Поэт Валентин Михайлович НЕРВИН родился в 1955 году. Член Союза российских писателей, автор 12 книг стихотворений. Советник государственной гражданской службы РФ 1 класса в отставке. Лауреат литературных премий имени Н. Лескова (Россия) и имени В. Сосюры (Украина), специальной премии Союза российских писателей «За сохранение традиций русской поэзии» (в рамках Международной Волошинской премии–2013), Международной Лермонтовской премии (2014). Стихи переводились на английский, немецкий, румынский, украинский языки. Живёт в Воронеже.
Фото Михаила Квасова (портрет работы Валерия Азовцева).
Александр Радашкевич:
Разойдутся нетрезвые гости,
перестанет орать вороньё,
и на старом забытом погосте
успокоится сердце моё.
Не печалься, моя дорогая:
оцени, безотчётно скорбя,
что теперь никакая другая
не отнимет меня у тебя.
Ничего-то уже не случится
в продолжение жизни земной,
только ива по-женски склонится
и заплачет в ночи
надо мной.
Это ваш сегодняшний стих, который я с волнением прочитал в интернете, дорогой Валентин… А началось с того, что ваши стихи попались мне на глаза случайно, вместе с вашей фотографией, на которой вы с нашим общим другом Юрием Кублановским. И тут произошло «обыкновенное чудо» поэзии – я услышал новый, свежий, крепкий голос, свой, сразу узнаваемый тон и какую-то очень личную, чуть ироничную, но без всякого цинизма, доверительную интонацию собеседника, окрашенную тончайшими ностальгическими, без малейшего пережима, колерами, увидел знаки очевидного, уверенного мастерства, оптической точности, благородной преемственности, высокой лирической концентрации и художественной искушённости, столь редкие сегодня, на фоне размывания поэзии из ничто во что попало, и столь драгоценные во все обозримые времена. Открытие состоялось, и каждое новое стихотворение лишь утверждает меня в счастливой неслучайности случайного и высвечивает новые нюансы вашей неизменно самобытной и неизбывно чарующей палитры. Знаю, что вам давно уже не нужны комплименты, но примите вышенедоговорённое как неловкую попытку искреннего признания. Итак, «поэт – окаянного рода // создание, и потому // его понимает природа // и время послушно ему». Очевидная гармоничность и некая коренная сопричастность к данности, которая звучит в этих строках, – это ли ваше нынешнее мироощущение себя в мире и мира в себе?
Валентин Нервин: Дорогой Александр, я просто растерялся от обилия комплиментов! Остаётся только смущённо произнести: это всё потому, что у вас хороший вкус.
Теперь постараюсь более серьёзно ответить на ваш вопрос: я ощущаю себя частицей мира, которой не чуждо ничто человеческое. В этой ипостаси принадлежу русскому миру и повторяю вослед Андрею Битову: «Ничего более русского, чем язык, у нас нет».
А. Р.:
Хотел о судьбе, а всего лишь
две строчки пришлись ко двору:
судьба – это город Воронеж,
в котором живу и умру…
В вашем городе мне довелось побывать лишь раз, в начале обвальных 90-х, в годы моего имперского секретарства, и всего несколько часов: как всегда, торжественно неловкая встреча у теплохода, молебен недалеко от порта, обильная трапеза в администрации, тосты, духовая музыка, прощания, толпа любопытных, сочувствующих и равнодушных, ряженое, подвыпившее казачество и «Боже, царя храни»... Но за двадцать лет до этого, когда я ещё сержанствовал и стрелял из гаубиц в ныне почившей ГДР, у меня был лучший друг, из Воронежа, Ваня Суслин. Жизнь потом развела нас, и я никогда больше о нём не слышал… А на днях я впервые послушал песню Арно Бабаджаняна «Город колокольный», написанную на ваши стихи. Мне очень близко, что тема родного города так зримо и благостно присутствует в вашей поэзии. Расскажите, пожалуйста, историю этой песни и о том, чем питают вас эти донские берега, одна мысль о которых обдаёт тёплой лирически-песенной волной: тут и «на заре туманной юности» Алексея Кольцова, этого Леля русской поэзии, и трагичные «Воронежские тетради» Мандельштама... Ощущаете ли вы себя поэтом этого города, нынешнего и того, каким он когда-то был?
В. Н.: Кроме упомянутых вами поэтов я бы назвал ещё имена уроженцев Воронежа Ивана Бунина, Андрея Платонова, Самуила Маршака, Анатолия Жигулина… Это очень литературоцентричный город – достаточно сказать, что в нём полтора десятка памятников поэтам и писателям. И я по-настоящему люблю Воронеж со всей его литературной и корабельной историей – ведь именно здесь Петр I строил российский флот!..
* * *
Корабельный,
колокольный,
тайну времени храня,
этот город своевольный
приворонежил меня.
От платоновского слова
отражаются в реке
переулочки былого
с будущим накоротке.
И шагаю рядом с теми,
для которых я живу,
и воронежское время
понимаю наяву.
Не хочу судьбы окольной
для сегодняшнего дня –
этот город колокольный
приворонежил меня!
Именно это стихотворение я переложил на замечательную мелодию, сохранившуюся в архиве Арно Бабаджаняна. Фонд памяти композитора и лично Ара Бабаджанян – сын Арно Арутюновича и президент Фонда – обеспечили аранжировку и запись песни, ставшей неофициальным гимном Воронежа.
