Не открывай глаза

* * *
 
Вдруг приснится, что завтра будет большой потоп,
Побегут лавиной из сна – за волной волна.
Разбегутся звери – ты слышишь их гулкий топ? –
А за ними – воды, смертельные, как война.
 
И зальют просторы, в пугливых цветочках луг,
То есть, то же море желто-зеленых ртов.
Не уйти-не скрыться, говорю же, приснится – вдруг,
Пока спишь и видишь, и к худшему не готов.
 
А в соседской кухне уже разливают чай,
Припадают к чашкам, как чадо к родной груди.
Так всегда бывает: средь пира и невзначай,
С полудетской верой, что лучшее впереди.
 
У окна старушка вяжет чепец крючком –
И дитяти польза, и облегчит артрит…
В небе кружат птицы и падают вниз ничком,
Ибо Тот, кто выше, наверное, тоже спит.
 
Но ему не снятся кошмарные наши сны,
Он, должно быть, видит, как обнимает нас,
Замедляя время и бег ледяной волны,
Не важны ни возраст, ни день, ни который час.
 
Вот и спи спокойно, последних считай ворон,
Обойдется, думай, всего лишь гроза, гроза…
И когда объятья нахлынут со всех сторон,
Не греби руками, не открывай глаза.
 
 
* * *
 
Гражданин NN просыпается в три утра,
Заедает хлебом вчерашней вечери соль,
Озирает потемки – диван, торшер, антресоль
И на дне колодца светящаяся трава.
 
Гражданин NN по привычке бурчит под нос,
Не жене, не сыну – той уж нет, а тот далеко, –
Говорит, что сегодня, сегодня ему легко,
И бубнит, бормочет лермонтовский «Утес».
 
Гражданин NN не строен и не горбат,
Не имеет шрамов и прочих приметных черт,
Он не курит трубку, не носит лихой берет,
И ему пеняют, мол, сам во всем виноват.
 
Гражданин NN плохо помнит, зачем он здесь,
Как приехал в город, прекрасный уездный N.?
На кого так смотрят портреты с привычных стен?
Может, был когда-то, да сплыл или вышел весь.
 
Гражданин NN мылит пеной свое лицо,
Проверяет бритву на туалетный свет,
Ищет антирифму: Dance macabre – кордебалет, –
И зеркальным взглядом меняется с близнецом.
 
Гражданин NN машинально берет пальто
И со лба стирает вспотевшую борозду,
Щурясь, долго ищет обещанную звезду
И звенит ключами: «Эх, старый, опять не то…»
 
Гражданин NN сам с собой говорит на «ты»,
Ищет рифму: сплин, карантин, арлекин, один…
Ночевала ль тучка? – Нет, влага его морщин
От холодной ночи, простуды и духоты.
 
Гражданин NN – кто окликнет его с высот?  –
Открывает окно, влезает на табурет…
И в ночи маячит двукрылый вопрос-ответ:
Там опять – всё то же, только наоборот.
 
 
* * *
 
Привокзальная девочка – юбочка и чулочки –
Начинала с колечка и поцелуя в щечку,
С маловнятного шепота, топота, грохота, крика
И чужого будильника вяло текущего тика.
 
Или, может, со случки с таким же, как ты, деревенским?
Возле леса, который привиделся сказочно Венским,
Над сосной загоралась звезда и блестела, как фикса,
До Дуная – две жизни, и сутки – до местного Стикса.
 
Нет, наверное, раньше, в получку, точнее, в попойку –
Беззащитность отца, по-мертвецки обнявшего койку,
И, его раздевавшие, красные мамины руки
С раздраженьем швыряли пустокарманные брюки.
 
А потом ты влюбилась, как все, в городского соседа,
Не скупого, не злого, не пьющего, не сердцееда,
О котором девчата шептались тревожною стайкой,
Пока ты у трюмо кружева примеряла утайкой.
 
Эти девочки выросли, кто-то теперь за границей,
И сосед при жене, белозубой, высокой, безлицей.
Дело, видимо, в картах: удачный расклад обстоятельств –
Без прикладов, пробелов, продажи и прочих предательств.
 
