МАЛЕНЬКИЙ ЭКСЦЕСС ЭПОХИ ЗАСТОЯ
В наши дни, когда улицы города превратились в сплошную автомобильную пробку, уже чисто литературно воспринимаются такие обыдённые понятия, как «синий снег», «чистый воздух». Право, на пажитях Петербурга стало просто нечем дышать!
А ведь нас ментовали, сажали в психушки, даже мочили – уж не говорю, что замалчивали! – в относительно сносной экологической обстановке.
Так нечего и Бога гневить – жизнь была молодая и сладкая. А какое роскошное случалось иной раз похмелье – ну просто люкс! Выходишь на заснеженную Дворцовую площадь, где жужжат, как жуки, бульдозеры, сгоняя снег концентрически, всё ближе к Александрову постаменту, и каждый нервик, как струна стострунной гитары, вибрирует, отзываясь на грань земли и небес, точно на медиатр, остро реагируя на пышущую силой квадригу над аркой Главного штаба, натягиваясь, словно на колок, на стройный купол штабной библиотеки.
Однако некоторые эксцессы всё же бывали. Как-то я поехал в один из выходных в город Павловск – посмотреть на зимнюю роскошь царских ландшафтов. Отправился я туда не один – прихватил двух вёртких и складненьких травестюшек из самодеятельного театра «Акмэ».
По дороге черноокие девушки, с одинаковыми смешными косицами не по возрасту, хором пели песенку:
Травести, травести,
С кем бы ночку провести...
И смеялись, зыркая острыми чёрными глазками по сторонам. Чем-то, а именно: нравом озорным и беспечным, птичьим щебетом своим, инстинктивною ласковостью – они напоминали мне гейш из какого-то японского фильма.
Мы катались на санях, в которые были впряжены распаренные лошади с бубенцами, кидались друг в друга снежками, пили из горлышка тёмный, горчащий на губах вермут.
Погода стояла бессолнечная, мягкая, но не склизкая; небо было прикрыто ровной пеленой облаков. Я, конечно, болтал без умолку, да и они не оставались в долгу, щебетали не переставая. В музей мы не заходили – было так хорошо на природе – в этом окультуренном большими спецами пространстве, созданном для жизни привольной, изысканной и, при желании, многодумной.
Я чувствовал, как проскакивают меж нами токи взаимной влюблённости – сладкие, восхитительные флюиды.
Возвращались обратно на электричке, немного усталые, томные. По дороге одна из девчушек, Зизи, предложила заехать к ней на Петроградскую, согреться и выпить кофе.
Она была владелицей небольшой квадратной комнаты окнами во двор, главным украшением которой была большая медная люстра с синим шаром, расписанным белыми цветами в стиле модерн. Ляля, подружка Зизи, сноровисто накрыла большой круглый стол чайными чашками, сахарницей и сухарницей из мельхиора, наполнив её мягким и жирным печеньем. Кофе в доме не оказалось, и мы пили чай, ведя бездумную, ласковую беседу.
Потом вышли из-за стола и уселись, не сговариваясь, на диван (я – посередке), несколько отдохнуть. Обе девушки закрыли глаза, наслаждаясь покоем. От обеих пахло чистым и трогательным потом – из-за тёплой одежды и долгой прогулки на воздухе.
– Как хорошо... – почему-то прошептал я и поцеловал Зизи в щёку. Потом повернулся и чмокнул родинку на щеке Ляли. Девушки ровно дышали, не возражая. Тогда я стал гладить их нежные ляжки. Обе задышали почаще, но глаз не открывали. Я поднялся с дивана, встал на колени и полез обеими руками под свитера – к их мягким, таким трепетным, атласным грудям. Игра в четыре груди продолжалась довольно долго, пока девчата не завелись и не стали мне отвечать взаимными тихими касаниями. В общем, всё получилось как никогда. Сплошное «акмэ».
Но ещё не эксцесс.
Иногда мне приходилось работать в котельной. Это была сплошь покрытая въевшейся сажей тесная точка, из которой я частенько сбегал, и надолго. Самое смешное, что котельная отапливала огромное, отделанное грубо отёсанным гранитом, здание на углу Невского и улицы Гоголя.
В тот памятный день я ушёл со смены на несколько часов раньше, как всегда понадеявшись на аккуратного сменщика. Завалился спать на своей кушетке и дрых где-то до часу дня. Разбудил меня телефонный звонок. Я снял трубку с аппарата, стоявшего на полу, и услышал звонкий такой девический голосок.
