Стихи Аси Анистратенко, любимые мной давно и неизменно, всегда узнаваемы по дивному поэтическому синтаксису, по какой-то изначальности или, скорее, безначальности интонации, следующей за прерывистым дыханием, сомнением, за наваждением, взысканием, страхом… Может быть, именно из такого вот беспощадного соответствия её поэтического и внутреннего логоса со всеми своими безднами-небесами и рождаются запечатлённые в потрясающих образах прозрения, которые зачастую жалят посильнее мощного электрического разряда.
О. Г.
* * *
есть вещи, которые есть, но их время вышло.
вот голубятня среди новостроек выжила,
анахронизм, искажающий лик столицы.
и трудно представить, как можно бы ей продлиться,
когда остановится сердце её владельца,
и он это знает. сидит у крыльца, как в детстве,
и не собирается ни уходить, ни сдаться.
и смотрит из-под руки, запрокинув голову,
как турман плывёт-кувыркается, цвета олова,
а может, и белый, пойди разгляди за облаком,
и солнце сквозь голубя; это момент затмения.
и я тебя вижу сквозь облако на сетчатке,
и вижу хорошим, как вижу тебя нечасто.
и вдруг повторяю: любила тебя. любила.
как будто грамматику будущего забыла,
да будущего и не было в нашем прошлом,
и глупо, и всё испорчу. и тем не менее.
* * *
ангел я тебя не знаю
я робею этой пряжи
у меня в кармане посох
у меня в груди сума
я забыла все узоры
я не я сейчас а даже
кто угодно лист бумажный
принадлежность для письма
этот свет в конце тоннеля
переписывает зиму
надиктовывает хлопья
чертит петли на снегу
если хочешь если важно
если так необходимо
не останешься голодным
как сумею чем смогу
* * *
кто-то должен всё время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
* * *
хорошо сталевару, плотнику, рыбаку,
жереху, древоточцу и муравью,
очень неплохо тетереву на току,
пьянице – ничего, только я не пью
столько, чтобы на этом определить
сердце своё, средоточие бытия.
кто я такой, оторванный от земли?
вырос, учился, вырос ли – это я.
не наработал дома и багажей,
не открывал планет, не считал комет.
вижу, как мир огромен, но это же
можно прочесть, открыв любой интернет.
нравственный кант, прозябающий в голове,
небо над кантом, выше стократ меня.
женщины, что слетались ко мне на свет,
я говорил им нет, но уже обняв.
сын подрастает. потом расскажу ему,
сколько вселенных, бывало, держал в руках.
ну а пока мир скатывается во тьму,
если смотреть внимательно, видно – как.
вот и живу, у всех и себя в долгу,
выйдешь на кухню, шепчут: не идеал,
выгнали бы, наверное, – берегут,
слушают, просят остаться, дают диван,
cтавят еду, говорят мне – ешь. ну и ем.
корки арбузные скидываю в ведро.
время надежд укрепляется, между тем,
определяется. перестаёт метро.
снова уйду, не выплатив свой аванс,
в мутное утро, где с неба течёт вода.
многих ли я любил? да и нет. а вас,
кажется, я любил. да и нет. и да,
кажется, я завидую им слегка,
плотникам, сталеварам и рыбакам,
им не шагать дорогой под облака
так, как умею только лишь я – пока.
* * *
заходит мальчик с потемневшими глазами.
и говорит – «родная», как сдаёт экзамен.
потом заходит молча, суетно, внезапно
и дверь на ощупь закрывает за спиной.
потом ещё четыре года, в наказанье,
заходит или не заходит, очень занят,
потом он женится и просто исчезает,
как и положено молодоженам, но
спустя немного он заходит, просит чаю,
потом молчит, потом глаза его темнеют,
он проворачивает ключ, как он умеет,
и пять минут она не помнит ни о чём,
а после – он опять пропал, она скучает,
вдруг он заходит – а она дитя качает
и неожиданно, не сразу замечает,
что дверь распахнута со вставленным ключом.
на этом фоне всё на свете происходит.
она разводится. он снова к ней заходит,
его глаза темнеют, время на исходе,
он говорит: другого случая не будет.
он говорит: пора, прощаемся – и хватит,
но в кровотоке что-то тикает некстати,
и через пять минут она, поправив платье,
выходит к людям.
* * *
любовь, она не перестанет,
хоть сколько раз тебя не станет,
хоть сколько раз меня не станет,
хоть всё местами переставь.
ни удержать, ни растранжирить,
мы все ей только пассажиры,
мы едем в ней, покуда живы,
от переулка до моста.
бывает, кто-то заскучает,
а то и, знаешь, укачает,
и свет в салоне выключают,
чтобы пугливых проредить.
но я прочесть пытаюсь снова
счастливый номер проездного.
садись, нам вместе до Лесного,
ещё нескоро выходить.
* * *
на одной ноге на тонком льду
дурачок у мира на виду
и куда вторую ни поставь
страшно что случится пустота
разные бывают тупики
берега заснеженной реки
до которых шаг полшага шаг
страшно что не так не так не так
и молчит безвидная вода
под хрустальным нежным слоем льда
тяжело себя перевести
говоришь прости прости
прости
* * *
держись, держись за старого кумира,
на нём лежит твоя картина мира,
и отсвет дальней юности лежит,
и крупный растр газетного прицела,
описывавший прежний мир всецело,
ползёт – не то плывет – не то дрожит.
