«Но стоп! Пока глотальщик далей, / разжевыватель снежка / не обращает глаз свой карий / на нас, сваляем дурака! / В воротниках утопим лица, / под оползнем воротника / к земле приникнем, и волчица / найдя, нас вскормит, молока / не пожалев, ну а пока / останемся никем, / мой Ромул, Рем» (Григорий Стариковский). Теперь, когда, выбирая «лучшую участь», появилась возможность не только «в Риме умереть», но и жить, современный поэт-эмигрант – уже не «в изгнании», не «в послании» – отыграл и забыл старые роли, требовавшие от него качеств ницшеановского сверхчеловека: всевидящего пророка, пламенного гражданина, стадионного глашатая, смелого диссидента, как, впрочем, и терпеливого хранителя «алтаря культуры»... Его стол придвинут к плохо затворенному окну, за которым вяло падает снег, мягко шуршат шины автомобилей и яркая неоновая вывеска ежеминутно подмигивает двусмысленным «Bread-Berry»[1]. Он похож на древнего грека, очутившегося в Вавилоне – в мире иных наречий, лиц и ценностей, не говоря уже об одеждах. «Мы больше не греки, / мы – вавилоняне» (Марина Георгадзе). И уж совсем сентиментальной душе он чем-то напоминает прижившийся в суровом климате экзотический цветок...
Любопытно предложенное парижским прозаиком Николаем Боковым сравнение эмигранта с пересаженным на новую почву растением, которое пускает «новые корни и только ими и достает себе воду и питание»[2]. В свое время Марина Цветаева писала о тех «чудесных корнях поэта, берущих землю там, где она есть, и создающих ее там, где ее нет», сегодня мы говорим об обновлении, вызванном пересадкой-эмиграцией. Такое обновление недоступно, скажем, туристу или жителю «гетто», перемена внутреннего статуса которых сведена к тому же минимуму, с каким «обновимо» вазонное растение, перенесенное с одного окна на другое. Да, границы открыты и некогда недосягаемая россиянину Америка оказалась на расстоянии десятичасового трансатлантического полета, но для того, чтобы сначала постичь новый мир и через него увидеть себя со стороны, и, наконец, услышать новое звучание своего же голоса – ибо иночество усугубляет суть – недостаточно побывать в ее главных метрополиях, пробежаться по музеям, проставив аккуратные галочки возле названий достопримечательностей, как и недостаточно ограничиться жизнью на упрямо не поддающемся влияниям извне русском Брайтоне... Необходимо вжиться в эту страну, врасти в ее быт, язык, образ мышления, культуру и окружение, чтобы прочувствовать и написать так: «Подай мне воды, PanAmerican Building!» (Марина Георгадзе); или: «Там я думал о дальнем, детском праве / на потерю дома, на запах дыма, / на дыханье ночью той, что слева, / вдруг сказавшей мое, засыпая, имя» (Андрей Грицман); «Пока там некто пел, точнее, пепел, / я бросился к витринной черной плеши, / где должен был бы встречным быть себе же, / но не был» (Владимир Гандельсман); «прошвырнусь по бродвею с бумажкою славною напевая / окуджаву оскудевшим дыханием пальцы грея..» (Бахыт Кенжеев).
Среди русскоязычных читателей, а порой критиков и самих пишущих бытует ошибочное определение диаспоры как притока, пусть значительного и временами набирающего мощь, но второстепенного в силу своей, прежде всего, географической периферийности. Впрочем, такое определение касается не только диаспоры, но и российской глубинки, помещенной где-то «на краю русской речи»[3]. Действительно, эмигрантской поэзии недостает интенсивности литературного процесса, характерной для метрополии, здесь нет формальных школ и течений, и редкие из внушительного – в пропорциональном отношении – числа литературные издания берут на себя миссию сохранения уникальности зарубежной русской литературы в целом и поэзии в частности. Лидером в этом направлении на североамериканском континенте, безусловно, следует считать преемника парижских «Современных записок», старейший «Новый журнал» (ред. Марина Адамович, Н.Й.), ставящий идеологический и эстетический упор на эмигрантскую литературу; в значительной степени в этом отношении существен филадельфийский ежегодник «Побережье» (ред. Игорь Михалевич-Каплан), также публикующий преимущественно авторов дальнего Зарубежья, стремящийся не к определению направлений «мейнстрима», а щедро предоставляющий свои страницы как именитым, так и молодым авторам. В Америке существуют литературные издательства, чаще создаваемые при периодических изданиях («Новый журнал» и его серия «Современная литература Зарубежья», «Побережье», «Слово/Word», «Стосвет» и др.), реже – автономно («Эрмитаж»). Спорадически выпускаются антологии и альманахи, и более регулярно проводятся чтения, дискуссионные «круглые столы», конференции и частные «междусобойчики», известные под неблагозвучным, но критически важным для литературного процесса понятием «тусовки»[4].
