1.
Да, друг мой, да, годы идут, сегодня 35 лет со дня нашей свадьбы! Подумать только, тридцать пять, и всё время вместе! Не все могут таким похвастаться. И вот сегодня, в этот юбилейный и торжественный день, я хотела бы напомнить тебе одну давнюю историю, что случилась еще до нашей свадьбы. Мы никогда не говорили с тобой об этом, и временами я думала, что забыла её, а иногда мне казалось – что её и вовсе никогда не случалось. Но нет, это было, и я помню мельчайшие подробности – ничуть не хуже, чем тогда, сразу после, и я не могу больше молчать – и сил осталось мало, и времени. Я расскажу ее тебе, как смогу, как сумею, не очень обращая внимания на стиль моей повести, заранее извиняясь за все банальности, которые наверняка прозвучат: «умирать от любви», «сильные тонкие руки», что еще? Ну да, «захлестнувшая волна счастья» – все это непростительно для жены великого писателя, но – извини старую женщину, и – слушай.
Я не была наивным ребенком, когда мы встретились с тобой – я уже знакома была с той стихией, которая, я знала, может быть очень опасна, и которую часто называют словом «любовь», хотя – что стоит за этим? Помнишь, одно время мы каждое лето ездили на море, и всегда – во время штормов? Мы прыгали на волнах, и море бросало нас на камни, трепало, как хотело – но мы всегда побеждали! Прекрасное ощущение тренированного тела, на которое можно положиться, которое вынесет, спасет тебя даже без участия твоей воли. Но всегда нужно помнить, что может прийти такая волна, перед которой все твои заботливо тренированные мускулы, твоя отличная реакция, твои ловкость и органичность – ноль, ты не существуешь для этой волны, тебя нет еще до того, как она на тебя обрушится. Так вот, друг мой, если воспользоваться этим сравнением, к моменту нашего с тобой знакомства я не только не собиралась заплывать далеко, но и заходить в воду вообще, разве что в полный штиль, наслаждаясь прозрачностью и тишиной. Мне нравилось сидеть на тёплом песке и, жмурясь на солнце, наблюдать за тем, как в эти опасные игры играют другие. Твои нежность, заботливость и чуткость усыпили меня, я приняла их за теплый ветерок, за шелковистый песок под ногами, за перламутровую раковину в руке. И, вернувшись в свой город после всей этой мягкой романтики, с удивлением обнаружила, как всего этого мне катастрофически не хватает; что за то недолгое время, что мы были вместе, я стала зависимой от тебя, превратилась в пьянчужку и наркоманку, которая за глоток-таблетку-инъекцию… ну, ты понимаешь.
Да, я вернулась домой и оказалась один на один со своей зависимостью. Взгляд конструировал твои черты из чужих, слух вычленял обертона твоего голоса из любых разговоров – но всё оказывалось обманом и рассыпалось в прах, искусственная химия не работала. С каждым днем ломка усиливалась; действительность, исключив тебя из своего состава, утрачивала смысл, превращалась в дурной сон.
Я писала тебе письма. Каждый день, страницу за страницей, забыв обо всем. Остатками воли держа себя в руках, отправляла не все – раз в два или три дня, остальные выбрасывала. Ты отвечал редко, короткими вежливыми записочками. Почему, друг мой, почему так было, чем была я тогда для тебя, и чем было для тебя моё отсутствие? Ты был и остаешься загадкой для меня, муж мой, сфинкс мой, несмотря на все прошедшие с той поры годы, и несмотря на то даже, что в чем-то мы с тобой так непоправимо похожи.
