Они были женаты два года, и после того, как расстались, он не видел ее ни разу. Не осталось ни единой фотографии, ничего... И прошла целая жизнь, прежде, чем он понял, что расставаться было нельзя.
– Мы с тобой неразлучны, Ванюша, как Соловьев и Седой, как сестры Берри... как Чук и Гек! Понимаешь, глупенький? Но он не понимал.
Она была маленькой, вертлявой и тоненькой и никогда не стояла на месте, за что он и прозвал ее Мормышкой. Было у нее и другое имя – Крыска, потому что острыми белыми зубками она напоминала грызуна. Мормышка с восторгом отзывалась на оба, хотя на самом деле ее звали Таня. Она едва доходила ему до плеча и поэтому смотрела на него снизу вверх – с ненасытным восхищением... Ее восхищало в нем все: высокий рост, эрудиция, постоянный эпатаж, даже то, что он занимался тогда в студии бальных танцев. Как-то он взял ее на городской конкурс бальных танцев, они с партнершей заняли второе место; и после концерта, в автобусе, она всплакнула от счастья, вытирая покрасневший носик скомканным платком. Даже такой его явный недостаток, как прыщи, не вызывал в ней ничего, кроме желания немедленно от них избавиться, и она старательно и с обожанием выдавливала их.
Иван Петрович в молодости был немножко диссидент: любил антисоветские анекдоты и всегда имел свое, отличное от общепринятого мнение. Они с Мормышкой снимали длинную полутемную комнату в коммунальной квартире, и он доводил хозяйку до белого каления тем, что ввязывался с ней в бесконечные споры: например, по поводу только что с триумфом прошедшего по экранам страны кинофильма «Летят журавли». Хозяйка заходилась от восторга при одном упоминании Баталова и Самойловой и краснела рваными пятнами, когда он невозмутимо басил: «Не знаю, не знаю... только, на мой взгляд, ваша пресловутая Вероника не что иное, как законченная истеричка».
Хозяйка только всплескивала руками, а Мормышка внимала, затаив дыхание и сияя восторженной улыбкой, и на ее лице попеременно отражались гримасы потерявшей дар речи хозяйки. Это была ее манера: в точности повторять игру лица собеседника: тот поднимет брови – и у Мормышки брови лезут вверх, тот сморщит нос – и Мормышка тоже. Она рассказывала ему, что в детстве делала это утрированно, почти карикатурно, за что ей влетало от матери.
Характер у Ивана Петровича был тяжелый – уже в те годы он постоянно был чем-то недоволен, хандрил и жил в противоборстве с самим собой. А у нее заряда жизненной энергии с избытком хватало на двоих, и, не зная, куда ее девать, она придумала такую игру. Один из них называл слово — любое, а второй парировал другим, в рифму, но непременно с ругательным оттенком; при этом высоко оценивалась быстрота реакции.
– Весло, Ванечка, – вдруг говорила она, когда они, отдыхая после любви, валялись в постели. – Весло!
От неожиданности он соображал не сразу и после затянувшейся паузы вяло сообщал:
– Говно. Ну, в смысле... весло – говно.
Мормышка морщила свой короткий нос.
– Слабо! – говорила она. – Слабовато, Ванюша...
Он тоже старался поймать ее врасплох, но это было невозможно.
– Судак, – говорил он ей, выходя из рыбного магазина, в котором они только что купили его любимое лакомство – филе копченой трески.
– Мудак! – мгновенно реагировала Мормышка. – Судак-мудак! – и победоносно улыбалась, встряхивая головой с собственноручно сооруженной модной "бабеттой".
Волосы у Мормышки не отличались густотой – она яростно начесывала их, прядь за прядью, и зеркало отражало ее серьезное в эти ответственные минуты лицо в ореоле вздыбленных темных
волос. В результате на голове вырастал целый стог, который она старательно укладывала в разнообразные прически по моде, предпочитая всем знаменитую "бабетту".
– И как это ты умудряешься из трех с половиной волос изобразить такое чудо? – лицемерно восторгалась хозяйка.