Однако особое место в области литературной периодики занимают нью-йоркские журналы с многозначительными названиями «Интерпоэзия» (ред. Андрей Грицман) и «Стороны света» (ред. Ирина Машинская), не ограничивающие себя целью освещения литературы диаспоры, а, напротив, способствующие исчезновению каких бы то ни было границ... А ведь насколько примечательна чуть ли не повсеместная смена названий американских университетских кафедр – от множественного «литератур» на единственное и единящее «литература»! Иначе нам оставалось бы восклицать вслед за Мариной Адамович (точнее, за Гамлетом): «...тогда что мне Гекуба!»[5]. Подобные общность и цельность, совмещающие различные культурные спектры, вдвойне применимы к поэзии, как известно, оперирующей общечеловеческими категориями. И, наверно, весьма показателен тот факт, что пока не нашлось преемника у альманаха «Встречи», единственного в русско-американской диаспоре издания ориентировавшегося на поэзию эмигрантов – более тридцати лет его редактировала легендарная Валентина Синкевич...
Развернем карту Соединенных Штатов, зачерпнем горсть остроконечных красных флажков и попытаемся отметить «горячие точки» русскоязычной поэзии Америки: сразу два, три, а то и четыре в Бостоне, Чикаго, Вашингтоне и Филадельфии, редкие искорки ближе к центру страны и на калифорнийском побережье, одинокие лоскуты за северной границей и... густо алеющий лес вдоль берегов Гудзона! Собственно такая концентрация поэтической энергии в Нью-Йорке и его пригородах – при всей сопровождающей ее полифонии, а, возможно, и благодаря оной – позволила Лиле Панн и Соломону Волкову еще на пороге нынешнего века расслышать звучание так называемой «гудзонской ноты»[6]. Манифест? Да хоть целая серия обстоятельных и изящных эссе Андрея Грицмана «Поэт в межкультурном пространстве»[7]. Или речь Михаила Эпштейна при получении им премии «Liberty», названная метко и исчерпывающе: «Амероссия. Двукультурие и свобода»[8]. Или – такое двустрочие Ирины Машинской: «Не сумев на чужом – не умею сказать на родном»... Здесь пишут разноголосые и разнокалиберные поэты, с непохожими поэтическими судьбами и темпераментами, сложившиеся еще в России и сформировавшиеся уже здесь, иногда неформально объединяющиеся, но чаще сохраняющие суверенитет, ступившие в гудзонские воды – кто по щиколотку, кто нырнув с разбега, кто лишь слегка обмочив рукав – и ставшие частью такой, как они сами, разноликой и неоседлой столицы мира: город-поплавок, город-порт, город-транзит – тот, что, согласно Бродскому, «сообщает тебе твой подлинный размер»... Флажки у «Русского самовара», на Бродвее, на Пятой авеню, у бруклинской публичной библиотеки... Владимир Гандельсман, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Андрей Грицман, Марина Георгадзе, Ирина Машинская, Владимир Друк, Александр Вейцман, Инна Близнецова, Вадим Месяц, Александр Стесин, Григорий Стариковский, Марина Темкина, Олег Вулф, Ян Пробштейн, Евгений Любин, Рудольф Фурман, Нина Косман, Юлия Кунина, Михаил Этельзон, Михаил Бриф, Ирина Акс, Лиана Алавердова, Елена Литинская, Юрий Бердан, Рита Бальмина, Константин Кузминский, Александр Очеретянский, Юз Алешковский, Александр Алейник[9]... Здесь не имеет значения ни очередность, ни тот факт, что «иных уж нет, а те далече»: у каждого – свой флажок, за каждым – свой клочок Большого Города, по тонкому замечанию Лили