- и Мишаня
В тот день в нашем маленьком прикарпатском городе был храмовый праздник. И в такие дни у нас никто даже не пошевелится, чтобы чего-нибудь поделать, лишь бы не отдыхать. Наоборот. Всё закрывается – учреждения, конторы, офисы, магазины, мастерские, рынки. Больные не болеют, роженицы не рожают, сапожники не тачают, ткачи не ткут, швеи не шьют. Тихо. Никто тяжелей рюмки ничего не подымет.
Тут один в храмовый праздник взял в руки лопату червей накопать для рыбалки. Так соседи с ним полгода не разговаривали. И если потом дожди или засуха, на него обижались, говорили, мол, это потому, что ты, Бронька Кордонский, в храм копал. Вот как строго у нас с этим.
Праздник. Трембиты гудят. Колокола звенят. А как это красиво! Рано утром идут через подвесной мостик «люды» в вышитых сорочках, в шляпах зелёных с перьями, торжественные, величавые и значительные, как пряники. Идут, не торопясь, в церковь святой Параскевы. За «людьмы» шествуют «жиночки» в бусах и платках солнечной яркости, за ручки ведут нарядную детвору. Мальчики одеты как «люды» – важные, высокомерные, в больших шляпах на красных смятых ушах, девочки – как «жиночки», чистенькие, аж светятся, оробевшие, притихшие, в платочках и юбках длинных, в новых туфельках. В полдень гурьбой идут обратно. «Люды» потирают руки в предвкушении хорошего и долгого застолья. А уж вечером отовсюду музыка – скрипки, барабаны, визг и уханье разгулявшихся танцоров.
На следующее утро хозяйки пошустрее рано выходят на речку Пистеньку полоскать белье. От этой воды в реке те самые вышитые сорочки, скатерти и рушники становятся белыми-белыми, а вышивка дивная – густой и сочной. Полощут в реке жиночки белье, иногда и всхлипывая, стыдливо прикрывая платками синячок под глазом, – погуляли. Праздник был. Храм.
Вот именно в такой храмовый праздник дети нашли в лесу по дороге из храма выпавшего из гнезда орлёнка. Орёлика. И куда его? Школа закрыта. Ветлечебница тоже. Понесли к Мишане, Михал Григорьичу, председателю райисполкома. Хороший он парень, этот Мишаня, долгих лет ему жизни. А что? И среди предисполкома у нас замечательные люди встречались. А что Мишаня хороший, так дети к плохому орёлика бы и не понесли.
И что Мишане с ним было делать? Храм. Праздник же. Сколько можно повторять. Отвёз к тёще, на окраину города. У той двор, хозяйство. Поместили орёлика в сарае. И со временем (беркут оказался) нарекли его гордым восточным именем Аятолла. Правда, потом за приветливость и покладистый нрав перекрестили в Толика.
Вот у Мишани семья – золото! Даже тёща редкостная. Она, Мишанина тёща, вообще всякую живность любила разводить. У неё как-то свинья Донна Бейджа, молодая совсем, вдруг кашлять начала. Кашляет и кашляет. Натужно так. Ну прямо как человек. А в городе, как специально, опять праздник. Опять никто не работает. Тем более у ветеринара Оксаны свадьба. С ветеринаром Серафимом. И все ветеринары на эту свадьбу званы. А свинью-то ведь жалко, просто ужас как. И что же? А Мишанина тёща свинью давай травками отпаивать и банки поставила. Решила, что не повредит. Так знаете что?! Все вокруг умирали от смеха (выпили ведь уже – праздник), вся округа у Мишаниной тёщи на заборе висела и на Донну Бейджу смотрела, что она с банками на спине, как бронтозавр какой-нибудь. А потом, когда банки сняли, ходила Донна Бейджа, свинья, в крупный горошек, – её даже сосед на видеокамеру снял, кинозвезду-воображалу. Зато кашлять перестала. Так что тёща Мишанина была человеком понимающим и против орёлика не возражала.