Земля уходила из-под моих ног – как тебе такая фразочка, писатель? Но она действительно уходила, унося с собой законы гравитации – что уж говорить обо всех остальных, не столь незыблемых! Реальность искажалась и истаивала, когда я пыталась связать в своем сознании твои холодные и отстраненные письма – и судорогу отчаяния на твоем прекрасном лице – да, прекрасном лице, я настаиваю! – да, судорогу отчаяния на твоем тонком, нервном и прекрасном лице, от которого в испуге отворачивались все, кто был в то раннее утро в аэропорту, когда ты пришел провожать меня с огромным букетом желтоватых роз. Мой мозг отказывался служить мне – что ж, и эта фраза неплоха, – когда я пыталась представить, как могут в одном и том же, таком, в сущности, небольшом человеческом мире, существовать такие несовместимые вещи, как наша с тобой последняя ночь перед моим отъездом – сейчас смешно вспомнить – эта скамейка в парке, твой прерывающийся от любви и нежности шепот, твои руки, запах весенних луж и тёплой мокрой земли и еще этот твой, только твой запах, запах твоей спермы, – ох, о чем это я, в мои годы... Так вот, я хотела сказать, что никак эта скамейка среди луж, этот наш с тобой жёсткий ковчег, и эти звезды над нами, и темнота, шатром нас укрывшая, не совмещались в моей голове с твоими редкими и всё больше о погоде письмами на сероватой бумаге, от которой не пахло ничем. И я ждала какого-нибудь чуда, которое все исправит в одно мгновение, я представляла: звонок в дверь и – как в замедленной съемке – я иду к двери, отпираю один замок, затем другой, открываю дверь, и на пороге стоишь ты, и – все, дальше я ничего представить не могла, да, в сущности, ничего больше мне уже и не было нужно. И все же я старалась не признаваться себе, что я давно уже не на берегу, и что это давно уже не штиль, и что баллы набирают свою безразличную ко мне силу.
Шли дни, любовь моя. Недели. Месяцы. Чуда не было. Надежда покинула меня, и вместе с ней ушли остатки реальности. Потеряв всякий интерес к дневным делам, я сосредоточилась на ночных фантазиях. Я продала не знаю что не знаю уж кому – наверное, душу и, наверное, дьяволу, кому же еще? – за тайную способность в любой миг мысленно оказаться с тобой. Сделка оказалась честной, у меня получалось. Я появлялась в твоей квартире, где в реальности была всего однажды, – я оказывалась там, невидимая, именно в тот момент, когда ты возвращался вечером, и оставалась на всю ночь. Теперь уже я могу признаться – каждую ночь я проводила с тобой, любимый мой; я видела, как ты ступаешь по ковру широкими, повёрнутыми внутрь ступнями, как раздеваешься, как спишь, лежа на животе и обхватив подушку руками в коротких мягких волосках; я видела твое длинное нежное тело даже сквозь одеяло. Утром ты голый выходил из душа, и я видела, как мохнатое полотенце впитывает капли воды с твоей кожи; ты курил у окна на кухне, выдувая дым колечками в открытую форточку – и я чувствовала запах кофе и сигарет и слышала звук твоего дыхания и шорох дождя за окном. Я видела все это в мельчайших подробностях, горазда чётче, чем то, что окружало меня днём, – ведь в жизни я близорука, а в условия моего дьявольского контракта, как оказалось, входило и стопроцентное зрение. Я изучила за это время все твои привычки и, как впоследствии выяснилось, ни в чем не ошиблась.
Однажды ночью, как обычно «влетев» в твою комнату, я увидела на кровати тебя с какой-то женщиной. Вы занимались любовью на полосатой простыне, которую я хорошо помнила, и вы были счастливы. Я закричала. Кричала я, как ты понимаешь, у себя дома, и сестра, прибежав на крик из соседней комнаты, пыталась привести меня в чувство.
Много времени понадобилось мне... Понадобилось мне для чего? И какого времени? Время закончилось. Я не умирала от любви к тебе, я уже умерла от безнадёжной, тысячепроцентно безнадёжной любви к тебе – вот мы и добрались до этого замечательного выражения. Снова была весна.
Спасла меня сестра. Она уложила в чемодан мои вещи и купила билет. Всю дорогу до аэропорта она объясняла мне, почему я должна лететь. Хуже уже все равно не будет, – говорила она, – а наоборот, всё может оказаться совсем не так, как ты это представляешь в своих болезненных ночных фантазиях, и лучше уж знать реальную правду, чем сойти с ума от воображаемого несчастья. Мудрая женщина!