Панн, «не героя стихов, а их редактора – редактора их интонации»[10]. «Мы в кафе посидим с тобой / и в «собачий мешок» объедков / наберем, унесем с собой / сувенирную часть объектов, / когда завтра придет, когда / просветлеет под небесами, / и не будет, моя звезда, / об ушедшем от нас навсегда / лучшей памяти, чем мы сами» (Александр Стесин). В разной степени «гудзонская тема» различима и в творчестве его «гостей» – поэтов, бывавших или бывающих здесь на вечерах и чтениях: «Рабство отхаркав, ору: – Здравствуй, Манхэттен!» (Дмитрий Бобышев); «Нью-Йорк называется Брайтон-Бич. / Над ним надземки марсианская ржа. / В воздухе валяются неряшливые птицы. / Под досками прибой пошевеливает, шурша, / презервативы, тампоны, газеты, шприцы» (Лев Лосев)... Примечательно, что собственно поэты Нью-Йорка неоднократно выходили в финал фестиваля «Эмигрантская лира»: Ирина Акс, Рита Бальмина, Юрий Бердан, Михаил Этельзон (победитель 2009 года); заметим, что русско-американскими финалистами фестиваля в разные годы становились и поэты, живущие в других городах страны – Галина Вороненко, Наталья Резник, Георгий Садхин… Но Нью-Йорк способен и оттолкнуть, вытолкнуть – в «загород, пригород»[11], в себя, на свой «каменный остров»[12], в свой язык, на родину (как здесь не вспомнить вернувшегося в Россию Вадима Месяца, чья поэтическая звукопись максимально приближена к русскому фольклору?).
Эмигрантская поэзия третьей и четвертой волн во многом отличается от поэзии предшественников, так как в ней, помимо прочих отличий, заметно снижен – или вообще отсутствует – элемент трагичности и ностальгии по оставленной стране, все чаще и отчетливей заменяемых воспоминаниями о конкретном месте, периоде, лице. Побудившие к эмиграции причины и открытость границ сыграли не последнюю роль в такой перемене. С исчезновением барьеров исчерпал себя внешний и внутренний антагонизм, и поэт перестал быть своим среди чужих, чужим среди своих. Более того, его голос, лишенный пафоса и усвоивший от англоязычных поэтов интонацию легкой отстраненности, обрел статус «частного голоса» и «тихого присутствия», от чего потерял в доступе к «широкому кругу», но прибавил в степени «одиночества и свободы»[13], необходимых для творчества, его аристократичности и элитарности, если угодно. «А тихое присутствие мое / не вызвало ни шторма, ни прилива, / и ничего пока не взорвалось, / и слава Богу» (Ирина Машинская). Русско-американские поэты создают, пользуясь мандельштамовским определением, свою «русскую латынь». Их написанные по-русски тексты представляют собой отчасти и американские стихи, не только из-за умышленно раскрепощенной формы, анжабманов и аритмии, заниженной тональности, приглушенности чувств и отсутствия какой-либо душещипательности, синтаксических и семантических смещений, логичных для англоязычного слуха неологизмов, фонетических новосмыслов, одним словом, речетворчества – сродни то ли Адамову, то ли детскому, – но, прежде всего, из-за точно отмеренной дозы отстраненности, усугубляющей ощущение личной вовлеченности, о которой, в силу американских неписаных законов этики и, следовательно, эстетики, не принято говорить напрямую, в лоб. «Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен наконец» (Ирина Машинская). Парадоксально и в то же время закономерно, что некоторые из вышеперечисленных качеств в большей или меньшей степени, в