Обводи эти стены своим ускользающим взглядом,
И гостей привечай поцелуем и медленным ядом,
И покуда твой гость немудреные шарит одежды,
Убирай стеклотару, прозрачней последней надежды.
 
Ты не помнишь, как светит шальная луна в изголовье,
Наливаясь не кровью, а – в старую рифму – любовью.
Гобелен над кроватью: овечки, босая пастушка…
Привокзальная девочка, мелкая потаскушка.
 
 
* * *
 
Всё это уже бывало, на что-то похоже, –
Пытаюсь нащупать, напрягаю глаза и память.
В воздухе морось как мурашки по твоей коже,
Шорох оригами, сложенных моими руками.
Их бумажные крылья плывут над покатой крышей,
Как наши мысли, уводящие к желанному югу.
Глина не успевает застыть, становясь всё жиже,
Фарфоровый слон из окна всматривается в округу.
 
Мы так долго идем – без назначенной свыше цели,
Что свыклись с тем, что смысл – в самом движении.
Не считай шаги! Наши птицы – сыты и целы –
Поворачивают в предначертанном направлении.
Эта церковка на глухих деревенских задворках,
Этот забор, скукожившийся от приближения ветра,
Этот лес на пригорке в скрипучих ставнях и створках –
Склеены из картона, сшиты из потертого фетра.
 
Ты достаешь наши богатства из чердачной пыли,
Где мы их покупали – на базарах каких сицилий и греций?
Пролежав в духоте целую вечность, они остыли,
Ибо «враг любви есть любовь», – говорил Проперций.
Ты и сам похож на сказочного, прирученного волка, –
Лунный лед одиночества клекочет в твоей гортани.
Мы с тобой идем так бесконечно долго,
Что уже не помним о неизбежном втором дыхании.
 
Бок о бок, плечо к плечу, не навстречу друг другу,
А к поездам вдали, ускользающим на перегоне.
Не сбавляя шага, на ходу ищу до прожилок знакомую руку
И пытаюсь вспомнить емкость твоей ладони.
Всё это на что-то похоже, случалось с кем-то и где-то, –
Обновленные декорации к назубок заученной пьесе.
Смотри как за последнюю даль земного макета
Уплывает солнце – без мысли о собственном перевесе.
 
 
* * *
 
Потому что пройдет и это, всё утечет,
И ко времени Время пришлет своего гонца,
Разменяет наш чет и нечет на чет и чет,
До последней развилки, до самого до конца.
 
А потом разойдемся и каждый своим путем
Поплывет всё дальше, петляя, за ту черту,
За которой безбрежно колеблющийся окоем
Неудержимо тает, как леденец во рту.
 
И каких цветов будет этот закрайний край?
И какая музыка слышится в том раю?
И какой язык звучит, раз сказав «прощай»,
Я совсем не то и не так тебе говорю?
 
Не пропасть бы там, не пойти под откос с пути,
Под сиренный хохот в беспамятстве не уснуть,
И не спутать снадобья, спрятанные в горсти: 
люби – забудь.
 
 
(НЕ)ДЕТСКИЙ ТРИПТИХ
 
1.
У меня есть дочь – умна, добра и послушна,
Не умеет давать сдачи, даже когда это нужно,
Может лишь плакать, очень тихо или очень громко,
Теребя рукав или от юбки тесемку.
Я ее не жалею.
Я вообще этого не умею.
Другое дело, пожалеть чужого,
Замерзшую птицу, или, скажем, дворнягу, –
Чужому отдашь малость, и ему покажется много,
А родному – жалость, как в жару и жажду – пустую флягу.
Я ее не учу давать сдачи, не учу мириться,
Не говорю банальностей, вроде «с ближним нужно делиться».
Пусть она в свои пять набивает синяки и шишки.
Будет крепче? Вряд ли... Я ей читаю книжки:
Про хорошего мальчика, про плохого...
Ей почему-то нравятся только плохие.
Ей, наверно, их жаль, и это – осколок родного,
Битое зеркало... А стихи ей
Не читаю – зачем торопить душу
Туда, где еще одиноче, чем ветру в стужу?..
 
