Анастасия Винокурова – поэт лирического склада, тяготеющий к эпическому размаху в своих метафорах и свободе ритмического дыхания. Её длинная строка – не дань современной моде, к которой причастны многие молодые стихотворцы. Для неё это – органика метра и ритма, раскованность поэтической речи, где повествовательный стих наполнен образным содержанием. Она естественна в своём художественном мировидении, ей есть что сказать своему читателю в свойственной автору манере лирической исповедальности и размашистой масштабности образного восприятия. Не частое сочетание в современной поэзии.
Д. Ч.
* * *
Зачем так громко? Ты не станешь опытней,
умней, успешней, перейдя на крик.
Все важные слова приходят шёпотом –
подальше от докучливых интриг.
И лишь одно из них, тебя расплавивших,
вдруг зазвучит, сомненья отшвырнув.
Так пальцы опускаются на клавиши,
с тревогой разрывая тишину.
PERSONA
В день, когда я потеряла голос, Штраус уснул в оркестровой яме.
Нет, не заметил седой маэстро тайной опасности верхних нот.
Пару секунд я ещё боролась – но поселился в гортани камень.
И с этих пор лишь скупые жесты стали паролем для той, что ждёт.
Тело впускало в себя Электру, тело отчаянно трепыхалось.
Под незнакомой, чужой личиной быстро менялись мои черты.
Тростью стучал полоумный лектор – то ли Мегрэ, то ли доктор Хаус –
но не сумел отыскать причины этой загадочной немоты.
В день, когда я потеряла голос, горько за ширмой смеялся Бергман:
золотом пауз всегда гордятся – но для меня это кара впредь.
Небо вздохнуло и раскололось, острые камни укрыли берег
строками пафосных диссертаций – как эту дуру заставить петь.
Тело, впустив в себя Саломею, кружится, жадные взгляды дразнит:
всё, что захочешь, – конечно, будет! Это ли, милый, не рай земной?
Всё перепутаю, всё сумею – но принеси мне в награду, князь мой,
голову бога на медном блюде – в знак примирения с тишиной.
В день, когда я потеряла голос, воздух был полон мечтой и ядом,
а в волосах расцветали маки – так начинается колдовство.
Зевс выходил из прилива голым и выносил на руках наяду –
ту, чьё лицо в предрассветном мраке неотличимо от моего...
* * *
Было у меня сердце – стучало радостно и легко.
Мчалось навстречу страхам, поджидающим впереди.
Вырвалось – и пропало. Без сожаления, целиком.
Ну и куда теперь, с этой ноющей пустотой в груди?
Были у меня песни – звенели, бились дождём в окно.
Гладили ветром плечи. Сверкали, будто на солнце медь.
Просто ушли однажды. Неподконтрольно и заодно.
В шутку напомнив выход – безвыходно онеметь.
Было у меня небо, пока не пало к твоим ногам.
Нежность тугой пружиной в висках свернулась, оглушена.
Только идти – по колким, замерзающим облакам.
Только прозрачный воздух. И тишина вокруг... тишина...
* * *
Только кровоточащая сердцевина – где же тот друг, что даст мне волшебный пендель?
Я перешла на кофе без кофеина, ночи без снов и фильмы без хэппи-эндов –
Чтоб не кричать бессильно в проём оконный, не будоражить прошлое ежедневно.
Чтобы не оживали мои драконы и не летели с горя сжигать деревни.
Татуировки резво бегут по телу строками миллионов моих историй.
Я бы, наверно, больше всего хотела снова поверить во что-то совсем простое.
Я бы хотела вывести все наколки и превратиться в белый и чистый ватман,
Туго скрутить и оставить себя на полке. И никому не вспомниться бесноватой.
Лишь бы убрать из голоса лязг металла – но под подобный проект не достанешь денег.
Сколько пожизненных сроков я отмотала, вляпавшись в паутину перерождений!
Падала в пропасть и, будто зверь, скулила, неудержимо врастая в пустое место.
Вновь проступают памятью сквозь белила вечные тени вечного палимпсеста.
Всё так знакомо – с мыслями о нирване вновь убеждаться в цепком и липком «недо».
Падать и падать – прямо до основанья, не отрывая глаз от большого неба.
Всё это было, есть и, конечно, будет тысячи раз – беспечны ли мы, мудры ли.
Снова – ещё немножечко ближе к Будде – звёздный дракон на груди расправляет крылья.
МЕФИСТО-ВАЛЬС
Сколько ещё мне хватать тебя за руку, вздрагивая во сне?
Всё тяжелее над головой небо в нейтронных звёздах.
В панике память несчастной рыбёшкой корчится на блесне,
В бездну распахивая глаза, раскалённый глотая воздух.
Бывших солдат не бывает – как, в общем-то, бывших блудниц и ведьм.
Каждый, кто выжил на этих фронтах, – вечный пленник фантомной боли.
Просто молчать обо всём – это значит за золото выдать медь,
Это – ни в чём не повинных заставить селиться на минном поле.
Что из того, что я всех моих демонов знаю по именам?
Это они создавали меня беспокойной, больной и скрытной.