Орёл Толик рос с курами. Приятельствовал со всем двором, вступал в пререкания с индюками, наведывался в свинарник к Донне Бейдже и задирал кота, бывалого хулигана Васыля. Души не чаял в Мишане. Поджидал его по вечерам, восседая с петухом на заборе.
Летать Толик не спешил. А бегал! Не хуже собаки. С бешеной скоростью. Мишаня приучил его сидеть на руке, одетой в боксёрскую перчатку. Сначала ничего, но потом Толик отяжелел. Не сокол ведь мелкий – беркут, самый большой орёл в птичьем мире. Да ещё вареники наворачивал, винегрет с большим удовольствием. И у свиньи угощался, чем Бог послал. И у домашней птицы. И всё, что Мишанины дети ему приносили. Такой красавец – изогнутый острый клюв, блестящее шоколадное оперенье, цепкие хищные когти и суровый гордый взор, – разбойник получился из Толика хоть куда. Орёл, одно слово – орёл!
Мишаня выезжал с Толиком за город, в поле, на своем «уазике», подбрасывал орлёнка на руке. Тот чуть болтался в воздухе, лениво-неуклюже водя крыльями, – и всё. Нет, ну что это?! А летать?
– Что ж ты, брат, – возмущался Мишаня, – как тебе не совестно пешком ходить? Ты же, Толик, наше национальное достояние! – убеждал Мишаня орла. – Твой портрет, Толик, изображён на гербах! Ты же царь птиц, Толик! Ты беркут – а с индюками водишься! Со свиньей дружишь, хоть и с Донной Бейджей...
– Клёк! – огрызался бестолковый Толик. – Подумаешь!
– Ты же символ могущества и власти, Толик, а питаешься винегретом. Тебе не совестно? Ты кровавую пищу должен клевать, Толик!
– Клёк, – стыдливо опускал голову Толик и продолжал любить то, что ему дают дома.
Прошёл год.
– Летать – это дар Божий, это наслаждение, – с глубоким знанием дела инструктировал Толика Мишаня.
Он вышагивал по полю, а следом за ним, не отставая, обречённо и уныло тащился Толик. И так они гуляли вдвоём, мирно беседуя о вечном, закинув за спину кто руки, кто крылья.
– Где ж мы тебе пару найдём, если ты не будешь летать и охотиться, – озабоченно чесал затылок Мишаня. – Нам ведь надо приумножать численность беркутов в нашем регионе. Что ты себе думаешь?
– Клёк, – смущался Толик, – так мне ж ещё рано вроде...
– Ведь беркут, Толик, выполняет роль санитара и приносит пользу природе и нам, людям. А человек, Толик, венец природы.
– Клёк, – удивлялся Толик, – а я тогда кто?
– Вот именно! – парировал Мишаня.
Пришлось Мишане, упорному и неутомимому, идти на крайние меры. Поехали они с Толиком на «УАЗе» в «Приют четырёх» – это такая маленькая перевалочная база для охотников и туристов есть у нас, хатка деревянная, одной стеной к скале прилепилась. Мишаня забрался с Толиком на руке на самую верхотуру горы и сбросил его с перчатки прямо вниз. Толик ухнул в пропасть, как мешок с картошкой, но вовремя одумался, – он сообразительный, наш Толик. И взмыл в небо.
– Клёк! Клёк! – ликовал Толик. – Я лечу! Гляди, Мишаня, я лечу!
– Чтоб тебя, – благословлял Толика Мишаня, растроганно покашливая, – наконец-то!
Так Мишаня научил орла летать.
Прошло два года. Держать орла на тёщином подворье становилось небезопасным. И хотя Толик вёл себя миролюбиво, соседи начинали роптать, опасаясь за своих цыплят. А Толик вымахал в такую громадину, что пугал своим видом детей, почтальонов, контролёров и агитаторов. Правда, однажды Толик к всеобщей радости шуганул Косую Грету, да так, что та потеряла свой дар, переданный ей от бабок и прабабок по наследству.
