Поэзия экзистенциальных путешествий, когда автор стихов по-настоящему глубок, сложен, проницателен и, главное, обладает незаурядным образным мышлением, которое я иногда называю индивидуальным авторским сумасшествием – всегда большое удовольствие для читателя. Вот и поэзия Дмитрия Артиса, на мой взгляд, такое изрядное удовольствие. Правда, зачастую с горчайшим привкусом, потому как ощущение всей трагичности жизни вам в этих путешествиях гарантировано. Впрочем, это ощущение во многом компенсируется этаким ироничным художественным прищуром автора, позволяющим почувствовать, вернее, даже почуять, что определяющим в этом поэте является его принятие жизни.
О. Г.
* * *
В январе на море смотри, смотри
и не смей глаза от него отвесть.
Только всем, что есть у тебя внутри,
можно море съесть.
Горизонт повсюду, куда ни ткнись,
завалился набок небесный штырь,
и совсем не стыдно подняться ввысь,
растянуться вширь.
Ледяную крошку запьёшь вином.
К сорока годам, как подросток, тощ,
но какая сила в тебе одном
и какая мощь!
Будто кто тебя наделил движком,
в оборот пустил, отвалил щедрот –
в январе по морю ходить пешком,
разевая рот.
* * *
Раньше сауна, лес, рестораны,
а теперь по судам, по судам.
Завелись в головах тараканы –
вот и маемся не по годам.
Не хватило для брака двужилий
всем известного слова на «ж».
Вроде толком ещё не пожили,
но своё отгуляли уже.
Адвокаты из местной конторы
закопаются в нашем белье,
в осознании снов, по которым
измеряется небытие.
Друг на друге завязаны туго –
и туда не рвануть, и сюда,
вот и выйти из брачного круга
не смогли без решений суда.
Будто чай из опилок заварен,
пьём и думаем: «Что же мы тут?»
Размножаются рыжие твари
и себя за стихи выдают.
* * *
У Бога за пазухой тесно,
и всё-таки лестно, поди,
пластами слоёного теста
лежать у Него на груди.
Забыться, отринув печали,
не ведать земной суеты,
когда упадают ночами
с небес ледяные цветы.
Его аккуратные Длани
любого к себе приберут.
Каких ещё надо желаний
святому и грешнику тут?
* * *
Какая скука в Петербурге...
Махнув от ста до пятисот,
идёшь выдавливать по букве
однообразие пустот –
писать, нисколько не вникая
в происходящее с тобой, –
ночь скоротается, такая
похожая на день любой,
когда ни воздуха, ни дыма,
живётся только тем, что пьян –
внутри тебя непобедима
страна рабочих и крестьян,
демонстративная эпоха,
и, чтобы не было смешно,
тебе должно быть очень плохо,
а может быть, и не должно.
* * *
Мы с тобой на коне,
и вокруг ни единого мрака –
эта часть бесконечности
больше законного брака.
Восходящей прямой,
по наклонной,
неправильным кругом –
и друг другом промокнем,
как сны промокали
друг другом.
По траве ли, по гравию,
чувствуя сложенность крыл,
и не важно, кто правит
и кто кому спину прикрыл.
* * *
Война, война...
А жизнь всё так же
невозмутимо хороша.
Я заложу последний гаджет,
куплю винтажный ПэПэШа.
И негде будет ставить пробы,
когда, испытывая страх,
начну расстреливать сугробы
на отдалённых пустырях.
И день, и ночь. Без остановки.
За поддержание войны
меня погладят по головке
все коммунальщики страны.
Займётся болью поясница,
ладони сточатся до дыр –
погибну я, и мне приснится
весна, похожая на мир.
* * *
Приятен глазу белый цвет,
и я, весь в чёрное одет,
как неопознанный объект,
пересекаю: а). Проспект;
b). Тротуар; Тропинку – с);
газон с бордюром на торце...
Пересекаю (сквозь дома)
дворы, знакомые весьма,
затем – соседние дворы,
где не бывал до сей поры,
кусты, мосты, торговый ряд,
пересекаю всё подряд,
вокзал, газон один ещё –
он с тротуаром совмещён,
фонтаны, улицу, опять
газон, киоск «Союзпечать»,
эпоху, звёздочку в окне,
петра на бронзовом коне,
театры, площади, музей,
врагов, приятелей, друзей,
свободным шагом, на бегу,
пересекаю, как могу,
любовь, которой много лет,
любовь, которой больше нет,
и – выхожу на белый свет.
* * *
Не за горой, так за туманами,
под горизонтами чужими,
питаясь хлопьями овсяными,
когда-то жили, не тужили.
Поля, изгибы полумесяца,
равнины, выверенность кочек...
И мне хотелось не повеситься,
но с этим как-нибудь покончить.
То разворачивалась музыка,
то затихала, слышно еле,
и, будто крылья кукурузника,
ложилась в облако постели.
Ценилось большее за меньшее,
когда, подобно клавесину,
звучали песенки о женщине
и было одиноко сыну.
* * *
Куда бежать,
когда – тебе приснившись
вот этой ночью, этой вот зимой –
не ощущаю радости всевышней
и гордости не чувствую земной?
Каким галопом
вспенивать сугробы,
какие посетить монастыри,
шатаясь и расшатываясь, чтобы
хотя бы вера грела изнутри?
Пока ты спишь,
пока ещё настенных
светильников не вспыхнули бока,
пока ты спишь и видишь сон пока,
я по другую сторону вселенной
лежу в обычной позе неизменной,
разглядывая контур потолка.
* * *
В каком-нибудь избыточном раю,
где днём и ночью зреет чечевица,
зима наперекор календарю
к началу майских праздников
случится,
появится отчаянно, легко,
внезапно, как желание проснуться,
сгущённое польётся молоко
из облака похожего
на блюдце,
изогнутого облака, – и тут, –
пяти-, шести-, семиконечный атом
блеснёт своим божественным
распадом
и сызнова прокладывать маршрут
заснеженные мальчики пойдут
по самой главной площади
парадом.
* * *
Останься в одиночестве моём –
в моей высотке с выходом во дворик,
тот самый, где зацветший водоём
богат форелью на Великий вторник.
Влюблённому влюблённую в него.
Сжимается кольцо меридиана,
и над Москва-рекой, и над Невой
уже взошли туманы Иордана.
Неприхотливой женщиной, одной
единственной касавшейся престола,
останься, как религия, основа,
и в День благоволения – седьмой,
когда асфальт покроется землёй,
настанет Воскресение Христово.
* * *
Собака на коротком поводке,
газоном ограничена дорога
и жизнь моя, как в адресной строке
за три копейки скачанная прога,
теснится, ужимается, едва
вписавшись в общепринятые рамки.
Не слышно птиц, пожухлая трава
Топорщится, и солнце без огранки.
По тротуару мимо фонарей,
ларьков, заборов, мусорного бака,
хвостом виляя, шествует собака,
и поводок ослаблен, и за ней
трусит старушка голубых кровей,
услужливо отстав на четверть шага.