Прилетев, я два дня не решалась тебе звонить. Потом позвонила. Ты помнишь тот дрожащий голос в трубке? Никогда не забуду ту горячую, ослепляющую, лишающую воли и разума волну радости, что захлестнула меня, когда я услышала твое неподдельно счастливое изумленное «Да-а-а?!» в ответ на мое робкое и лживое «Я только что прилетела...» Но я старалась не поддаваться этой смертельно опасной надежде, из последних сил произнося заклинание «я на берегу, я на берегу, я на берегу...», в то время как берег уже давным-давно скрылся из глаз. Но когда через 15 минут я увидела тебя выскакивающим из такси, всё такого же смешного и красивого, всё в том же плаще с длинными полами, летящими за спиной, словно крылья ангела – да, прости и за эту метафору – и увидела сияющие счастьем глаза, в которых была я, я, и только я, и это была правда, не сон, не выдумка, и твои руки, которые подняли меня над землей, и твой поцелуй, в котором от нежности подтаивала страсть, и – я поверила, радость моя. Что толку было спрашивать про письма, какие письма, почему письма, и этот удушливый год остался позади и был забыт мной еще до того, как ты поставил меня на землю, любимый мой.
А потом четыре дня мы не выходили из моего гостиничного номера. Четыре дня счастья – шутка ли?
А на утро пятого дня ты забрал меня к себе. И ничего не нужно было решать, ни о чём не надо было думать, ни о чём можно было не вспоминать – все было решено за меня. И я, не чувствуя ног под собой, переступила порог твоего дома. И ты пригласил своих друзей на праздник в честь моего приезда. И мы с тобой наготовили вкусной еды для всех нас и украсили комнаты к их приходу. И мы бродили с тобой среди них, и среди всех этих шаров и цветов, пьяные и счастливые, и все смеялись и немного завидовали нашему с тобой откровенному счастью. И все стали потихоньку расходиться, понимая, как нам хочется остаться вдвоем, и все уже почти что разошлись, последняя гостья вызывала такси по телефону. Я поправляла прическу в ванной перед зеркалом – я хотела быть красивой, когда выйду к тебе, и начнётся наша с тобой первая ночь в твоём доме. Я видела в зеркале себя на фоне противоположной стены – стены твоей квартиры, которую я так прекрасно знала по своим ночным воображаемым путешествиям. Я тихонько смеялась над своими прошлыми страхами и прикасалась ко всему вокруг, чтобы слиться с этой реальностью, ощутить себя «здесь» и «сейчас». Вот шершавая белая стена, я провожу по ней рукой, я прикасаюсь к ней ухом, слышу тихий гул; вот холодная эмаль ванны -– мое колено покрывается мелкими пупырышками; а вот гладкое стекло зеркала, его можно, например, лизнуть – то самое зеркало, перед которым ты бреешься каждое утро! Да, я нахожусь здесь в самом деле, это правда, я здесь, аз есмь, и сейчас ты ждёшь меня совсем рядом, в соседней комнате, всего лишь через стенку, и это тоже правда – говорила я себе, нет, я пела это себе, и из зеркала мне в ответ широко улыбалась чем-то похожая на меня счастливая красавица. Эта женщина не боялась штормов, бурное море – это была ее стихия, соревнование с этими великанами – ее любимый досуг, ее спорт, отдых, да и какие шторма, где они – эти шторма? И я гордо вошла в комнату во всём величии своего счастья и отчетливо увидела полосатые простыни, белые ноги нашей гостьи и родинку на твоей ягодице. Волны сомкнулись надо мной.
Вот, собственно, та история, друг мой, которую я хотела тебе напомнить. Что было дальше – не спрашивай, не скажу – не знаю. От той ночи у меня остался маленький шрам на левом плече, который ты так любил потом целовать, откуда он взялся – тоже не знаю. Я не помню даже нашу с тобой свадьбу, но если верить документам, то мы с тобой поженились через два месяца после описанных мной событий в тот самый день, который мы так мирно сегодня отмечаем. Нет, друг мой, я не собираюсь задавать тебе никаких вопросов, что уж теперь, да и всегда было ни к чему, факт на рыло, как говорится – как видишь, я начала несколько сбиваться с романтического тона. Пожалуй, друг мой, я не сдержусь и перескажу тебе эту историю ещё раз, в ином ключе несколько.
