«Ты гений, старик!» – такова была стандартная похвала, которой награждалась удача молодого поэта в те времена, когда, по моим давнишним представлениям, все были юны. Патетика здесь без остатка растворялась в иронии, но некий питательный привкус оставался. Комплимент мог относиться ко многому: к словесной ловкости, с которой написано стихотворение, или к дерзкому тону, к необычному содержанию или к высокому полёту мысли. В любом случае это могла быть неслыханность написанного, его занесённость в наш мир откуда-то извне. Откуда? В печати тех лет господствовала ровная, словно маргарином на чёрный хлеб намазанная, посредственность и сервильность: «Народ – вперёд», «Ленин – поколеньям», «знамя – с нами» и т. д. При этом рифма «коммунисты – каменисты», хотя и превышала стандарты, установленные для казённых виршей, похвалы никак не заслуживала из-за лишнего старания, в котором виделась угодливость. А вот другая рифма «к коммунизму – куда вставляют клизму» была прямым поводом отвесить автору Глебу Горбовскому упомянутый комплимент: «Ты гений, старик!»
Откуда же он такую рифму извлёк? Явно не свыше, не из горнего мира, где поэты, по замыслу Пушкина, «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», а из самого нижнего, подвального этажа советского мироустройства, куда не заглядывали ни цензоры, ни редакторы, где царствовала последняя свобода отщепецев и париев. Там, в ленинградских коммуналках ли, в подмосковных ли бараках или же на харьковских задворках зарождалась поэзия, протестная по отношению к официозу – как идеологическому, так и эстетическому.
С идеологического боку нападать на него не давали охранительные статьи уголовного кодекса, они карали инакомыслящих либо лагерными сроками, либо бессрочными психушками. Эстетическая сторона идеологии называлась соцреализмом и казалась менее защищённой. Таким образом, одним из орудий противостояния сделался антиэстетизм. Манифестом или даже гимном протеста (если б удалось подобрать под него музыку) могло бы, наверное, стать стихотворение Генриха Сапгира «Голоса»:
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Внизу – убили человека.
Пойдем, посмотрим на него.
Пойдем, посмотрим на него.
Пойдем, посмотрим на него.
Пойдем. Посмотрим на него.
Мертвец – и вид, как есть мертвецкий.
Да он же спит, он пьян мертвецки!
Да, не мертвец, а вид мертвецкий...
Какой мертвец, он пьян мертвецки –
В блевотине валяется...
В блевотине валяется...
В блевотине валяется...
...........................................
Берись за руки и за ноги,
Берись за руки и за ноги,
Берись за руки и за ноги,
Берись за руки и за ноги
И выноси его на двор.
Вытаскивай его на двор.
Вытряхивай его на двор!
Вышвыривай его на двор! –
И затворяй входные двери.
Плотнее закрывайте двери!
Живее замыкайте двери!
На все замки закройте двери!
Что он – кричит или молчит?
Что он – кричит или молчит?
Что он – кричит или молчит?
Что он? – кричит или молчит?..
Мигает лампочка у входа!
Повторы наращивают мощь стихотворения, оно звучит полифонически, следуя заветам Михаила Бахтина, и в нём содержится правдивая до нельзя бытовая зарисовка.
В результате оно «бьёт по мозгам», шокирует просто физиологически, а по черноте сравнимо с «Чёрным квадратом» Казимира Малевича, таким же, но более знаменитым для своего времени манифестом и жупелом авангарда. Если сопоставить эти, конечно же, совершенно не сравнимые произведения, можно заметить, что оба вызывали и вызывают одинаковые споры: гениальная ли это дерзость, исполненная бунтарского смысла, или просто хулиганская выходка?
В рентгеновских лучах последних исследований «Квадрат» Малевича потерял часть загадочности и даже подпал под подозрение – «уж не пародия ли он?», не розыгрыш ли, к тому же и не оригинальный, повторяющий «Битву негров в подвале ночью» французского шутника XIX века?
Как бы то ни было, это великое Ничто 10-х годов прошлого столетия эстетически нейтрально. Да, оно преставляло из себя сильный вызов зрителю, но оно не безобразно. А «Голоса» Сапгира и значительная часть литературного неофициоза 50-60-х годов использовала для протеста резко отталкивающие, антиэстетические краски, в просторечии называемые «чернухой». Интересно заметить, что эта альтернатива лживому социалистическому реализму с буквальной правдивостью воспроизводила социальную реальность, следуя принципу «всё как в жизни»:
У метро у Сокола
Дочь мать укокала
Причина скандала
Делёж вещей
Теперь это стало
В порядке вещей
Это лишь один образец из целой череды шедевров «барачной поэзии» Игоря Холина. Нарочито минималистскими средствами он живописует убогий быт и примитивные нравы подмосковных пролетариев. С виду объективный тон и совершенно адекватный его героям авторский голос не могли скрыть едкую сатиру на них – это было ясно как для читателей, так и для советских цензоров-церберов. Неудивительно, что церберы вскоре «крепко ударили по рукам» многим неугодным авторам, к тому времени объединившимся в целое литературное движение под самиздатской обложкой «Синтаксис». Сигналом для разгрома оказался фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас», напечатанный в центральных «Известиях» 2 сентября 1960 года. По названию можно судить о направленности этой публикации и её последствиях. Издатель альманаха Александр Гинзбург был арестован и осуждён, в меньшей мере досталось другим участникам: например, у пишущего эти строки был произведён всего лишь обыск на рабочем месте («бездельник» работал инженером).
