. Именно с такой аргументацией. Они тогда уже имели информацию о ситуации в СССР из первых рук – из переписки со своими советскими читателями.
Но позже, в 1986 году, в годы перестройки, Чиннов все же оказался причастен к «Новому журналу» и к налаживанию «связей» с СССР. Не только как постоянный автор журнала – там был напечатано большинство его стихов, – но и как один из руководителей. После смерти Романа Гуля, в 1986 году журнал возглавила редколлегия из шести человек, куда был приглашен и Игорь Чиннов.
Членом редколлегии журнала он оставался до самой своей смерти.
И именно как член редколлегии он побывал в 1991 году уже в новой России, где с блеском представлял российской публике и журнал, и своё творчество. Связи налаживались.
[1] Чиннов И.В. Собрание сочинений: В 2 т. Т. 2: Стихотворения 1985 – 1995. Воспоминания. Статьи. Интервью. Письма. – М.: Согласие, 2002. – С. 88.
[2] Книга П.Ф. Якубовича (1860–1911) о каторге «В мире отверженных. Записки бывшего каторжника» (М.-Л., 1964. В 2-х т.) была написана им в Акатуевской тюрьме, куда он был заключен за революционную деятельность. После ареста одного из руководителей «народной воли» Якубович фактически возглавил петербургское революционное подполье. Вскоре после этого, в 1884 году, Якубовича арестовали, приговорили к смертной казни, но казнь заменили каторгой. Так он оказался в Акатуе. А.И. Якубович (1792-1845) – декабрист. После восстания 14 декабря 1925 года был приговорен к 20 годам каторги в Нерчинских рудниках. Его, наряду с другими декабристами, описывает Д. Мережковский в книге «Александр I и декабристы» (Нью-Йорк, 1955.)
[3] Интервью Игоря Чиннова «Я сам с собою говорю по-русски» было опубликовано в журнале «Огонек» (М. 1992. № 9).
[4] ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.3. Ед. хр. 2.
[5] Статья Владимира Маркова «О большой форме», где он пишет: «В поэме легче дать отзыв на современность. <…> Другое дело, надо ли на эту современность непременно отзываться». (Мосты. 1958. №1. С.178.)
[6] Строчка из поэмы, написанной белым стихом («Гурилевские романсы»). В 1951 году она была опубликована в «Новом журнале» (№ 25), а позже вошла в книгу Владимира Маркова «Поэзия и одностроки» (Мюнхен, 1984).
[7] Цетлина М.С. (1882-1976) – издательница журнала. Из письма Ю. Иваска И. Чиннову от 30 ноября 1952 года: «М.С. ассигнует $ 2000. Это на 3-4 номера». // ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.3. Ед. хр. 2.
[8] Иваск Ю.П. (1907-1986) – литературовед, поэт. С 1955 по 1958 год был редактором журнала «Опыты». Составитель антологии зарубежной поэзии «На Западе» (США, 1953), автор нескольких книг, вышедших в эмиграции. Доктор философии Гарвардского университета по отделению славянских языков и литератур, профессор.
[9] Гринберг Р.Н. (1897-1969) – в 1953-1955 годах один из редакторов журнала «Опыты». Позже редактор-издатель альманаха «Воздушные пути» (Нью-Йорк,.1960-1967).
[10] Пастухов В.Л.(1894-1967) – пианист, поэт. В Риге имел музыкальное училище. После войны жил в США, был соредактором журнала «Опыты».
[11] Из письма Р. Гринберга Г. Адамовичу от 2 января 1953. Цит. по: «Если чудо вообще возможно за границей…» – М.: Библиотека-фонд «Русское Зарубежье»: Русский путь, 2008. – С. 358.
[12] ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.3. Ед. хр. 6.
[13] Из письма Ю. Иваска за <апрель>1963 г. // ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.4. Ед. хр. 9.
[14] Из письма Ю. Иваска от 27 ноября 1963 г. Там же.
[15] Там же.
[16] Из письма И. Чиннова от 22 ноября 1963 г. // ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 2.2. Ед. хр. 22.
[17] Гуль Р.Б. (1896-1986) – писатель, редактор «Нового журнала» (с 1966 по 1986 годы), автор мемуаров «Я унёс Россию» (Нью-Йорк, 1978-1984), сборников критических статей, романов.
[18] Письмо Р. Гуля от 7 ноября 1973 г. // ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.1. Ед. хр. 5.
[19] Вейдле В.В. (1895-1979) – известный в то время в эмиграции и в европейских странах историк искусства, специалист по теории литературы и стихосложения, литературовед, автор нескольких книг.
[20] Письмо В. Вейдле от 5 апреля 1979 г. // ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.1. Ед. хр. 3.