Ты убийца, друг мой. Ты убил меня. Ты убийца-рецидивист, ты убивал меня многократно. Ты извращенец. Ты убивал меня особо циничными методами. Ты палач: ты никогда не раскаивался в содеянном – признак профессионализма. Ты убил не только меня, но и нашего ребёнка, который, родившись, не прожил и двух дней, и всех других детей, не рождённых и даже не зачатых, всех тех, которых я не хотела иметь от тебя. Ты мелкий мошенник, фальшивомонетчик – ты купил мою жизнь за мокрую скамейку среди орущих котов, за четыре дня счастья и за это твоё фальшивое «Да-а-а?!». Ты мразь, радость моя, ты дерьмо. Ты преступник против человечества, потому что если возможно то, что ты сделал, то и всё возможно в этом мире. Я не спрашиваю тебя – в миллионный раз уже не спрашиваю! – почему ты трахнул тогда эту девицу, на вопрос «почему ветер?» не может быть ответа. Но порой я всё ещё, несмотря на все эти годы, задаюсь вопросом «за что?», но это вопрос не к тебе, да и ответ я знаю – он звучит во мне мерзким голосочком где-то в области селезёнки: «Значит, есть за что!». Я только хочу понять, зачем это, какой высшей или низшей цели служит эта непрекращающаяся боль в течение всех этих долгих десятилетий, это навсегда остановившееся время моей жизни. Почему я не умерла тогда, для чего осталась жить? Какие долги отрабатываю? И что это значит, счастье моё, что я вот сижу в этот тихий летний вечер на твоей могиле, среди цветов и крапивы, ворошу все это старьё и думаю о твоих карих глазах, об этом твоём всегда невинном и мечтательном взгляде, о твоих чёрных волосах, таких мягких и шелковистых, о твоих тонких пальцах, каждое прикосновение которых говорило больше, чем... чем... чем можно было бы сказать, о смуглой коже на твоём животе, о твоём... – что это я опять! – о голосе твоём, низком и мягком, переходящем в шёпот, в шелест, в журчание травы, о том, что я люблю тебя, что я всю жизнь любила тебя, и о том, что и ты любил меня – я знаю; о том, что уже смертельно устав от твоей болезни в последние дни твоей жизни, мы всё-таки находили друг друга ночью и были нежны друг с другом последней, прощальной нежностью, и о том, душа моя, что скоро уже мы с тобой встретимся, – конечно, встретимся, и, конечно, в раю – ибо сам посуди, дитя мое, ну какой еще ад может быть; и о том, что, переступая впервые порог твоего нынешнего дома, мне не надо будет бояться никаких полосатых простыней, жаль только, что и родинки тоже не будет.
2.
Что вы хотите от меня услышать ещё? Какие еще подробности из жизни моей знаменитой сестры выуживаете? Читайте в книгах, газетах и журналах. Да, её картины висят – вы сами знаете, где они висят; да, они стоят – сами знаете сколько; да, еще при жизни она была причислена к сонму – кажется, так это называется? – к сонму сами знаете кого. Да, она подписывала свои работы мужским именем, и что? Ее единственной и неизменной ориентацией был её собственный муж, этот никчемный писателишка-неудачник, которого не читал никто, кроме неё. И меня.
За что она так любила его, спрашиваете? И почему вы так уверены, что она любила его? Да, она любила его! Он изменял ей при каждой возможности, не пропускал ни одной юбки – он и ко мне не раз подкатывал с этим своим видом городского сумасшедшего, костлявый, сутулый... Господи, что она в нём находила? Она же чуть не умерла из-за него, тогда, еще до свадьбы, когда он бросил ее, забыл и год не вспоминал! Это я, я отпаивала ее, когда с ней случился этот ужасный припадок, я убедила ее лететь к нему, я сама, собственными руками укладывала ее вещи, выбирая самые красивые. Чего мне это стоило! Каждый свитерок, каждое платьице – нож острый в моём сердце, а ведь было еще и нижнее белье! Я делала все честно, стараясь ни о чем не думать. Что ещё я могла сделать для неё? Что еще мы можем сделать друг для друга в этой жизни? Что у нас есть? Наши маленькие тельца, которыми мы можем друг друга ласкать, гладить, нежно прикасаться и с силой сжимать. Какие картины, какие книги?! Но ей не нужно было мое маленькое тельце, ей нужно было волосатое тельце того, другого, мужчины! А какое тело было у нее! Нежная, тонкая кожа, золотистый пушок, тонкие косточки щиколоток, коленных чашечек, ключиц, запястий... Господи, только отъявленный негодяй мог её обидеть! А может, эта откровенная незащищенность даже самых лучших провоцировала ударить? Нежный профиль, голубые глаза, детский рот... Да, ей приходилось подписывать свои вещи мужским именем, никто бы всё равно не поверил, что это сделала женщина с такой внешностью! Мой муж немного похож на неё, я очень благодарна ему за это, мы-то с ней совсем разные, а вот моя дочь – точь-в-точь как она в ее годы... Пишите, пишите в свой журнал всё, что захотите, мне безразлично, когда-то и кому-то ведь я должна была все это сказать? Как я завидовала ей, любила и завидовала – ведь она в любой момент с полным правом могла сказать этому бессмысленному мужчине: я люблю тебя! Мой бедный муж никогда не слышал такого от меня – не его я видела во сне, не его имя называла в вечерней молитве. Разве что случайно. Моя религиозность вас никоим образом не касается! Да, я великая грешница, и я скажу вам, в чем – ни разу в жизни я не сказала ей правды: сестра моя, я люблю тебя!