зависимости от отдельно взятого автора, характеризуют и современную российскую поэзию. Для поэта всегда было и будет важно не создание бутафорной, кукольной, по-туристически наносной картинки, не выкроить, как заметил один из наших современников, русский Запад в сарафане и кокошнике. Ведь дело далеко не в «билдингах» и «гарбиджах», не в «мотелях» и «хайвеях», значение которых можно почерпнуть из словаря, а в том, чтобы все эти локальные реалии зазвучали – универсальными «холодом» и «пустотой», образами-символами современного бытия. И русско-американские поэты становятся проводниками на этом пути. Их поэзия, наделенная особым экзистенциальным смыслом, отражает опыт диаспоры, опыт, по Андрею Грицману, «двуствольности судьбы», при этом в целом сохраняя традиции и оставаясь исконно русской. Экзистенциальный опыт современного поэта-эмигранта, пусть и не «меняет состав крови», как это произошло с поэтами-эмигрантами первой и второй волн, по тонкому замечанию дальневосточного критика Александра Лобычева, но, бесспорно, уплотняет, насыщает и обогащает ее. Говоря об экзистенциальном, мы в первую очередь подразумеваем опыт языковой, культурный, ментальный, эмоциональный и бытовой. И, хоть в целом, несмотря на определенные трудности, этот опыт можно назвать положительным, он не менее значителен не только для роста отдельно взятого художника, но и для искусства вообще. Стоит ли гадать, каким был бы Шопен, не эмигрируй он во Францию, или Гоген, не переберись он на Мартиник?..
Задаваться вопросом о будущем русско-американской поэзии и культуры как таковой равнозначно подбрасыванию монетки в воздух: орел или решка? Возможно, с прекращением притока в Америку новых волн русскоязычной эмиграции вполне закономерно исчезнет – если уже не исчез – сам термин и статус эмигранта, как и все то, что он мог бы провезти с собой через таможню. Возможно, третья и четвертая волны – последний прилив русской крови, а с ней – и русской культуры и духовности – в общий, разносоставный и бурлящий американский океан. Но возможно и то, что это видение самих себя в стоическом образе «последних из могикан» есть лишь ностальгический отголосок, инертное эхо голосов эмигрантов первой и второй волн, «уносивших Россию»[14] и мечтавших «вернуться в Россию – стихами»[15]. Ведь существует же феномен нью-йоркца Александра Стесина, родившегося в России, но выросшего, сформировавшегося и укоренившегося на американской земле, и при этом пишущего по-русски, как, впрочем, и по-английски и по-французски. Его многоязыкость – не просто свидетельство, причина и следствие образованности и широты мировоззрения, но и залог его духовной пластичности, обуславливающей относительно гармоничное существование в безграничном вавилонском пространстве: «...Были в землях, где власть фараонова, / мы рабами. Была Ааронова / речь темна, вера наша – слаба. / Дай же знак нам десницей простертою... / Чикен-супом задумчиво сёрпая, / мальчик Мотл повторяет слова»…
«Потому что, сказать не сумев, мы уже не сумеем молчать. Солнце речи родимой зайдет – мы подкидыша станем качать» (Ирина Машинская). Собственно в таком отстранении от родного языка талантливый Манук Жажоян, видел «единственно плодотворный» путь поэта-эмигранта, способного «разорвать оковы родного языка (а в эмиграции это – условие более чем необходимое) и пойти дальше, в другой язык...»[16].