– Алло!
– Алло! Это Ляля? Зизи?
– Михаил Анатольевич? – Обращение звучало довольно официально. – С вами говорят из приёмной треста «Теплоэнерго». Генеральный директор, Панкратов Михаил Иванович, просит зайти к нему на приём – завтра, в полтретьего.
– По какому вопросу?
– Завтра узнаете. Только, попрошу, не опаздывайте.
«Ну и дела, – думал я, протирая заспанные глаза. – Всего-то свинтил раньше на пару часов – уже к генеральному! Из пушек – по воробьям. Буду косить на зубную боль, а если не поможет – ну что ж. Котельных в городе много».
Не скажу, что время до назначенного визита я провёл совсем уж спокойно. «И чего им приспичило? – думал я. – Ну, позвонил бы мастер участка, натолкал матюгов, лишил прогрессивки! А тут – секретарь генерального... Подозрительно...»
Встреча в кабинете директора оказалась не по чину торжественной. В этом, весьма просторном, помещении, украшенном какими-то графиками и портретом красивого Брежнева за спиною директора, собралось человек пять – как оказалось, вся головка крупного даже по городским масштабам предприятия. Парторг Пудовкин, профсоюзный босс Завалишин, какой-то Ястребцов, отрекомендовавшийся депутатом райсовета, и парочка пожилых тёток без речей.
Глава фирмы, выдержав паузу, порылся в бумагах и, махнув мне садиться с торца полированного, с железными ногами, стола, торжественно произнес:
– Михаил Анатольевич! Мы тут ознакомились с вашими документами и решили сделать вам предложение. У вас какое образование?
Я вовремя вспомнил, что, нанимаясь на работу, скрыл свой университетский диплом.
– Средне-техническое, – ответил я.
Широко улыбаясь, генеральный, мужчина толстый и низкорослый, потёр свои пухлые ручки и сказал:
– Так что ж вы простым оператором работаете? Зарываете в землю свою квалификацию? Предлагаю вам должность мастера!
«Тут что-то не так! – решил я. – Наверняка сведут речь к самиздату!» И, потупившись, пробубнил:
– Это меня ни в коем случае не устроит!
– Почему, позвольте полюбопытствовать? – спросил генеральный.
– Мне нужно свободное время, – сказал я, поднимая глаза. – Если это вам не годится, могу подать заявление...
– Ну что вы! – всполошился директор. – Так мы вопроса не ставим! А зачем вам свободное время?
Я ударил, фигурально выражаясь, веслом и направил лодку нашего разговора в самую быстрину.
– Дело в том, что я сочиняю. И режим «сутки через трое» для меня – в самый раз!
Тут вмешался в разговор Ястребцов, и по тому, с какой свободой он это сделал, я понял, что предо мной – не простой «депутат райсовета».
– Так почему же вы не печатаетесь в советских журналах? – спросил он. – Самое простое решение!
– Это вам так кажется! – парировал я. – А на самом деле – попробуй сунься!
– Так вы собираетесь печатать свои произведения на Западе? А не боитесь, что их могут использовать наши враги?
Я выдержал паузу, соображая: «Ага, к ним залетел Сотский, со всеми собранными по городу рукописями! То-то он не подавал вестей из Москвы!»
– И в мыслях не держал! – ответил я «депутату».
– У нас имеются сведения, что вы собирались составить организацию, под видом литературной, и печатать свои вещи на Западе!
«Ну и загнул! Эк, стращает! Организация!» – подумал я. А ответил вполне невинно:
– Никакой организации быть не может, это я вам ответственно заявляю! Ну, приезжали ребята из Москвы, просили рукописи для ознакомления. Вот и всё!
Ястребцов как бы поставил в своём офицерском мозгу галочку.
– Вы что-нибудь слышали о клубе «Лира-79»? – спросил он. – Членство в нём даёт большие возможности! Можно будет читать что хочешь на публике, а там, глядишь, и печататься!
– Что-то меня не привлекает хождение строем! – ответил я. – Как-то привык жить в особицу!
– Ну, это зря, – сказал Ястребцов. – Извините, товарищи, у меня с Михаилом Анатольевичем разговор с глазу на глаз. Куда можно пройти, товарищ Панкратов?
– Так если разговор конфиденциальный, – снова улыбнулся директор, – прошу в мою личную комнату!
Ястребцов открыл дверь за спиной у начальника, как раз под портретом Брежнева, и поманил меня за собой.