Что ещё вы хотите узнать? Что-нибудь о походке, дыхании, голосе, ни на чей не похожем смехе, привычке кутаться в теплые шарфы? О маленьком шраме на левом плече, про который она со смехом говорила, что это муж из ревности хотел её убить? О её любимых духах – уж я-то знаю, это я их ей всегда дарила, сигаретах, винах? О её манере спать, укрывшись с головой, о её безразличии к украшениям и пристрастии к дорогой обуви, о её манере шутить, произнося высокопарные фразы? О картинах не спрашивайте, я в этом всё равно ничего не понимаю...
3.
...Да, дочь, смерть твоей матери очень меня подкосила, и тебя не было рядом. Работа, обстоятельства, я понимаю. Вы не были близки с ней, знаю, но все-таки...
Ты должна знать, девочка моя, что твоя мать была замечательной женщиной и очень тебя любила. Когда ты была маленькая, она с рук тебя не спускала, играла с тобой целыми днями. А уже когда ты подросла, она не могла дождаться, когда ты заснёшь покрепче, и ласкала тебя, целовала – днем ты не позволяла, сердилась на неё. А ведь ты очень на меня похожа – я хочу сказать, что она обоих нас с тобой любила. Только эта извращенная семейка твоей тётки вечно сбивала ее с толку. Как придёт твоя тётка к нам в гости с этим своим шизофреническим хохотком, дурацкими шуточками, вечной паршивенькой гримаской-усмешечкой – особенно к старости всё это безобразие стало заметно – будто тайфун пронесётся по нашему дому. А уж если они вдвоём с этим ее похотливым неврастеником заявятся – так мама твоя недели две после этого сама не своя. А они, как ты помнишь, частенько к нам приходили, когда были не в разъездах, я думаю, они завидовали. У нас семья, ребёнок, а у них? Она же его просто покупала – своим талантом, своим успехом, своими деньгами. Он так за ней по всему миру и ездил до самой своей смерти, и до самой-то смерти у него какие-то романчики были. И она это знала. Да и у неё, я думаю, любовников хватало, хоть, конечно, и не красавица, но слава, деньги – это и для женщины многое значит. И вся эта их среда... Хоть и слава-то, по-моему, раздутая – уж не бог весть каким она художником была, просто, я думаю, она была много хитрее, чем казалась. На вид дунешь – рассыплется, взгляд блуждающий, а прекрасно могла устраивать свои дела, еще как устраивала! Только твоя мать все за чистую монету принимала, за счастье считала помочь ей, поддержать, позаботиться, все свои дела оставляла, нас с тобой бросала – только чтобы для своей сестрицы что-нибудь сделать! А уж если кому и надо было помогать – так это ей самой: здоровье у неё было очень слабое, всего на год сестру пережила, это при разнице в десять лет... Прости ей, девочка, все мы живем, как можем, на что сил хватает, и никто нас не спрашивает – а вот на это хватит твоих сил, или уже достаточно? Я уже всех простил, девочка моя, только тётку твою, царствие ей небесное, не могу простить – одни беды от неё, вот и перед самой смертью твоей матери скандальное интервью с ней опубликовали: ни слова правды, одни скабрезности, каково ей было это читать! Но если подумать – и тётке твоей есть за что сказать спасибо: если бы не приехала за ней твоя мать в наш город, то мы бы с ней и не встретились.
4.