Здесь представляется уместным вспомнить наблюдение Сергея Маковского об Осипе Мандельштаме, достигшем нового звучания русского языка, так как «любовался им немного со стороны, открывал его красоты так же почти, как красоты греческого или латыни, неутомимо вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним»[17]. Более того, отрыв от превычной среды ведет не только к потерям, но и к приобретениям, ведь взгляд на себя через призму чужого дарит возможность открытия. Поэтому слова Маковского отчасти применимы как к отдельным русским и зарубежным классикам, так и к нашим современникам, например, мастерам каламбура «украинцу» Александру Кабанову или «американцу» Григорию Марку... И то, что еще сегодня предстает феноменальным, уже завтра может обрести закономерность, ведь и теперь – речь не о «безродном космополитизме», а о многогранности, по Тютчеву, двойного – и даже тройного – бытия. В заключение остается процитировать отрывок из вышеупомянутой речи Михаила Эпштейна, попытавшегося предсказать будущее русско-американской литературы:
«Амероссия»[18] – сложное имя: имя страсти, которая соединяет две великие культуры, и имя генетической опасности... Трудно предсказать, кто или что родится: гений или монстр, воплощенная утопия или разрушительная химера. Но даже те ошибки и потери, которыми чревато соединение двух культур, могут стать могучим рычагом эволюции. [...] Культура – это игра в испорченный телефон: ошибки множатся, а в результате на другом конце рождается новое сообщение. Нам не надо рассчитывать на то, что прежние или новые соотечественники нас полностью услышат и поймут – как всегда, исказят... Но, как звено в цепи ошибок, мы имеем право на превратности такой двойной судьбы, проходящей через зону глухоты и недопонимания. На участке культурной связи между Россией и Америкой происходит огромное количество ошибок, там стоит треск и грохот, похожий на глушилки времен вещания «Свободы» за «железный занавес». Но то, что просачивается, – передается дальше, звучит по-новому, и во всем сказанном главная прелесть – непредсказуемость.
[1] Аллюзия на ироническое стихотворение Г.Лайта «Собака по имени Ваучер...»
[2] Виталий Амурский, «Тень маятника и другие тени: Свидетельства к истории русской мысли конца ХХ – начала ХХI века» – «Русский писатель на европейском рандеву: Беседа с Николаем Боковым» – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011
[3] Александр Лобычев, «На краю русской речи» – Владивосток: «Рубеж», 2007
[4] Более подробно об этом понятии см.: Сергей Чупринин, «Жизнь по понятиям: Серия “Русская литература сегодня”» – М.: Время, 2007
[5] Подробнее на тему «толстых» журналов см. комментарий Евгения Шкловского в: «Журнальный зал» – «Заседание Клуба “Журнального зала”», 24 октября, 2007: http://magazines.russ.ru:81/km/anons/club/s2411.html
[6] «Арион», №2, 2000, М.: Лиля Панн, Соломон Волков, «”Мы подкидыша станем качать”: “гудзонская нота” в русской поэзии»
[7] Андрей Грицман, «Поэт в межкультурном пространстве: Эссе о поэзии» – М.: Изд-во Руслана Элинина, 2005
[8] «Побережье», № 10, 2001, Филадельфия / «Звезда», №7, 2001, СПб.: Михаил Эпштейн, «Амероссия. Двукультурие и свобода: Речь при получении премии ”Liberty”»
[9] Здесь приведен далеко неполный список русскоязычных нью-йоркских поэтов. Более подробно см.: «Словарь поэтов русского Зарубежья», под ред. В.Крейда, составители В.Крейд, В.Синкевич, Д.Бобышев – Спб.: РХГИ, 1999
И более актуально и полно в: Сергей Чупринин, «Зарубежье: Серия “Русская литература сегодня”» – М.: Время, 2008
[10] «Новый мир», №10, 2003, М.: Лиля Панн, «Аритмия пространства»
[11] Цветаевский образ отчуждения в «Поэме конца»
[12] «Каменный остров» – книга Владимира Гандельсмана
[13] Одноименное эссе Георгия Адамовича
[14] Роман Гуль, «Я унес Россию. Аппология русской эмиграции»
[15] Из стихотворения Георгия Иванова «В ветвях олеандровых трель соловья...»
[16] Виталий Амурский, «Тень маятника и другие тени: Свидетельства к истории русской мысли конца ХХ – начала ХХI века» – «Беседа, не вышедшая в эфир: Манук Жажоян – о себе, о языке...» – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011
[17] Цитируется по: Василий Молодяков, «Загадки Серебряного века» – «Парнас, Петербург и Империя: Осип Мандельштам и Бенедикт Лившиц» – М.: АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2009
[18] Этот термин заимствован автором из романа Владимира Набокова «Ада»