Мы вошли в небольшую комнатку с полукруглым окошком, рама которого расходилась веером, и «депутат» затворил за собою дверь. В руке у него был толстый портфель.
– Надо же! Богато живёт начальство! – сказал он, указывая на стоящий на застеклённой тумбочке с бокалами и чайными чашками редкий по тем временам видеомагнитофон.
– Коньячку не хотите? Я слышал, вы армянский предпочитаете. Заодно кинишко посмотрим...
– Не откажусь! – сказал я и потёр вспотевшие ладони, инстинктивно ожидая какой-нибудь подлости.
Ястребцов плеснул мне в бокал коньяку, не забыв и себя. Потом достал из портфеля кассету и вставил в щель «видака».
Сперва по экрану побежала какая-то бесцветная муть. А потом появилось зимнее окно, слегка припорошенное снаружи снегом. Окошко приблизилось, и тут я засёк нечто знакомое – массивную медную люстру с синим шаром, расписанным белыми цветами в стиле модерн. Я залпом выпил коньяк. Изображение ещё придвинулось, опустилось, и тут я увидел сценку, глядя со стороны, весьма соблазнительную. Как говорили наши достойные предки, «любовь антруа». Снимали, видимо, со двора – из окна или с чердака.
Моя «личность» время от времени выплывала из клубка обнажённых тел.
«Странно, когда они распустили косички?» – подумал я. А ещё я подумал: «Эх, жаль, что мороза не было! Тогда бы они отсняли цветочки белые – из инея на окне!»
Посмотрев минут пять, я сказал:
– В общем, всё ясно! В старину это называлось вторжением в частную жизнь.
– Хорошие в нашей фирме специалисты? – спросил Ястребцов не без гордости. – Какая резкость, сколько динамики!
Он и не думал выключать видак.
– Чего вы хотите? – спросил я.
– Сущего пустяка. Сейчас в нашем городе формируется литературный клуб «Лира-79». Вы туда поступайте, и раз в месяц – отчётики мне из рук в руки – о настроениях, разговорах... Разумеется, не бесплатно.
– Не пойдёт! – сказал я. Идти в стукачи для меня было равносильно самоубийству.
– А если мы этот увлекательный фильм кое-кому покажем? У вашего отца, кажется, нездоровое сердце?
«Срываться нельзя! – решил я. – Двину по морде – потом век с гадами разбирайся».
– Предлагаю компромисс, – сказал я. – В этот ваш клуб, чёрт с ним, поступаю. Но стучать – отказываюсь категорически. Демонстрируйте свой фильм хоть по «Интервидению».
– Ну, вот и договорились! – порадовался за меня «депутат».
Мы вернулись в директорский кабинет. Пожилые тётки смотрели на меня со страхом и жалостью. Подозреваю, они искали на моём лице и руках следы пыток.
Ястребцов обратился к собравшимся:
– Мы тут с Михаил Анатольичем поговорили и пришли к выводу, что в его положении практически не публикуемого писателя стоит пойти во вновь организуемый клуб «Лира-79». Ведь так, уважаемый?
– Да, я согласен! – ответил я. – Почему бы и нет?
– Стало быть, я собрание закрываю! – торжественно объявил генеральный. Чувствовалось, что дел у него до хрена и тратить время на всякую «контру» ему попросту некогда.
На том и расстались.
ЗОЛОТО ИНКОВ
Василий Донатович Халиуллин проснулся очень голодным. «Сволочи, всё подмели!» – думал он, брезгливо вытряхивая клеёнку, сложенную желобком, в ведро для помоев. Туда осыпались крошки, хвосты и головки килек. Ополоснув клеёнку под краном, он стряхнул лишнюю влагу на стоптанный до дерева суковатый кухонный пол: «Ерунда, само высохнет!» Отнёс к себе в комнату, расстелил на столе.
В комнате было темно и немного зелено. Объяснялись оба качества тем, что окно выходило в Михайловский сад, в этой части особенно сумрачный, густорастущий. Правда, кто-то из недальних соседей по низкому первому этажу разбил свой собственный садичек перед домом: обложил ромбовидную клумбочку кирпичами, усадил «львиным зевом» – мол, вы, мол, там напрягайтесь со своею громадиной, со своею вымирающей древесной конструкцией, колебал я вас до самого до павильонища Росси, а у меня тут – свой садик, мещанский, пристанционный; а что? я и отмантулил всю жизнь, всю дорогу обходчиком! Мимо клумбы вела натоптанная тропинка к окну Халиуллина.