Мне исполнилось тридцать три, я живу одна. В прошлом году умер мой отец, за год до этого – мать, но уже многие годы я не встречалась с ними. У меня нет к ним претензий, просто мы очень разные, и к тому же я люблю одиночество. Я не могу представить, что я живу с кем-то в одном доме, пользуюсь одними и теми же вещами, постоянно слышу чужой голос, чувствую чужой запах. У меня редко возникает потребность разговаривать с другими людьми. Иногда я говорю сама с собой, как вот сейчас, но это другое – ведь в любой момент я могу прекратить это занятие. Считается, что внешне я похожа на мою знаменитую тётку, но я этого не нахожу, скорее на отца; я в пять раз красивее её и в десять здоровее. У меня прекрасное тело, я люблю ходить по дому обнажённой и видеть себя в зеркалах. Я архитектор, у меня отличная работа и замечательный дом – я сама его спроектировала. Иногда я кое-что меняю в интерьере, но редко. В моём доме вот уже несколько лет не был никто, кроме женщины, которая убирает комнаты дважды в неделю. Я не помню её имени. Я иногда встречаюсь с мужчинами, но никогда – у себя дома, и никогда - более двух-трех раз. Смешно сказать, но никто из них ни разу не угадал моих любимых цветов, и, кроме того, меня раздражают их запахи и эта их пластическая неэстетичность в некоторые моменты.
Я хорошо одеваюсь, люблю дорогие вещи и украшения – мне нравится холодное прикосновение металла и камня к моей гладкой коже. Мне нравится к каждому платью иметь свой, специально подобранный комплект. Только одну вещь я не снимаю никогда – кольцо, подаренное мне дядей, мужем сестры моей матери. Я ношу его не потому, что этот человек когда-то стал моим первым мужчиной, а потому, что люблю смотреть на этот голубоватый камень – такой же прозрачный и ясный, как мои глаза. Каждый год в начале лета я еду на море – я знаю место, где в это время пустынно и полный штиль. Рано утром я вхожу в прохладную воду и долго плыву, рассекая сильными руками абсолютно ровную поверхность. Затем возвращаюсь. Каждую зиму в одно и то же время я езжу на немноголюдный горнолыжный курорт. Я не ищу там опасных склонов, я всегда использую один и тот же спуск для своих тренировок. Когда холодный воздух овевает мое разгоряченное лицо, я чувствую себя прекрасной птицей.
Я не курю, не употребляю алкоголь и наркотики. У меня отменное здоровье, я проживу очень долго. Эта череда моих будущих лет встает передо мной прекрасной незамутненной перспективой, счастьем, которым я не обязана делиться ни с кем. Потом я умру. Уже сейчас я знаю, где я буду похоронена – я купила участок и спроектировала будущее надгробье. И когда я думаю о том, как я буду лежать в этом прекрасном, овеянном тихими крылами истории месте из года в год, и каждое утро с одной и той же стороны от меня будет вставать солнце и с тем же своим завораживающим географическим постоянством каждый вечер садиться, и из года в год в одно и то же время будут распускаться цветы, и опадать листья, и пролетать птицы, сначала – туда, через полгода – обратно, и ветра будут менять свое направление в зависимости от годового цикла – и только, и так будет продолжаться без конца, – когда я думаю об этом, душа моя наполняется восторгом и восхищением, а глаза – слезами, хотя ничто другое в мире не смогло бы меня заставить плакать.
5.
Дорогая моя! Я пишу это письмо не для того, чтобы когда-нибудь тебе его отдать, и даже не для того, чтобы ты прочитала его после моей смерти; я думаю, я сожгу его сразу же, как только закончу. Я пишу его для того только, чтобы после недолгого предисловия произнести одну простую фразу, которую я хотел и не мог сказать тебе всю мою жизнь, с первого момента нашей с тобой встречи – она застревала в моем горле, превращаясь во всё что угодно другое: циничный смех, злую шутку, непредсказуемую дикую выходку. Как в сказке о заколдованной злой сестре: хочет сказать слово, а изо рта выпрыгивают змеи и жабы, сыплются вонючие улитки... В сущности, все моё так называемое литературное творчество – не что иное, как эти самые змеи с улитками. Кем я заколдован и за что – не знаю. Ни на одно из твоих немых «почему?» я не смог бы дать ответа; быть может, только страх, вечный страх потерять тебя есть парадоксальное объяснение и слабое оправдание моей жизни. Я не прошу у тебя прощения. Я ничего не знаю и ничего не хочу. Я мечтаю лишь смочь, пусть коряво и неумело, судорогой сведенными губами вымычать, выкрикнуть, выплюнуть, рукой-кочергой начеркать-накорябать, наконец, эти слова: (в этом месте, к сожалению, обрыв страницы).