Все эти нежные парные танцы, наверное, не для меня:
Раз-два-три, раз-два-три... Как ни крути – неизбежно слетаю с ритма.
Вальс – это значит поверить кому-то сильней, чем себе самой.
Страх окончательно потеряться – диагноз прицельно точен.
Храбрый, насмешливый, опрометчивый – ты-что-идёшь-со-мной,
Я подарю тебе к именинам атлас моих червоточин.
Как бы сомнителен ни был дворец – забирай от него ключи!
Я прихожу к тебе – как в костёр, неуклюжая и босая.
И замираю на миг...
...А ты шепчешь: «Малышка, кричи, кричи!..»
В сильных горячих своих руках от меня же меня спасая.
Pour une Infante Defunte
Девочка исчезает в крутых волнах.
Девочка уплывает большим дельфином.
Девочка остаётся навек невинна –
Я остаюсь раздавлена и больна.
Голос всепоглощающей глубины.
Руки, в момент лишённые всякой силы.
Сердце, что так бессмысленно голосило.
Воды, что так безжалостно холодны.
Девочка машет из моря: «Пока-пока!
Не вспоминай, не думай, купи собаку...»
Солнце шутя играет в токкату Баха
С отблеском серебристого плавника.
* * *
Когда ты вернёшься, я буду уже сосной
На голом холме под звенящим июльским небом.
И будет хозяйничать в мире коварный зной,
Весь город обезоружив приятной негой.
Найдёшь, где моя несуразная западня.
Узнаешь меня, хоть была и мудрей, и резче.
И буду тянуться ветвями – тебя обнять,
И будет смола выступать из набухших трещин.
Шершавой ладонью к шершавой моей коре –
И вздрогну, клятвопреступница, иноверка.
Я слишком любила вспыхивать и гореть,
Чтоб долго хранить обличие человека.
Напомни мне, как приходила к тебе нагой,
И наши мечты, и десятки других вещей, но
Под утро сруби меня и снеси в огонь.
И если сумеешь – даруй мне своё прощенье.
* * *
У тебя твои города и страны: приручил – не забудь проведывать и хранить.
У меня магическое сопрано и сомнительный дар не замечать границ.
Мы общаемся на изнанке дневного света, укрепляя ослабшие нити, скрывая швы.
Нам понятен главный из всех секретов: этот мир лежит на плечах живых.
Нас не встретят с оркестром на потайных дорогах, и никто в нашу честь младенцев не наречёт.
Этот мир лежит на плечах здоровых. Береги себя – в нашем деле каждый наперечёт!
Я – метнувшийся звук, ты – гений самоконтроля... Мы – один одного загадочней и странней.
И совсем – понимаешь, совсем! – не играет роли, что порой происходит на солнечной стороне,
Где от ярких лучей – уродливее нарывы. Где от прежних обид лихорадит и коротит.
Этот мир лежит на плечах счастливых. Благородных атлантов. Нежнейших кариатид.
Только б нам, облачённым в спасительное юродство, не расслышать сквозь тревожную зыбь и муть,
Как заманчиво, сладко и бесконечно просто – разозлиться, отчаяться и шагнуть во тьму.
Истончается ткань, рвутся связи, крошатся плечи, забивается в ноздри едкий колючий дым.
Улыбайся – так, правда, гораздо легче, наконец, осознать, что каждый – незаменим.
С каждым новым прощанием сердце – неровной дрожью. Улыбайся, пожалуйста, всем вопреки – и впредь!
Этот мир – у нас на плечах... быть может, это именно мы не даём ему умереть.
СЕСТРЕ
Помнишь наши рассветы в городе N?
Ты стремишься понять, как поёт вода, – я приручаю ветер.
За окнами март. Мы больны ожиданием перемен.
Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел.
Две девочки-пианистки – так трепетны и легки,
что даже слово «общага» для нас пока чужеродно.
Мы на втором этаже. На первом духовики.
За стеной – «народники».
Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова:
страшная тайна всех музыкантов – «В начале было фальшиво».
Мы все – одной крови, одной мечты, одного пошиба.
Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными –
и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось,
но всё это так неважно, если идти вдвоём.
Нам кажется, тридцать – это такая старость!
Едва ли мы доживём.
Ты играешь романтиков – я углубляюсь в Баха.
Трубач старательно учит гимны новой весне.
Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха.
Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней
играть о том, что самих царапает изнутри –
даже в классике быть настоящими невыразимо проще.
...Ворчим: «Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!..»
Это потом он станет великим, а пока – играет на ощупь.
И мы так же – на ощупь – уходим дальше,
солнечно
переглядываясь,
от фальши –
к другому, прозрачному миру
соль ля си
соль ля до
ми
ре
до...
Это останется в нас – никуда не деться,
дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков.
Ты чувствуешь, тридцать – это такое детство!
Куда нам учеников?
Чему мы научим – распахнутым взглядам в небо?
Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома.
Убийца – дворецкий, я помню, но всё это так нелепо,
а вдруг у нас по-другому?
Ты струишься, будто вода, – я улетаю с ветром.
Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы.
В городе N всё те же безумные розовые рассветы.
Мы просыпаемся
под «Вешние воды».