Сам Василий Донатович тем временем присел на табурет к подоконнику, рассматривать свою отличную книгу – «Золото инков», подаренную с неделю назад одним из старых знакомых по прежней интеллигентной работе; глянцевитая, толстая, как кирпич, изданная в Нью-Йорке, она обладала, по нынешним временам, немалой денежной стоимостью. Вежливейший Аарон Маркович и подарил её, видимо, с тайной целью материально поддержать Халиуллина, так как напрямую денег предложить не решался, боясь оскорбить человека, пребывающего в бедственном положении, и, гипотетически, особенно щепетильного в этом качестве.
Добрейший Аарон Маркович ошибался. Никакого ни бедствия, ни особенной щепетильности не было в душе Халиуллина. Всё ему просто стало до лампочки. Сидя на каком-то учёнейшем совещании в своей гуманитарной конторе, он вдруг с кристальной ясностью понял, что чем интеллигентнее коллектив, тем мельче и ненавистнее в нём атмосфера; понял он также, что они, полудурки, в этом не виноваты, а виноват кто-то третий, или что-то третье, ужасное; что работать здесь или где бы то ни было – страшная глупость, всё равно любые усилия превратятся в труху. И он подал заявление об уходе, с удовольствием принятое, поскольку на его малооплачиваемую, но всё-таки официально-научную и, стало быть, престижную должность метило уже с пяток блатников.
Всякие излишества и роскошества, вроде кузнецовских тарелок да лишней мебели, он проел с течением времени.
Открылся другой источник существования: разные знакомые весельчаки, быстро соотнесясь с положением, в силу которого он почти всякий час пребывал дома, стали захаживать к нему с разного качества и калибра бутылками; будучи по семейной традиции почти мусульманином, Халиуллин спиртного не пил, однако садился со всеми за стол, улыбался и немного закусывал; на чай же и спички хватало ему от сданных бутылок.
Контингент у него толкался, вообще-то, интеллигентный и особых хлопот не причинявший, однако девок водить к себе Халиуллин не разрешал. Так и жил он и не скучал, слушая завиральные, а подчас и толковые разговоры, доводя иной раз припозднившихся гостей до автобуса, сдавая бутылки, скромно питаясь.
Состояние, в котором пребывал Василий Донатович, социальный психолог определил бы как паралич воли, но беды оттого большой не было, ибо некому было его и доставать с назидательными речами.
К сожалению, вчера у него отдыхала какая-то обезумевшая от спиртных дефицитов компания, уставившая весь стол импортными бутылками, а импортное, чёрт возьми, не сдаётся. К тому ж, всё подъели; вот и пришлось затыкать свой телесный голод духовной пищей.
Предусмотрительно сверившись с уличным градусником, показывавшим что-то под восемнадцать, Халиуллин открыл окно. Вчерашний хмырёк начудил со своею косилкой: от близкого, на шажок вниз, газона пахло сырой свежескошенною травою, на манерчик свежего огурца, и Василий Донатович машинально сглотнул набежавшую слюну. Потом он с головою ушёл в это «Золото инков». Мрачное было золотишко, иногда инкрустированное настоящими человеческими зубами, иногда сердоликом, лаково-плотным, похожим на отвердевшую сукровицу; была всё же в этих топырчатых, нестандартных изделиях своя злобно-мрачная, но ужасно понятная красота.
«Кетцалькоатль» – то ли прочёл, то ли подумал Василий Донатович, захлопывая книгу. «Как-то стыкуются эти вещички с фигурками Мохенджо-Даро... Надо бы сверить... А, собственно, для чего?»
Халиуллин сплюнул в окно. «С прошлым покончено. С будущим, в общем-то, тоже. В настоящем – неплохо бы порубать, да вот что-то никто не идёт, почему-то...»
Конечно, Василий Донатович мог преспокойно пойти в «Букинист», и отдать эту книгу за два, а то и за три четвертных. Для него это значило – месяц прожить беззаботно. Да вот жаль было расставаться с хорошею книгой, нравилась она ему, доставляла невинное удовольствие и даже толику самоуважения приносила, ту малую инстинктивную толику, расстаться с которой для любой, пусть никчёмной, персоны – самое последнее дело.
К окну подбежал чёрный пёс неясной породы, однако наделённый широким хозяйским ошейником; искоса зыркнул на Халиуллина чистым фарфоровым белком, глянул умильно и понимающе, как только и умеют собаки. Потом припал на четыре лапы и уставился прямо ему в лицо с выражением весёлого вызова: «Пойди, догони!»