– У меня их четыре! – возражала Мормышка. – Может быть, даже пять... не помню, давно не пересчитывала.
В первое лето они поехали на неделю в деревню под названием Удомля. Там, в покосившемся от старости и вросшем в землю домишке, жила ее тетка, старшая сестра матери. Где только за свою последующую жизнь ни побывал Иван Петрович: на Кавказе, в Крыму, в Средней Азии, на Камчатке, но стоило ему вспомнить Удомлю – и начинало сладко ныть и поскуливать сердце...
За домом, сразу за огородом, лениво развалился мелкий, поросший осокой пруд, в котором водились пиявки. Спасаясь от жары, они с Мормышкой часами сидели на запятнанном лиловым клевером берегу, опустив ноги в теплую воду, причем Мормышка время от времени задирала свои и внимательно изучала их на предмет пиявок...
Иногда на них нападало беспричинное безудержное веселье, и они с воплями носились друг за другом по мелкой воде, поднимая фонтаны сверкающих на солнце брызг. Потом, утомившись и разомлев от жары и деревенского воздуха, они засыпали тут же, на берегу, даже не удосужившись перебраться в тень. И, перед тем, как уснуть, он гладил и ласкал ее всю, горячую и влажную под промокшим купальником, а она тихонько постанывала и как-то покряхтывала от непереносимого блаженства...
В субботу, накануне их отъезда, тетка затопила баню, почти не видную из-за разросшихся кустов дикого малинника. Сначала мылись тетка с Мормышкой, а потом он. Когда, распаренный и пунцовый, он вошел в дом, они сидели за накрытым столом — на Мормышке был белый, по-крестьянски завязанный на мокрые волосы, платок. Она не была красной, только глаза влажно и горячо блестели под белым платочком. На столе, покрытом скатертью со складками от утюга, были расставлены: миска с яйцами вкрутую, мед, пряники, простокваша и творог. Все сидели размякшие и благостные и говорили о жизни. Обычно молчаливая, тетка разговорилась и все сокрушалась о городских — как они в суете проживают свою единственную жизнь.
– Ведь как надо жить? – вопрошала тетка и сама себе отвечала:
– Первое – не суетиться: закончил одно – начал другое. Второе – живи по возможностям, держи синицу в руках, Бог с ним, с журавлем – пускай летит! А самое главное – успеть нарадоваться жизни: налюбоваться на цветы, наглядеться на небо! На небо... А вы как живете? Все куда-то несетесь, бежите... какие-то у вас танги да польки-бабочки... зачем это все? Жить надо...
Тут Мормышка взглянула на нее, пожала плечами и звонко выкрикнула:
– Утюг!
– Какой утюг? – сбилась с мысли тетка.
Он почему-то смутился и молчал, и тогда Мормышка ответила за него:
– Матюк! – не стесняясь присутствием тетки, сказала она. – Утюг-матюк, – и через секунду, ликующе: – Пиз–к!!!
– Зачем ты так? – укорял он ее, когда они уже лежали на широкой, застеленной чистым бельем, постели. – Зачем ты ее так?
– А зачем она? – задохнулась Мормышка. – Откуда она знает, как мы живем?
– Нет, ты подумай – помнишь у Толстого: раненый князь Болконский лежит на земле навзничь и смотрит в небо? Я не помню дословно, о чем он там думал, но ведь смысл тот же, то есть, что самое главное в жизни – успеть налюбоваться на небо! А ведь она вряд ли читала Толстого, а? Как ты думаешь?
Мормышка непримиримо молчала: не могла простить тетке этой «польки-бабочки»... Потом они любили друг друга и, нарушая разом все правила игры, он шептал, зарывшись лицом в ее мягкие, еще не просохшие после бани волосы: «Мормышка-мышка... Крыска... девочка моя!»
Регина появилась в начале второго и последнего лета их общей жизни, в самый разгар томительных белых ночей. А за несколько месяцев до этого Иван Петрович вдруг обнаружил, что ему скучно с Мормышкой, что с ней невозможно пофилософствовать, даже просто поспорить, потому что она всегда и во всем безоговорочно соглашалась с ним. Кроме того, он был начитан и любил порассуждать о литературе, но стоило ему начать – она сразу тушевалась и меняла тему разговора.