2.
Мой сын годовалый пытается встать и пойти –
От этой тахты до вон той неподвижной коробки,
Но он, торопясь, спотыкается на полпути
И падает на пол – глазастый, веселый, неловкий.
Пока он идет, я пророчу ему Ватерлоо –
Такие победы, что пятятся наполеоны.
Я верю в него и молюсь, чтоб ему повезло,
И вижу: трубач на коне, золотые погоны...
Но что его ждет? Сколько раз с вороного коня
Он ниц упадет, чтобы встать или чтобы почить
На чьей-то войне, далеко-далеко от меня?
Схватить его за руку и никуда не пустить?
Вкус крови? Победы ли – тоже с кровинкою – смак?
Когда, спотыкаясь о погремушку свою,
Он падает, падает – быстро и медленно так,
А я, закрывая глаза, не ловлю, не ловлю...
 
3.
Дочь отпущу любить.
Сына отпущу воевать.
Я не знаю, кого винить,
Я, наверно, плохая мать.
Я не учу их доверию,
Боясь звука собственной фальши.
Детство – это преддверие:
Отворишь, и не знаешь, что дальше.
Я не учу их свободе – тоже
Часто тождественной одиночеству.
Вот они и льнут ко мне второй кожей,
Вьют из меня то, что им хочется.
Говорят, что мать – поводырь в пути,
Говорят, детей нужно учить спиной.
А я не учу, так как не знаю, куда идти,
То есть учу одному: не стоит идти за мной.
 
 
ЕЛЬ
 
Мы елку достанем, лежащую на чердаке.
Одиннадцать месяцев сна: упакована в ящик,
Жгутом перетянута крепко, в покойной тоске,
Смиренья, покорности и ожиданья образчик.
Мы стащим ее по ступеням, ворча и кряхтя,
Пока осыпается зелень пластмассовой кашей,
Ей нечем болеть, ей не больно, не страшно – спустя
Одиннадцать месяцев после прощального марша.
Поставим ее посредине, чтоб зимний сквозняк
Играл ее хвоей, как ветер в заснеженной чаще,
И будет все правильней, будет все именно так,
Как нужно, как должно – и сказочней, и настоящей.
 
Вот встанет она – терпелива, мудра и горда,
Послушает наше – о детях, простудах и ссорах.
Пускай в Вифлееме уже загорелась звезда,
У нас этих звезд в сундуке – нескончаемый ворох:
Красивых, бумажных, раскрашенных, полых внутри,
Из мишуры, серпантина и прочей химеры.
Такие – горят и сжигают. Смотри и гори!
И руки не спрячем, как в песне – ее кавалеры.
Мы эту гирлянду кроили с тобой по кускам,
Мы с трех континентов везли драгоценный орнамент,
Чтоб рвать и сшивать, чтоб сушить и латать по углам
Еще не покрытый чернильною вязью пергамент.
 
На ветках повыше зеркальные лягут шары,
Тряпичная кукла, щелкунчик – на ветках пониже.
Мы будем светлы, непомерно добры и светлы,
Стеклянные бусы – а не оскорбленья – нанижем.
Так хочется праздника детям, а мы – из числа
Терявшихся в детстве и так неумело взрослевших.
Лишь черные мыши пищат из пустого угла
Да сумрачный холод из окон сквозит запотевших.
За этими окнами так же снуют воробьи,
Со льдины клюющие еле заметные крохи.
За год, новый год! Без тебя, без страны, без любви,
За горький конец – с расстоянья – прекрасной эпохи.
 
Когда бы не смерть, эта ель поднялась бы сама
Среди ничего, на ничем не приметной опушке,
Но бедное дерево медленно сходит с ума,
Пока мы его наряжаем в свои безделушки.
Есть что-то опасное в нашей наивной игре –
Попытка сгореть, пока лик ее ясен и светел,
Попытка найти на привычной, не нашей земле
Немного того, что не бросишь словами на ветер.
...А там, далеко, где ни ель не растет, ни сосна,
Где солнечный берег волна черногубая лижет,
В несбыточном доме ты молча стоишь у окна,
В стране по-рождественски дальней – и нет ее ближе.