Олеся Рудягина пишет широкими мазками, словно берёт размашистый аккорд, иными словами живописует и поддерживает зримый образ звуковой окраской. Её поэтическая речь не сбивается на повествовательность, предпочитая не всё договаривать и проговаривать. Мысль скользит контуром, давая простор воображению. Чувственность оказывается сильнее рациональной расчётливости. «Небрежность» выше дисциплины. Читатель вовлечён в калейдоскоп переживаний.
Д. Ч.
* * *
какой-то ангел увечный
пишет тихонько мной
льёт свет из-под век предвечный
покачивая головой
покусывает огрызок
собственного пера
такой… не высок не низок
лопочут в крылах ветра
всё силится объясниться
всё мучится объяснить
прозрачна его десница
истаяла пульса нить
а впрочем откуда ж взяться
биению на виске
бесплотен а отвязаться
не выйдет пойму в тоске
* * *
...И «т» у ней такое же, и – «ш»,
о, детский почерк девочки примерной!
Сюда, сюда, – отчаянно спеша, –
не-то-ро-пи-ла-вре-мя я, наверно.
Сюда,сюда, – под рыцарский торшер,
под вещий голос птицы драгоценной.
И чудится, в круженье хрупких сфер,
счастливый шёпот ангелов за сценой...
Грузия
1
Я ещё не привыкла к цветенью куртин,
угадать не могу имена добрых вин
в невидимках-бокалах, и только одно,
«Пиросмани», запомнила чудо-вино.
Пиросмани – вино. Пиросмани – рассвет.
Пиросмани – Олень[1]-исполин! Смерти нет.
Разве эта букашка, охотник с ружьём,
Изменить что-то может в свеченье твоём?
2
А на Троицу в храме Метехи прилив
тихоликих людей и тёплый сквозняк,
и ромашки без счёта, гортанных молитв
непривычных мелодия и полумрак,
и в молитвеннички жарко впаянный взор, –
переплёты – крылами в ладонях мужчин,
и, на солнечных тросах, птичий простор
держит прочно здесь нас. И славян. И грузин.
3
Так вот ты какая, душа моя, –
гляжу, и дышать забыла.
Думала, тема закрыта: я
до смерти отлюбила,
и, зачаровано плеском крыл,
тихо ветшает тело…
Но Светицховели вдруг воспарил
в ласковой Сакартвело!
И там, где картина Вселенной взошла
неугасимой фреской,
мне возвращается всё – дотла –
отполыхавшее. Детской
радостью, неистребимой ничем,
сердце-стриж в синь взмывает,
и, не пытаясь понять зачем,
высоту набирает.
* * *
На остановке
у крохотного кладбища,
во дворе заброшенной школы,
живут бесхвостая кошка
и темноликий лавр,
нефритомерцающий под дождём.
Срываю упругие листья –
приправу в суп.
Промокшие рукава,
лавровый пучок на славу.
А кошка плачет.
– Глупая ему же не больно,
я осторожно!
– Кто знает?..
Дорога Кобулети-Тбилиси
2010-2014
* * *
...всё равно, что облако любить
или ржавый медленный платан.
Воют ли волчицы? – Можно выть.
Можно починить на кухне кран.
Стряпать, выносить сор из избы,
колыбельку белую качать,
вылетать в трубу ли, из трубы,
лживо безмятежность излучать...
Но однажды, – слышишь ли меня,
«облако», души последний цвет? –
средь смертельной сутолоки дня
и тебя накроет этот свет.
* * *
Однажды предадут и руки, и глаза,
и сердце, отстучав, сломается навеки,
но ты, моя душа, – ведунья, стрекоза,
танцующая свет, не прикрывая веки
ни на секунду, – ты пребудешь тайно мной,
на крыльях понесёшь улыбку восхищенья
пред жизнью, – пред земной горючей, зоревой,
исполненной любви, –
в ладони Незабвенья!
(на полях лекционного конспекта, неожиданно)
Ноябрь, 2014
[1] Картина в музее мастера.