кумир поёт себя во что умеет.
он был всегда между тобой и смертью,
теперь это, пожалуй что, заметней,
и ты, прищурясь, слушаешь его,
но слышишь, как подводятся итоги,
как сонные в деревьях ходят токи,
как ясный день курится на востоке,
и прочее – живое о живом.
и все-таки – не оставляй, не надо,
на этой переправе безлошадной,
где новая смешная школота
не признает, не хочет, не приемлет,
но по крупинкам переносит землю –
ближайший край – на нового кита.
* * *
хорошая маша не наша
становится менее важной
чем маша немного попроще
и в чём-то возможно поплоше
и новая маша другая
становится мне дорогая
как маша которая ближе
которую всё-таки вижу
и с этой я машей согласен
делиться и преумножаться
а с машей которая здрасьте
с чего бы теперь обнажаться
а что мы себе обещали
в кого мы себя превращали
и чем мы себя утешали
не меркнет но как-то ветшает
становится чем-то плачевным
законченным и обречённым
прости меня маша зачем я
о чём я
* * *
так читают дешевую книжку чтобы
знать как будто в лицо своего врага
но во всём что касается низкой пробы
есть простой и востребованный угар
тот с которым ты смотришь не отрываясь
на движения чётких немецких тел
это форма в которую дух изваян
всякий раз как продления захотел
лишь ребёнок столкнувшийся с первой смертью
сквозь смущенье заглядывает в миры
где земля распахнулась на пару метров
ненадолго закрытая для игры
* * *
Откроешь нежность, а в ней стоит абсолютный остров –
раскинув руки, как огородная ерунда.
И всё, что скажешь о нём, ощущается слишком просто,
Точней – бесцветно, как нерисуемая вода,
Другое чувство, я говорю тебе, всё другое,
Во тьме софитом его высвечивает – другим,
Рисует ангела, страстотерпца, шута, изгоя
И снежно-белый, меловый палец его ноги,
И небольшие ладони, и девочкины ресницы...
Укрыт, забросан поверх, как в траве луговой гнездо,
Лежит, стоит, сохраняя очерченные границы,
Со всех сторон омываемый – чем же ещё – водой.
* * *
просыпаешься в чистом поле
тут берёзонька там осина
много лишнего было что ли
но проснулся и то спасибо
зубы стискиваешь от боли
пепел внутренней хиросимы
но тебя научили в школе
потерпеть и сказать спасибо
это лучший манер прощаться
безнадежен и обессилен
смотришь в спину чужого счастья
губы складывают спасибо
даже сходишь с ума пассивно
ибо бросил тебя мессия
в этом тоже своё спасибо
правда выглядит некрасиво
мы могли бы родиться в рыбы
мы могли бы тупить как глыбы
мы до чёрта всего могли бы
может счастливы были бы
ни сюжета не знать ни кармы
мало пользоваться руками
а не так как сейчас веками
об одно разбивая лбы
но
видно надо чтоб миллиарды
на конвейере негасимом
не синхронно совсем не в лад но
выдыхали своё спасибо
славя переданный билетик
тех кого мы всегда в ответе
тёплый голос бумажный ворох
май черёмуху море горы
уши голову руки ноги
словом что там кому досталось
ненадолго и понемногу
на десяток весёлых станций
с запотевшим оконным видом
с параллельным себе забором
с экскаватором тёмно-синим
с коробейником инвалидом
с невозможностью отвертеться
отвернулись в свои приборы
заигрались продлили детство
но бормочем ещё спасибо
удивляясь что жизнь прекрасна
забывая что жизнь прекрасна
признавая что жизнь прекрасна
и в итоге невыносима
* * *
Дом ушёл, гном уехал. Во сне получила письмо
От любимого некогда – жидко сказать «горячо»,
Из времён, когда я поцелуи считала ещё,
И другим в ощущениях было мужское плечо.
Наяву он нормально женат, стало быть, ни при чём,
И, конечно, ни духом ни сном, это как-то само.
Призывал меня к блуду, куда-то на Дальний Восток,
Где ступеньки сбегали по склону в наплыве кустов,
Дом достался от бабки, внизу океан, за кустами.
Прочитала, проснулась, а может быть, дальше спала,
Понимая, что всё это, кажется, переросла,
И куда они ходят ночами, вторые тела,
Беспокоит чуть меньше, чем то, что из них вырастает.
Я – хранитель осколков не очень удачливых дружб.
И неважно, какой бы он был (отвратительный) муж, –
Поддержать эту тему на клеточном уровне не с кем.
Я живу далеко, я смотрю высоко-высоко
В бесцензурный бесстыдный стекляшечный калейдоскоп,
И стекляшек становится больше на каждом отрезке.
И порою они таковы – ни себе, ни врагу,
И не хочешь, а смотришь поминки на синем снегу
И полночные тени от осиротевших бессрочно.
Но качнешь и успеешь увидеться с жизнью второй,
Полной хрупких, весёлых, пронизанных светом щедрот,
Бесконечно далеких от этой оптической точки.
