Я знаю людей, Олега Юрьева не понимающих и не принимающих. И знаю больших его ценителей. Говоря о последних, не могу не упомянуть присуждённую Юрьеву «Русскую Премию» за сборник «Стихи и хоры последнего времени» (Москва, «Новое литературное обозрение», 2016), в котором поэт «задаёт себе в пример самые высокие образцы, принимает весь предшествующий литературный опыт». А к тем, кто не принимает его стихи, недолгое время относился и я. По первому прочтению мне они показались искусственными и невнятным; причину «трудности» прочтения немного разъяснил в предисловии Михаил Айзенберг. В частности, он пишет: «Поэтическая работа Юрьева похожа на труд старателя. И по отношению к слову как к чему-то твёрдому. И по отзвуку его стиха – слитному гулу, идущему словно из-под земли». И что-то меня в этой книге неосмысленно «зацепило». Что именно? В этом и захотелось однажды разобраться, и потому я взялся перечитывать её уже с особым интересом и повышенным вниманием. «Когда вернулся я с предутренней прогулки, / Уж разобрали ночь рабочие небес»; «…я увидел, как мимо пошли / Всех задутых садов корабли / На стоянья ночные…»; «О мрачная звезда раздевшихся морей, / Недвижно стонущих на наклонённых ложах…», – в этих строках проявился уже тот Юрьев, который через некоторое время меня целиком захватил в своих последующих сборниках, в 2016 году объединённых в книгу того же издательства «Стихи и хоры последнего времени (2004–2015)». И убедил, что я имею дело с поэзией высокого уровня. Свой звук, своя интонация, свой взгляд!
Каждое стихотворение Олега Юрьева занимает, как правило, не более одной страницы – то есть ни одно не размагничивается объёмом… Дальше, дальше, плывёшь-летишь, подчиняясь ритму и едва успевая провожать внутренним зрением стремительные образы:
Горит воздушная вода
В ночных фонариках летучих:
Они туда, они сюда,
Пока не пыхнут в низких тучах
И не исчезнут без следа. <…>
И ещё, наугад, – из другого стихотворения:
…вдруг проснётся веранда – от стёкол,
заскрипевших в полдневном свету,
и взлетит паучок, что отштопал
половину окна на лету <…>
Что не даёт остановиться при чтении Юрьева? Острота художественного взгляда, свобода и смелость письма; его слова влажно-ощутимы, голос – спокойный, бесстрастно негромкий (как за кадром), метафоры сосредоточенны в этом спокойствии, строки проступают словно бы из тишины, для них заранее подготовленной, – и уходят в тишину, дрожащую, вибрирующую; вернее сказать – тишиной стихотворение продлевается, оно, уплывая, звучит всё тише и тише – без слов… Гул ещё не смолк, а уже переходишь к следующей странице:
Что ж с того, что луна возвращается,
вещи неба в чехлах находя,
и волна, уплотняясь, вращается,
на зубцы фонарей находя <…>
…Что ни стихотворение – то событие. «Февраль на холме», «Элегии на перемены состояний природы», «Стихи с юга» и «с севера», «Простые стихи о снеге», «Прогноз на лето», «Май», – что здесь может происходить? Что может происходить в словно бы остановленном, медленно двигающемся, а то и летящем пейзаже? Всё, что видит поэт – это раскрывающееся, разворачивающееся в крупном и в мелочах. У живописца каждая деталь увидена, рассмотрена, художественно осмыслена, у поэта (Юрьева) – ещё и метафорически заострена, довоображена, выражена парадоксально, остроумно (под остроумием я понимаю находчивые аллитерации вроде «тиса тиснёная шкурка» или «Дождь был. Деревья отжали / с острых воскрылий крахмал», и некоторое насилие над словами: изумляющие словосочетания и словообразования: «чревовещанье гор», «утки, поплавывающие в пенной пыли», и так далее и тому подобное). Читая поэта, понимаешь: мир зримый, вроде бы «открытый», далеко не открыт – ещё идти вглубь да вглубь. Пейзажи – да, когда остановлены, когда замедленны, когда летящи, и в них отмечено, узнано столько, что слова несутся стремительно, как лодка под парусом при хорошем ветре да по быстрому течению. Юрьев иногда сбивает ритм, пошатывает размер – но тем его стих крепче, музыкальней. Взгляд Юрьева-наблюдателя – взгляд интеллектуала, зоркого, весёлого, неизменно чувствующего вкус к жизни. «Не по небу, а по небо-склону, / По скрипящей звёздной шелухе / Побежать бы тополю и клёну, / И сосне, и вязу, и ольхе…», «в речках медных нечищеных / изгибается медленный ток», «Если бы не из ржавеющей стали / сделаны были бы эти кусты, / так до зимы бы они и блистали / из искривлённой своей пустоты»…
И при этом – без раннепастернаковского захлёба. Всё вдохновенно, и вместе с тем – несколько отстранённо, холодновато, взвешенно. Все метафоры конкретны. Всё – тщательно выстроено в звуковом плане. Но – вполне раннепастернаковский случай: техническая оснащённость автора, вроде бы предполагающая участие «головы» в процессе стихосложения, ни в коей мере не говорит о придуманности образов, но – только и только о поиске способа как можно точней выразить свои чувства, мысли и представления. Глаз Юрьева видит во много раз больше, чем глаз обычного человека.