Не любили её в городе. Между нами, непростая была старушонка, зловредная. Её побаивались и старались с ней не ссориться, чтоб порчу не навела. Целыми днями Косая Грета бегала по городку, юркая, маленькая, жилистая, с острыми мелкими глазками, глядящими в разные стороны света, ругалась и ссорилась со всеми. И плевала. Порядочная змея была эта Косая Грета. Где плюнула, там жди неприятностей. А вы думали? У нас в Карпатах столько намешано, не разберёшься: колдуны, ворожки, духи, голоса, змеи летучие, опришки – ой, столько тайн, только ходи, слушай, смотри и записывай! Так Косая Грета каждое утро из своей Чертории – село такое есть в горах, Чертория (а я что говорила!), – чесала в город, как на работу. Плеваться. А вечером – назад. И не заявишь же на неё в милицию, что она бегает и плюется.
И вот Мишаня как-то едет в «Приют четырёх» Толика выгуливать и учить охотиться на мелких грызунов и животных побольше, а по дороге бойко семенит Косая Грета, руками размахивает, раскраснелась, крепенькая такая, энергичная, полная сил. Мишаня, добрая душа, пересадил Толика назад и остановил машину:
– Садитесь, жиночка. Подвезу.
Косая Грета шустро запрыгнула, а бестолковый Толик, любопытный, не может же тихо сидеть. Через её плечо перегнулся и своей башкой Косой Грете в лицо:
– Клёк? – спрашивает. – Как дела, бабка?
Та как сиганет из машины в открытую дверь – хорошо, машина ещё скорость не набрала, – и ну улепетывать в обратную сторону, как заяц какой-нибудь, только её и видели. И всё.
С тех пор всем на удивление притихла Косая Грета. В храм стала похаживать, бродячих кошек и собак подкармливать. Ну Толик! Ну орёл!
После этого случая многим мысль приходила в голову Толика портрет на герб города поместить. В профиль.
А тут подоспела третья Толикова весна. И когда она достигла пика, эта чаровница легкомысленная, и ароматы согретых солнцем цветущих деревьев и трав кого угодно уже могли свести с ума, она, эта весна, наконец задела и чистую душу нашего Толика.
Ездили они с Мишаней в лес. Мишаня отпускал Толика – лети! Куда-куда... Туда, Толик! Туда, где за тучей белеет гора, Толик... Думал Мишаня: уж улетит так улетит. Сейчас точно не пропадёт. Лети, брат, куда глаза глядят! Толик взлетал, и зоркие его глаза с самой высоты видели только крышу удирающего в город Мишаниного «уазика». Толик легко догонял и перегонял «уазик» и, прилетая раньше Мишани домой, мирно встречал его, сидя безмятежно, как и прежде, на заборе рядом с петухом.
И однажды Мишаня с Толиком наконец увидели её, зависшую над пропастью как на ниточке, распахнувшую мощные искрящиеся крылья, – её, юную орлицу-беркута. Затрепетало сердце потрясенного Толика. Ещё бы! Страшно он был в себе не уверен, чувствовал себя эдаким увальнем, вскормленным в неволе. Но Мишаня – настоящий друг Мишаня – внушал ему:
– Ты что, Толик?! Ты же орёл! Не дрейфь, Толик, давай!.. Женщины, они ведь как, – рассуждал Мишаня, из-под ладони наблюдая за полётом орлицы, – они песни разные любят. Льва Лещенко, например...
– Клёк! – возмутился Толик.
– Ну или кто кого, – неопределенно согласился Мишаня. – Разные женщины любят разные песни. Ты ж птица, Толик, спой ей что-нибудь своё, давай!
Два дня подряд ездили Мишаня с Толиком ухаживать за молодой орлицей-беркутом. А на третий день рано утром Толик улетел. Сам. И больше не возвращался.
Мишаня и вся его семья, и даже тёща Мишанина, затосковали. Мишаня ездил в «Приют четырёх». Но орлов там уже не увидел. И понимал, что Толику хорошо, что Толик счастлив, но душа всё равно была не на месте. Привык.
