Стихи

* * *
 
Лишь остынет в сердцах новый год,
зацелован фанами,
накрываясь елейным шлейфом хмельных речей,
задохнувшимся эхом в сумраке целлофановом,
перебором горячечным –
если бы горячей.
 
Всё принцесса, пора
собирать реквизит,
горошину –
что ни сказочник, то бездомный космополит.
Время наше уходит молча,
не по-хорошему,
только камень за пазухой
ёкнет как,
заболит.
 
Заболеет забытым и богом и чертом городом
предпоследний герой,
не мал впотьмах,
не велик,
величает перинным калашный ряд – верно,
скоро там
не останется ни паломников, ни вериг.
 
А своих от чужих всё трудней отличать
по репликам,
по разбитым туфлям, обтрепанным обшлагам,
очертаньям теней,
прикипевшим навек к поребрикам
у забитых дворцов, похожих на балаган.
 
Скоро скажется сказка –
тебе бы терпенья, странница,
без запаса бодяги блажь разводить сезам.
Подкидная судьба-горошина,
что с ней станется,
если с дури поверит стража твоим слезам?..
каста
 
Где саду цвесть – белеет остов,
а мы краснеем для контраста,
лазутчики из девяностых,
нас – каста.
 
Неприкасаемая свора,
в напрасной нежности жестоких
солдат, не вынесших фавора,
не стойких.
 
Так высоты все ниже градус,
и будто нет звезды позорней,
чем та, что выпала на радость
в наш лепрозорий.
 
Лечить отпетых нет причины,
и что в сердцах не налабай ты,
мы – сто пудов – не излечимы,
нас килобайты.
 
В анамнезе – сто строчек в ворде
за тех, кто не успев наспамить,
за скобки вынесен – подводит
нас память.
 
Мы все еще on-line – на случай,
когда забыв про чад и жен их,
провайдер свыше свистнет
лучших
из прокажённых.
 
 
* * *
 
Ведь не с нами цунами, что же трясет-знобит
поднебесный ковчег, стартующий в Урумчи,
и зазор между снегом и небом похож на бинт
наливаясь пунцовым светом.
Молчи, молчи
 
про последний приют –
тут что не тюрьма, то скит,
а попробуй в сердцах надеждой не заболей,
окунаясь в чумные глаза лубяной тоски,
пропадая в краю не пойманных соболей.
 
Лягушачья не меркнет слава – из кожи вон,
не святую являя `заполночь простоту –
словно родинки, помертвевшие на живом
огоньки за бортом, потускневших небес тату.
 
Пусть по жизни уже не светит, факир зачах,
поле лётное – словно вымерло – по прямой
переходит в трофейных сказочных кирзачах
безутешный царевич с бряцающей сумой.
 
Что невесел-то?.. Реквизита с чужих болот
нанесло на три сказки – лучше не городи
про залётные стрелы, волшебный автопилот
и застенчивых жаб, пригревшихся на груди.
 
По колено здесь всё – сугробы и горе. Впрок
только водка и хлеб, да вечная мерзлота
обесточенных глаз,
лёгкий флирт и тяжёлый рок,
да зияющий выход `за борт – дерзай, латай.
 
 
там, где нас нет
 
там, где нас нет, и не было, наверно,
где даже сны – пиратский фотошоп,
и воет ветер в брошенных тавернах –
там хорошо.
 
где нас уже не будет – там, где мы
в нелепых позах,
не лишенных шарма,
взлетали с арендованной с кормы,
карманную прикармливая карму.
 
и уплывали в ночь неправым галсом,
где рыбы мрут от съеденных монет –
о, как же ты блистательно ругался,
что счастья нет.
 
верстая стих запальчиво запойный,
смерть прогибалась радугой-дугой –
ты про меня, пожалуйста, запомни
другой, другой.
 
на расстояньи наши взгляды вровень.
так хорошо, что дальше – не сослать,
а то, что мы одной бродячей крови –
так не со зла.
 
мело во все пределы по полгода,
бросались тени замертво на снег –
ты глянь, какая выдалась погода
там, где нас нет.
 
 
такая ночь
 
Такая ночь – хоть закажи оркестр,
не видно нот и проще утопиться,
когда бы не
с упорством летописца,
считая вслух проталины окрест,
банкует март –
на игровом столе
вчерашних блюд большие перемены,
убитый скрежет передач ременных
впрок на сто лет.
С пейзажем за окном накоротке
страна моя, как схима именная,
спит,
паводок держа на поводке,
напоминая
рисунок хрупких вен один в один,
не выдержавших вирусной нагрузки.
Переводи мой свет,
переводи
на русский.
 