– Полно тебе козлякать! – строго сказал ему Халиуллин, махнув изящною кистью. – Пшёл, жарь отсюда!
Чёрный кобель подпрыгнул на всех четырёх, развернулся, с независимым видом глянул на Халиуллина через плечо и двинул от него наискосок, прямо через клумбу со львиным зевом, выбранную им явно из хулиганских соображений. Золотые искры от солнца вспыхивали в его сухой лоснящейся шерсти.
Благодушно, помещичьи улыбался вослед ему Василий Донатович: «Вот, увидел бы тебя на клумбе путеец! Ковылял бы на трёх, вахлак этакий!»
На недальней детской площадке собрались уже мамаши с колясками и вели каждодневную, нескончаемую беседу, отличавшуюся какой-то противной, пупяной интонацией. «Вот веретёна!» – недовольно подумал Халиуллин, а потом он подумал: «Жизнь продолжается!»
Однако же продолжалась она не слишком удачно. Солнце стояло, по питерским меркам, уже высоко, а во рту его не побывало и маковой росинки, не то что, к примеру, маковой булочки, до которых был в детстве очень охоч Василий Донатович. Никто, почему-то, не шёл, хотя – случались денёчки, что и отбоя от гостя не было.
Халиуллин захлопнул приятную вещь. «Пойду, прогуляюсь по саду, – решил он, – а книгу – на место».
Взял полиэтиленовый пакет, сдул с него пыль, опустил туда своё «Золото инков» – и сунул под старенький просевший диван. Окошко решил не затворять – вдруг кто-нибудь забредёт ненароком. Ведь он – ненадолго.
Вышагнул из окна, направился вдоль аллеи. Усатый милиционер, прислонившись к своей стеклянной сторожке, грелся на солнышке. Увидев Василия Донатовича, коротко кивнул ему – с местными он был любезен – мало ли что?
Поглядев ему вслед – вот шкандыбает не совсем русский на вид абориген с клеёнчатой авоськой в руке: сухой, узкогрудый; плечи развёрнуты назад, суставы непомерно большие; пятки в стоптанных шлёпанцах долгие; на тонкую шею с кадыком насажена чёткая небольшая головка. Под ноги стражу порядка залетел детский мяч, и он, оглядевшись, отправил упругий предмет обратно сопливому игроку точным ударом дубинки, намекавшим на то, что нанесший его понаторел в провинциальной лапте.
Уже издали Василий Донатович разглядел перспективную на вид парочку. Широкоплечий мужчина лет сорока нечто убеждённо доказывал своей субтильного вида конфидентке, сопровождая спотыкающуюся речь широкими нетвёрдыми жестами. Халиуллин сел через две скамейки от них, на другой стороне аллеи, со стороны мужика; лица его спутницы было отсюда не увидать.
«Когда они ещё выбросят стеклотару... – с грустью подумал Василий Донатович. – Придётся подождать, потерпеть, ничего не поделаешь... Лишь бы никто из заядлых сборщиков не припёрся. Да время-то, вроде, неурочное...»
Но ни парочке, ни ему никто не мешал. Даже мент, разленившись на солнышке, не шёл на обход. Перелетали с дерева на другое, с дуба на ясень, тяжёлые заводные вороны. Истово крякали с недальнего пруда утки. Возились, чирикали и дрались воробьи. Голуби гулили голосами, полными скрытого эротизма. Со стороны Садовой доносилось деловитое жужжание, шелест шин.
«А вот бы найти на дороге кошелёк! – думалось Халиуллину, – И – ноу проблемз! Да кто ж его нынче потеряет – не те времена!»
Расположившись на скамейке поудобнее, он предался особой советской прострации ожидания, хорошо знакомой посетителям поликлиник и исполкомов. Пел какую-то знакомую ему с детства песенку про мальчика, который никак не может вскочить на коня – то не дотянется, то через круп перемахнёт. «Увидел бы меня сейчас симпатичный старый еврей, – подумал вдруг Халиуллин. – Вот бы разахался!»
– Эй, земеля! – услышал он со стороны вожделенной скамейки. – Стакашка не найдётся?
– Есть, есть! – ответил он торопливо и полез в свою клеёнчатую авоську. – Вы мне только бутылоч...
Слова застряли у него на губах. Рядом с широкоплечим черноватым мужчиной сидела Варя – его сокурсница по университету – подсохшая, растерявшая свежесть, но всё-таки – Варя! Когда-то у них что-то было, какая-то студенческая история, начавшаяся здесь же, в Михайловском, и закончившаяся в абортарии на Лермонтовском проспекте.