Да... Беркуты – птицы загадочные, гордые и мудрые. А ещё верные. Любят раз и навсегда. Потому что понимают, что их свободная, пронизанная синими горными ветрами орлиная любовь делает их, беркутов, бессмертными. Так что тут выбирать надо: или вареники с винегретом каждый день, или вечность. Тут уж кто что выберет.
Кофе по-венски
В нашем дворе в Черновцах во времена моего детства жил исключительной красоты человек – дворник по профессии, философ по призванию, восьмидесятилетний аристократ с метлой по фамилии Гельмер. По национальности немец, Гельмер знал пять языков и немножко латынь, – правда, он частенько удалялся в запои и тогда разговаривал сразу на всех известных и неизвестных ему языках. А пять языков – в Черновцах это была норма: немецкий, идиш, румынский, украинский, польский. Вот немножко латынь – это уже было почти образование. Хотя и это тогда бы никого не удивило. Это у нас в Черновцах называлось «знать грамоту».
Дядя Гарри Гельмер, наш дворник, сидя во дворе в тёплых летних мягких сумерках, рассказывал как-то, что его отец – Яков Гельмер, управляющий Черновицкой пуговичной фабрикой – частенько ездил в Вену. По делам. Или отдохнуть. Вообще в те времена, когда Черновцы – тогда Черновицы – ещё были Австрией, когда портреты короля Франца Иосифа висели в каждой витрине и бравые революционные матросы курили свои папиросы в другом месте, далеко от нашего миниатюрного элегантного города, было модно ездить в Вену. А самым романтичным в тогдашних Черновицах был обычай вывозить в Вену своих невест. На кофе. Вот об этом подробнее.
Вот, например, Яша Гельмер, молодой управляющий пуговичной фабрикой, щеголеватый молодой человек, немного чудаковатый, немного застенчивый, добрый, весёлый, умный и любопытный, знакомится на ежегодном балу Банковского Союза с милой девушкой по имени Стефания, хорошо воспитанной, образованной – гимназия, языки, фортепьяно, манеры – из семьи доктора Брахвита, черновицкого светилы. Как знакомится? Ну конечно не «как-тебя-зовут-крошка» или «назови-своё-имя-детка»! Не-ет… Молодого Гельмера и девушку из приличной семьи Стефанию Брахвит представили друг другу. Представили! И это уже давно было запланировано – этих милых молодых людей друг другу именно представить. Как это было тогда принято. Этим в Черновицах занималась сама мадам Замзон! Мадам Замзон вела картотеку состоятельных невест и женихов и перетасовывала карты их судеб, тщательно сверяя и сопоставляя. И никто никогда не жаловался. У мадам Замзон был намётанный глаз.
Конечно, для Стефании мадам Замзон завела целую папку: два поляка-студента, один немец, один австриец из палаты адвокатов и ещё один прекрасный юноша… вы правильно догадались кто. Этот прекрасный юноша – который вы правильно догадались кто – и был Яков Гельмер. На нём-то и остановил свой выбор доктор Брахвит.
После бала, на котором молодые люди мгновенно влюбились друг в друга, как и предполагала мадам Замзон, приблизительно через месяц душевного томления молодой Гельмер приглашает Стефанию в концертный зал музыкального товарищества на выступление Черновицкого мещанского хора. То есть он пишет письмо, где просит у родителей Стефании разрешения пригласить их дочь Стефанию на концерт… Родители Стефании долго обсуждают на семейном совете – да или нет, – тянут с ответом и наконец пишут, что «ну ладно», они не возражают… Гельмер пишет, что будет счастлив заехать за девушкой в такой-то день на закате, когда часы на городской ратуше пробьют… Родители Стефании опять собирают семейный совет – так да или всё-таки нет – и пишут, что… Кошмар, короче. Почтальоны и нарочные с ног сбиваются, доставляя письма к сроку, носятся туда-сюда, загоняют коней и велосипеды… И наконец Стефания выезжает в сопровождении мамы, бабушки, хныкающего десятилетнего младшего брата Яшеньки, которому скучно и тесно в новом сюртуке, и старшей бабушкиной сестры тёти Эрны, которой тоже очень интересно. Весь этот эскорт не отстаёт ни на шаг. Тётя Эрна громко переспрашивает – она глуховата. Молодые люди пожимают руки при встрече и прощании. Ах!