А там – в горах перегородчатых
в тёмнобородчатых борах
сырые птицы в кожах сводчатых
как пистолеты в кобурах –
вот – подвигáют дула синие
и чёрным щёлкают курком
и прямо по прицельной линии
летят в долины – кувырком
а там – на тушах замороженных
сады вздыхают как ничьи
и в поворотах загороженных
блестят убитые ручьи –
и каждый вечер в час назначенный
под небом в грыжах грозовых
заката щёлочью окаченный
на стан вплывает грузовик
По моему представлению, стихи Юрьева написаны не для осмысления происходящего, но – для существования этого происходящего, для существования конкретного места и времени, которые служат точкой отсчёта для расширения пространства, создаваемого стихотворением. Наращивание пространства иногда происходит в земном измерении: например, «Холодные сады мигают над рекою / И шепчут из воды, где их зеркальный дом»; «За боярышник под дождём, / Сам себя на себя облокачивающий, / на другой горе подожжён / колкий газ, облака поднакачивающий». Но чаще всего происходит взаимодействие, взаимопроникновение земного и небесного, недаром в стихах Юрьева мы постоянно встречаем небо, луну, звёзды, облака. «Как в оплетённые бутыли / в деревья рóзлили луну» – такая космическая картина предстаёт в цикле «Два стихотворения о Павловске», в «Зимнем походе деревьев» – картина схожая: «Когда разлили на горе / Луну в гранёные стаканы…» В названии второго стихотворения, кстати, – очень характерная для Юрьева метафора, не д е л я щ е г о мир, но представляющего мир монолитным: мало того, что у поэта нет деревьев отдельно от луны и нет земли отдельно от неба; иными словами – не будет деревьев – не будет и луны. Поскольку у Юрьева каждое стихотворение пишется по своим внутренним законам и представляет собой отдельную территорию, отдельную «страну», то продолжу мысль: не будет у деревьев «зимнего похода» – не будет и движения Вселенной, не будет у мира многообразия, а у человека – многовидения.. Юрьев не любуется пейзажами и, за некоторыми исключениями, ничто ничему не уподобляет: он одновременно и наблюдатель (то есть смотрит на предметы снаружи), и сам является всем тем, о чём пишет (взгляд изнутри).
Подобно метаметафористам, автор способен точку преобразовать в линию, линию в плоскость, плоскость в объём. Однако почерк у поэта иной (впрочем, я и вообще не знаю, с кем можно сравнить Юрьева; здесь Мандельштам полностью прав: «Не сравнивай: живущий несравним»). Звучание его стиха мне странным образом напоминает музыку Сергея Прокофьева: я словно бы слышу вполне классический, старинный лад – но в каком-то модернизированном, что ли, преломлении, с примесью лёгкой иронии и игры в «здоровом» смысле этого слова, – игры как дружеского диалога с миром растений, животных, насекомых и птиц, с миром космическим, игры как способности находить радость в ускользающем, – самому создавать мир – пусть хрупкий, однако – живой и бесконечно обаятельный. Доказательство – множество отсылок к золотому и серебряному веку русской поэзии, отдельно замечу – к поэзии петербургской (вплоть до ноток Леонида Аронзона и Александра Миронова), уж не говоря о том, что свои стихи автор называет то элегиями, то балладами, то причитаниями, то одами, то гимнами, есть даже романс, ария и «песеньки», – тоже своего рода высокая игра… А порой и сама авторская речь звучит подчёркнуто архаично:
О чём, о родине? О тайном свете моря?