– Да-да, Лев Александрович, попросите у дяденьки стакашок. Не могу я, понимаете ли, из горла, да ещё в рань такую...
Он стоял перед Варей, закинувшей ногу на ногу, отчего обнажились её худые коленки, и не смел посмотреть ей в глаза. А она вела себя как ни в чём не бывало – приняла у Халиуллина гранёный стакан, достала из сумочки кулёк недорогой карамели. Когда он отдавал ей стакан, взгляды их встретились, но её глаза оставались спокойными, равнодушными...
«Не могла же она меня не узнать! – подумалось Халиуллину. – Отчего не призналась – из жалости или презрения?»
– Хочешь глотнуть? – спросил его широкоплечий, закуривая.
– Спасибо, не идёт со вчерашнего! – соврал Василий Донатович, упиваясь собственным унижением. – Я лучше в стороне посижу.
– Зачем в стороне! – сказала Варвара, наливая себе полстакана. – Я уж, все-таки, выпью, а остатки мы в стаканчик сольём. Он нам ещё пригодится. Идёт – стакан на пустую бутылку?
Халиуллин молча кивнул. «Что она, издевается?» – думал он. Впрочем, в её поведении не было никакой аффектации. Варя выпила, закусила конфеткой, вылила остатки вина из бутылки в стакан. И только, отдавая её, слегка усмехнулась:
– Будьте здоровы.
В иных обстоятельствах фраза: «Будьте здоровы» звучит как «проваливай». Халиуллин сунул стекляшку в мешок, отошёл. Только выворачивая из садовых ворот на канал, где располагался пункт приёма посуды, он понял, почему она не призналась. Знакомство с худощавым гопником, сборщиком бутылок, роняло её перед пьющим с утра, но побритым и отглаженным ёбарем! И кто её знает – быть может, все эти годы, живя с нелюбимым мужем, и потом – брошенная им, потому что так и не смогла сделать ему ребёнка; порыкивая в бесплодной головокружительной страсти в постели с очередным битюгом, и после, лежа опустошённая – она лелеяла эту мысль, эту сильную, как проклятье, мечту – встретить его – никчёмного, завалящего, и наделить равнодушием – истинным, полным, бесповоротным!
На четырнадцать копеек он купил каравай чёрствоватой черняшки, на шесть – спаренный бумажный пакетик азербайджанского чаю. Залезая обратно к себе в окно, заметил рубчик чёрной сырой земли, прилипший к подоконнику, но не придал этому никакого значения. Утреннее помещичье настроение покинуло Халиуллина. Заварил чайку, похлебал и покушал. «Странно, – думал Василий Донатович про Варвару и усмехался, – почему-то всегда все мечты исполняются, только в каком-то жалком, окарикатуренном виде! И, торжествуя над ним, это малое, суховатое, в доску затраханное созданье было очень смешным – ведь ей-богу!»
Халиуллин тихонько вслух посмеялся. В полупустой, отсыревшей за лето комнате смешок его прозвучал довольно зловеще. К тому же – вороны раскаркались в тёмной глубине сада. Воздух в просветах между древесными кронами как-то выцвел и посерел. Зелёный оттенок в пространстве комнаты сменился лёгкою синевой. Похоже, что скоро пойдёт дождь.
Некоторая условная сытость, обеспеченная чаем и хлебом, не принесла душе Халиуллина успокоения. И не пережитое унижение – «а-а, наплевать!» – а сознание непоправимости прожитой жизни угнетало его, отнюдь не задубелое, сердце. «Как же, всё-таки, как же так?» – пылало оно.
И когда Василий Донатович, решив немного отвлечься, сунул руку под диван, дабы достать занятную книгу, полную американского золота, и обнаружил, что, пока он шустрил за пустою бутылкой, её кто-то спёр...
Когда он осознал, что лишён глянцевитого кирпича, бывшего самою ценной в его обиходе вещью...
Он не поднялся с колен, а, расставив руки, коснулся воскового паркета лбом и сказал:
«Нет Бога, кроме Бога, и за каждым неправедным делом следует воздаяние, как бы ни казалось оно запоздалым! Аллах с ней, с книжкой! Ни за что не придумать легче потери!»
Из-за окна, открытого в тёмный сад, послышалось лёгкое шлёпанье – первые тяжёлые капли колотили по листьям и скатывались к корням обычных дерев, чтобы те не усохли.