Потом, ещё через две недели ежедневной переписки, – театр, в который является та же бдительная компания в шляпках со скулящим ребёнком и тётей Эрной с перевязанной щекой, потому что у неё болит зуб. Но она не могла не сопровождать. Так положено.
Далее следует приглашение в песенное товарищество «Буковинский баян», за ним – легкомысленный, на бабушкин взгляд, поход в кондитерскую и прогулка по Херен гассе, ныне улица Ольги Кобылянской, где, отстав на некоторое расстояние, за влюблённой парочкой постыло бредут всё те же мама, бабушка, ноющий Яшенька, объевшийся в кондитерской мороженого, и прихрамывающая тётя Эрна с легкой формой подагры.
И наконец Гельмер делает предложение. Уф! Все уже устали, и больше всех Гельмер. Ему очень нравится Стефания. И потом: сколько можно терпеть эти шляпки за своей спиной и громкий шёпот бабушкиной сестры тёти Эрны? И надо торопиться: завязывается интрига, инженер по фамилии Рояль, сын архитектора Рояля, тоже делает Стефании предложение. И это минуя мадам Замзон! Какая распущенность! Не пройдя даже испытания капризным Яшенькой, женской половиной семьи Брахвитов и букетом недугов тёти Эрны… Каков нахал!
Оба – и Гельмер, и Рояль – приглашают Стефанию в Вену на кофе. Оба молодых человека в приёмный у Брахвитов день наряжаются и с роскошными букетами цветов едут к любимой девушке с предложением. Но Рояль берёт балагулу – черновицкого извозчика, его лошадь плетётся кое-как; а Гельмер едет на своей пролётке. Гельмер приезжает первым! Выбор за Стефанией Брахвит. Черновицы умолкли и ждут.
Вот! Тут я должна прерваться и сделать очень важное отступление. Какой это прекрасный был обычай в нашем городе: после помолвки достойные женихи вывозили своих невест в Вену на кофе. Что? Это совсем не то, что вы думаете! Как можно?! Что вы! Молодой человек берёт на себя определённые обязательства и ответственность, заказывает для девушки место в вагоне люкс, сам едет в другом вагоне. Он постоянно бегает проверять, удобно ли девушке в её купе, открывает ей окошко, закрывает ей окошко, носит сельтерскую или что-то там ещё и ограничивается улыбками, нежными взглядами и пожиманием руки. Прибыв в Вену, молодые люди действительно едут в кофейню и заказывают кофе. К кофе им подают венский штрудель, холодную воду в красивом высоком стакане и «моцартинки» – конфеты, сделанные вручную, – специально заказанные к этому дню и привезённые из Зальцбурга в кружевных коробочках. Влюблённые наслаждаются кофе и слушают музыку, которая в Вене звучит везде.
И всё! А вы что подумали?!
После кофейни влюблённые возвращаются на вокзал, садятся в разные вагоны поезда «Вена – Черновицы» и едут домой. Но! Всему городу понятно, что договор между семьями закреплён и осенью девушка выходит замуж. В городе шум. Замуж? Она? Нет, не может быть! Может! Её уже возили в Вену на кофе! Что вы говорите? А-а-ах! Уже возили… Ну-у… Раз уже возили в Вену на кофе…
Вот было время…
К чему я веду? К тому, что я в своей цветущей юности была совсем не хуже, чем Стефания Брахвит. Именно тогда, когда слушала этот рассказ от нашего старого дворника Гарри Гельмера, знавшего пять языков и немножко латынь. Мне так хотелось ходить в башмачках, а не в шкарах. Выезжать на балы, а не бегать на танцы. Принимать приглашение на утреннюю прогулку, а не прошвырнуться вечерком. Все это было практически неосуществимо, потому что я очень опоздала и оказалась в своём веке человеком случайным. Но об этом как-нибудь в другой раз. Чтоб не портить впечатление от этого почти фантастического рассказа нашего дворника – знатока пяти языков и немножко латыни…