О тайной тьме реки? О выговоре горя
В бесстрастном щопоте оцепленных садов?
О вздохах в глубине погашенных судов,
Которым снятся сны ужасные? Об этой
Печальной родине, льдом облачным согретой?
Я больше не о ней – ты знаешь почему:
Иную родину возьму с собой во тьму… <…>
В миниатюрах, составляющих поэму в прозе «Обстоятельства мест» (вышла в Москве в 2010 году в издательстве «АРГО-РИСК»), полную художественной фантазии и тонкого юмора (она не вошла в новую книгу), столь сильна концентрация образов, столь остры переживания, что от них порой кружится голова. Нам даруется сплошной поток чистой поэзии, свободной от каких-либо логических обоснований (когда, зачем, почему, при каких обстоятельствах, каков фон и т. д.). Прочтёшь немного – и отводишь глаза: хватит, нужна пауза, нельзя так много сразу». «Яблоки в несильных пощёчинах, внутри яблонь – сухой тёмный ветер: падает с ветки на ветку…»; «На пляже было так холодно, что немцы купались одетыми»; «Бледные старушки проводили мимо двух-трёх собачек с головами летучих мышей. Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем»; «На тротуар в шашечку мучительно какала английская борзая собака средних размеров – как стоп-кадр собственного бега»; «В аллеях вздрогнули фонари. <…> Деревья присели на корточки и схватились за голову»…
В эссе «Юный Айзенберг» (о Михаиле Айзенберге) Юрьев пишет: «Я вообще не любитель цитировать стихи в статьях о поэзии. Стихотворные цитаты обычно ничего не доказывают <…>. Чаще всего стихотворная цитата есть уклонение от взятия на себя ответственности за утверждение». Однако, наверное, нужно быть виртуозом эссеистики, чтобы, передавая свои впечатления о стихах Юрьева, избегать цитирования. Скажу больше: взявшись излагать свои мысли, я останавливаюсь на отдельных юрьевских строчках, строфах – и понимаю: они сами прекрасно говорят за себя; зачем их комментировать; зачем, например, говорить, что, мол, поэт испытывает необходимость выходить и за пределы того пространства, которое он создаёт в своих стихах – уходить пустоту, в ничто, и как будто в небытие? И выражать это довольно смело – например, строками «…сквозь пустые провода / парк чернеет в никуда…», или «разгонять» поезд, отбрасывая за ним виадуки… Как не процитировать о поезде:
…А над глиняным Дунаем
по заболоченному мосту,
чёрной пеной поддуваем,
поезд скатывается в пустоту.
И, разбужен полым звуком,
ты вдруг очнёшься в купейном углу:
виадук за виадуком
назад шагают, в злачёную мглу. <…>
Эта «пустота», скорее, исключение. В конце концов всё оказывается на своих местах: и поезд, и звезда с луной – тут как тут: «В стране широколобых тепловозов / Звезда звенит, за провод задевая, / И пар съедает бледную луну…»
Юрьев, конечно, имеет право говорить о ненужности цитат: либо пиши о поэте, либо – читай его. Но почему бы не пойти на компромисс – и цитировать так, чтобы цитата была неотъемлемой частью твоего собственного текста? То есть коль что-то утверждаешь – докажи, заинтересуй, укрась свой несовершенный текст строками, которые и вдохновили на отклик о поэте… Приберегая место для последней цитаты, замечу ещё одно важную сторону Юрьева: он не чуждается и проникновенных стихов (я бы сказал – душевных, если бы это слово не скомпрометировало себя как характеристика поэтической речи) – что я не могу назвать для Юрьева характерным.
Ничего не осталось, только ветер горит
в золотых волосах погибающих верб,
только мыльную реку из тяжёлых корыт
наливает какой-то молдовалах или серб;
ничего не осталось – ни себя ни тебя,
только поезд стоит, уносясь по мосту,
только жизнь незаметная, нас погубя,
отступает, ещё не сыта, в темноту.
Хоры, или многоголосье, словно доносятся к нам из прошлого, – как из античности, так и из времени недавнего. Все ушли «в темноту» («Уже все умерли, как оглядеться…»); а кто ещё не ушёл – тот «общей не уйдёт судьбы». Трагедия? Да, трагедия. Но у Державина есть показательная неточность: его-то строки – остались! Значит, поэзия – дело не безнадёжное, напротив – жизнеутверждающее. Возможно, это главная радость, главное утешение, которые даёт нам Олег Юрьев.