Под острым углом к официозу выступал другой участник «Синтаксиса» Владимир Уфлянд. Но вместо «чернухи» он пользовался лукавой маской, порой самого добродушного свойства, изображающей верноподданного, чуть под хмельком, советского обывателя, для которого «есть отвратительный, позорный жест / сиденье дома в дни торжеств». И мы вместе с автором потешаемся над тем, как его простоватый герой, зайдя в кинотеатр, от души восхищается жалкой ролью отставного маршала:
Люблю особенно те кадры кинохроники,
где снят товарищ Ворошилов.
Седой. В дипломатическом костюме.
Усы. В больших и черных мало проку.
Мне кажется, пусть он на время умер,
в Союзе станет очень плохо.
Кто стал вручать бы ордена?
Старушкам руки целовать при этом?
Насколько хорошо б решал дела
Президиум Верховного Совета?
Этот социальный тип впоследствии был назван «совком», и между прочим, подобной совковой маской «милицанера» с успехом пользовался Дмитрий Пригов, который застал противостояние двух культур.
Если одни поэты пытались шокировать официоз чернухой или подрывать иронией и скоморошеством, – другие облетали его сверху, презрительно игнорируя, либо вовсе не замечая копошащихся внизу сервильных поползновений Союза писателей. И что ж? Таких тоже били влёт печатным дуплетом. Например, в уже упомянутом известинском фельетоне «бездельником» (среди других таких же) был обозван Михаил Ерёмин, но там же он был и прославлен совершенно прелестной цитатой:
Полночно светтение
бухты Барахты;
В бархатных шкурах
тюленей утешны игры;
В утолении грубых гармоник
кисельные берега;
Вытеснение бедр бедрами
из окружности рук.
Фельетонщик в негодовании даже не смог прокомментировать это, на его взгляд, «безобразие» и вместо комментария он миллионно растиражировал цитату. Меж тем из клубления её изысканных образов выпорхнула «бухта Барахта», да так и осталась в памяти многих на всю жизнь.
Но нашему поэту-футуристу, зажатому в тисках бытовых передряг и прочих перипетий, ещё раз двусмысленно повезло. Очередной издевательский «клеветон» в местной ленинградской газете был назван по его строке: «Боковитые зёрна премудрости». А ведь за такую строчку должна бы звучать не хула, а хвала искуснику-словеснику! С удовольствием цитирую этот шедевр.
Боковитые зерна премудрости,
Изначальную форму пространства,
Всероссийскую святость и смутность
И болот журавлиную пряность
Отыскивать в осенней рукописи,
Где следы оставила слякоть,
Где листы, словно платья луковицы,
Слезы прячут в складках.
Книга Пастернака «Поверх барьеров», вышедшая в 1910-е годы, одним названием могла служить девизом для литературного поведения в 50-е и 60-е годы. Узоры из слов и желтеющих листьев у Анатолия Наймана описывали осенний Павловский парк, в котором не было ни единого предмета, напоминающего о советской реальности. Ну, разве что указатели на дорожках, да часы работы дворца-музея. Реальность была, но другая.
Кончается лето,
и вряд ли оно повторится,
и как говорится,
друзья, наша песенка спета:
забыты признанья
и слёзы и трепет и клятвы,
пришла уж пора созреванья
и яростной жатвы
и двух сенокосов…
И только за дымкой полдневной
стоят Женя, Дима, Иосиф
пред Анной Андревной.
Горячие котлетки и бублики, возносимый к небесам бутерброд Евгения Рейна, его погружение в густой быт тоже по-своему оберегали его от официоза, от «соседа Котова», наступающего, как некий Голем, на души и черепа читателей. Пусть один о высоком, другой о низком, но у обоих – никаких соглашений с заведомой ложью, они замкнулись от неё каждый в своём, как протопоп Аввакум в необоримом чувстве правоты!
А если обратиться к реальности, то она и не заслуживала ничего, кроме жалости: скудость быта и «некрасивость» жизни, клаустрофобия в огромной камере, занимающей шестую часть суши... Взятая в голос щемящая нота жалости, даже жалкости существования – вот чем запомнился мой полный тёзка, который одно время уверял всех, что хочет остаться в литературе как автор «Голубки». Действительно, в этом многострофном сочинении попадались сущие проблески того, за что его сверстники получали стандартную похвалу: «Ты гений, старик!».
… Мост не смог отразиться тогда –
осрамил его сорный ветер.
Выражение как бы стыда
у ландшафта в тот миг я заметил.
Словно замысла первопейзаж,
в нём перевранный до окаянства,
увидав, увидало себя ж
так, во всей затрапезе, пространство.
Унижения для него – «паче гордости», он просто стелется в умилении перед кучей мусора, на которую упал вдруг луч – чей же? Солнца ли? Божьего ли благословения?
До чего же она неказистая,
дверь в котельню и та же стена,
но так жарко, так, Господи, истово
и сиротски так освещена,
да и в куче кирпич, так он лыбится…
В чём же состоит содержание этих стихов? Оно ничтожно: голубиное пёрышко, только и всего, что осталось от воображаемого падения Икара. Но и – что-то ещё…
… Только пёрышко медленно
до шестого, поди, этажа
подхватилось, и там, незаметное,
всё кружит, как живая душа.
А доводилось ли вам шагать по ночной дороге среди болот? Вдруг в луже вы видите отражённый свет яркой звезды. Это же чудо – богиня красоты, Венера небесная, и вот она отразилась в грязной земной луже. Впору воскликнуть:
Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак?
Дурак или нет, но автор в той же «Голубке» обращается к самой речи, чтоб она научила его умению «быть и противобыть». Эти эмблематические, а по звучанию даже гамлетовские слова означают сопротивление и на свой лад могут относиться ко всем здесь упомянутым поэтам протеста.