Предательски нахлынувший бетон,
а дна все нет,
как будто запретили –
целуя след линяющих рептилий,
дрейфует обезумевший планктон,
а ты плывешь в оранжевые сны,
страх оставляя ниже по теченью,
растаявшей палитры боттичелли,
усталый кровник ряженой весны.
В такую ночь без музыки ни зги,
жгут летописи желтые страницы,
горят колосники, поля, станицы.
Хоть ты не сгинь.
 
 
гуси-лебеди
 
подрастает луна – полумесяц к полуночи канет,
нам отказано в птичьих правах,
вышибающим клин,
но подмётные сны, как монеты, под утро чеканит
вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.
 
жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и
сочинять судьбоносный сочельник –
пора-то пора,
но с фарфоровых гор улетают последние гуси
в никуда без любви, косяком избежав топора.
 
в посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,
отпевает зима свой последний дорожный навет,
Бог не в помощь,
но сказочник наш
из волшебной подземки
не выходит на свет, никогда не выходит на свет.
 
это родина, браза – чем только её не кропила –
обмирает земля, растранжирив трофейный елей,
не смотри на меня, на исходе не только крапива,
на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.
 
хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,
прижимая к промёрзшему нёбу последний жетон –
как тут не подогрей, но судьба к турникету босая
доведёт с ветерком, по пути схоронив решето.
 
чудеса в решете застревают на вечном вопросе,
рассыпаются бисером – тысячей мелких «to be»,
и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,
и никто не заметит, когда ты взаправду убит.
 
 
иероглиф
 
Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну,
не зажмурившись –
там такое, глядь, мураками.
Не забудь меня здесь и не оставляй одну
на весу разводить несусветную тьму руками.
 
Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам,
не умеющей толковать, токовать, молиться?..
Чай всё крепче – шафран, бергамот, мелисса,
всё едино – февраль не сахар, печаль-печаль.
 
Пусть не винные карты стопочкой на столе,
злое сердце уже не выдержит дележа, блин,
зги не видно до марта, а я не была сто лет
в тихом городе, где паркуются дирижабли.
 
Заметённые тёмным улицы всё стройней,
голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени.
Помню, как провожала –
видно, не долетели,
заблудившись в по пояс белой моей стране.
 
Не прикроет в метель стеклянная береста –
у нечитаных книг страницы дотла продрогли,
и письма не напишешь –
как буквы не переставь,
получается индевеющий иероглиф.
 
 
ломка
 
то ли ангел с небес посаженный на иглу
в предвкушении света белого навесного
оказался ни разу не падшим
не так уж глуп
по большому счету затеял в сердцах игру
то ли снова
 
стынет кровь с молоком дорогою в облака
прикипевшая к килобайтам и децибелам
кочевого норд-оста транзитом на Абакан
под линяющим флагом, который не стал
пока
белым-белым
 
нас не много тут по периметру в два ряда
вот и носит земля до срока
не слишком рада
не умеющим в поле нечистом зазря рыдать
чередою кукующих призраков забредать
в сны комрада
 
самопальная дурь
опальная смерть в шприце –
в кайф двуглавая птица мечется, залетая
на палёном сырце, снова взятая на прицел
жизнь с чужого плеча на каждом её птенце
как влитая
 
отбываем по жизни в хлипких товарняках
всем приходом
по следу беглого счастья злого
матереет тоскующий клоун в проводниках
но в конце тоннеля нам светит наверняка
то же слово
 
 
декаданс
 
Отыграли по полной, сдаваться пора на милость
ёлопалой стране, победившей в "что–где–когда".
К перлам первых дождей
раз –
не сразу, но обломилась
тупиковая ветка в простуженный декаданс.
 
Хоть трава не расти по следам ледяных ристалищ,
кто б там, вестью напрасной махая, не поджидал,
ты с языческой страстью
свой майский букварь листаешь,
тянешь влажный сиреневый вечер, как божий дар.
 
С подрастающей тенью подробно срастаясь швами,
не крести календарь и знамений не отмечай,
слишком весел и зол к изумленью небесной швали,
а меча не принес – так и сгинешь не от меча.
 
Спросят – не отвечай, ни за что горизонт заштопал,
ни куда белый свет год за годом перетекал.
Пой, покуда не пойман –
никто не поймет за что пал
под молитвенный щебет с восторгом еретика.