– Ты, вообще-то, читала хоть что-нибудь, кроме букваря? – раздражался он.
– Гайдара... «Судьбу барабанщика» – отшучивалась Мормышка и искала спасения в привычной игре.
– Книга... – просила она и виновато смотрела на него снизу вверх.
– Отстань!
– Это же совсем просто... подсказать?
– Отстань!!
– Фига же! Книга-фига...
Он яростно хлопал дверью и долго бродил по мокрым весенним улицам, а когда возвращался, Мормышка, как ни в чем ни бывало, встречала его острозубой радостной улыбкой и накрытым столом, который она заслоняла своим телом.
– Угадай – что? – кричала она. (У нее была такая привычка говорить в повышенных тонах, как будто он глухой). – Нет, ни за что не угадаешь: блины! Представляешь? Блины! С вишневым вареньем и сметаной!!
Регина заканчивала отделение немецкого языка и литературы филологического факультета ЛГУ и читала Ремарка в подлиннике; им было о чем поспорить... Она была высокой, одного роста с ним, носила модные, в пол-лица, очки и говорила тихим ровным голосом. Правда, у Регины имелся муж, но она утверждала, что практически они уже год, как в разводе. Она ввела его в свою компанию, и он стал бывать там, разумеется, без Мормышки; было интересно, любопытно и, главное, не похоже на то, как он жил раньше. Собравшись в очередной раз у Регины (муж по какой-то причине отсутствовал), они проговорили и проспорили до поздней ночи, и он остался...
Мормышка ни о чем не догадывалась, или просто делала вид, что не догадывается. Но его это не устраивало, и он сам сказал ей, что у него появилась другая женщина. Зачем он это сделал? Отчасти потому, что и в самом деле увлекся, но главным образом по своей привычке думать и поступать не как все. Так или иначе, теперь она знала и больше не могла притворяться. В своем стремлении быть не как все он пошел еще дальше и, с ее согласия (как будто она могла хоть в чем-то с ним не согласиться!) пригласил Регину к ним домой.
Мормышка послушно накрыла на стол и надела его любимое синее платье. Она встретила гостью улыбкой, но почти сразу ушла на кухню. Он вышел за ней и нашел ее там, потерянно стоящей у окна; на плите что-то бурлило. Он выключил газ, развернул ее за плечи и ободряюще шлепнул по круглой попке, одновременно подтолкнув в направлении коридора: дескать, давай, Крыска – не тушуйся и не робей! И она, мгновенно просияв, схватила кастрюлю и почти бегом понесла ее в комнату – туда, где, нога на ногу, на диване, который ночью служил им постелью, невозмутимо курила Регина.
Через месяц Мормышка вернулась к матери, и Регина переехала к нему. А еще через полгода Регина вернулась к мужу, и Иван Петрович стал жить один... Он нравился женщинам; Регину заменила, кажется, Жанна, а может быть, это была Вера... неважно. Замелькала, оставаясь позади, молодость и сменилась зрелостью. Он давно избавился от прыщей, был трижды женат, родил непутевого сына, развелся с последней и самой неудачной из жён и теперь вот как-то неожиданно вышел на пенсию. Пенсионер Иван Петрович Кудрявцев. И Мормышка когда-то тоже была Кудрявцевой – Татьяна Сергеевна Кудрявцева...
– Нам с тобой невозможно расстаться, Ванюша: мы с тобой неразлучны, как Чук и Гек!
Они расстались, и с тех пор он не видел ее ни разу, даже во время развода: Мормышка сказалась больной и не явилась в суд. Как-то раз, затосковав, он поехал к ней, но оказалось, что их дом на Васильевском пошел на капитальный ремонт, и они с матерью куда-то переехали... Вскоре он снова женился и, неуклонно старея, стал жить дальше, а где-то, неизвестно где и неизвестно с кем, жила его Мормышка – и оставалась неизменно молодой.