А. Р.: Пару лет назад, по благодушному совету знакомого чиновника, я попытался получить полагающуюся мне, как всякому гражданину «другой такой страны не знаю», пенсию, и мне пришлось столкнуться с постсоветской администрацией. Я потратил кучу времени, денег и нервов на бессмысленную переписку Париж – Санкт-Петербург и, естественно, под разными предлогами и отговорками, остался с гулькиным носом и в досаде плюнул на это дело, ощутив на своей шкуре, что ровно ничего не изменилось, кроме «художественного» оформления... Как и мой любимый Тютчев, вы были государственным чиновником и, возможно, как он, набрасывали стихи на обороте официальных бланков во время томительно долгих заседаний. Сохранилось ли у вас ощущение ужаса перед чудовищной и безликой государственной машиной, и не скачет за вами по гулким улицам снов Медный всадник, как за бедным Евгением?
В. Н.: Вообще говоря, поэты на государственной (государевой) службе в России – это тема для большого исследования. Навскидку, кроме упомянутого вами Федора Тютчева, называю Гавриила Державина, Василия Жуковского, Александра Грибоедова, Анатолия Луначарского… Не будем забывать, что и Александр Пушкин состоял в государственной службе. Каким образом это отражается на судьбе того или иного поэта – отдельный разговор.
У Оскара Уайльда есть фраза: «Все мои знакомые поэты похожи на бухгалтеров, а бухгалтеры – на поэтов». Поскольку у меня высшее экономическое образование, то могу оценить эту мысль, как минимум, применительно к себе. А что касается государственной машины, то она уже повсеместно ассоциируется не с Медным всадником, а с обыкновенным бульдозером, который пылит и громыхает, но худо-бедно работает, если знаешь, на какие рычаги следует надавить.
А. Р.: После моего недавнего похода на концерт в «Олимпию» Вы опубликовали это трогательное посвящение:
* * *
Александру Радашкевичу
Отчего, скажи на милость,
на какой такой предмет
этой ночью мне приснилась
песня юношеских лет:
там красивая такая
отражается в трюмо
и поёт, не умолкая,
Сальваторе Адамо.
Только время, априори,
человеку не судья –
Сальваторе, Сальваторе,
спета песенка твоя.
Что упало, то пропало;
мы не выкрутимся, но
даже то, чего не стало,
в зеркалах отражено.
Мне дорога в вашей поэзии эта щемящая нотка тоски по «благородному винилу», по дорогому и невозвратному, по самому воздуху тех времён, которые почти официально принято охаивать и осмеивать нынешней усредненной и часто невежественной публикой, как всегда, легко принимающей насаждаемые вкусовые и нравственные стандарты за собственный «демократический» выбор. В недавнем интервью на вопрос, навеянный этим усреднением, вы прекрасно отпарировали: «…Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила» – строка из песни «Тёмная ночь». Это не Шевчук, а другие песни, вечные». На моих глазах когда-то очень близкие по духу и стремлениям люди меняли, как по команде, свои пристрастия, вкусы и убеждения вплоть до обратного. Полагаю, что не меня одного трогает эта ваша сугубая честность и верность тому, что мы любили и чем жили…
В. Н.: Очень рад, Александр, что стихотворение пришлось вам по душе. Вообще я уверен в том, что идеалы и убеждения предавать кощунственно. Другое дело, что человек, который не корреспондируется со временем, теряется в пространстве. Но мои перемены не носят антагонистического характера: с собой тридцатилетней давности я бы запросто подружился, несмотря на разницу в возрасте. И спели бы на два голоса что-нибудь из Вертинского.
А. Р.:
Переболеем и расстанемся,
но, как потом ни назови,
мы не умрём и не состаримся –
по обе стороны любви.
Тонкая, неизменно трогательная и целомудренная любовная лирика, с характерной нервинской обаятельной горчинкой, занимает особое место в вашей поэзии и по сей благословенный день. Несмотря на всю озорную и даже едкую иронию поздних лет, ощущаете ли вы себя «певцом любви, певцом своей печали»?
В. Н.: Генрих Гейне писал, что любовь – это зубная боль в сердце. Пожалуй, да. Но почему-то, по прошествии лет, мы вспоминаем об этой боли с грустью и нежностью.
* * *
…выпила недорогого вина,
как-то неловко потом пошутила
и на меня посмотрела она
так, что дыхание перехватило.
Долго ли коротко, жизнь прожита –
я не ищу для себя оправданья.
Но вспоминается женщина та
и – перехватывает дыханье…
Главное, не забывать: Муза – это женщина, которая приходит только по любви.
А. Р.: Я знаю, что наши вкусы в поэзии во многом совпадают. Например, в любви к Георгию Иванову, чей образ и даже дух для меня был явлен не только через его потрясающе «простые» стихи, но и благодаря встрече и дружбе с Ириной Одоевцевой и Кириллом Померанцевым. Назовите, пожалуйста, имена тех классиков или старших современников, которые привели вас к седому подножью Парнаса и вдохновляют вас до сих – откровенно антипоэтических – пор.
В. Н.: Я завидую вам, Александр! – вы дружили с легендарными людьми. При этом, уверен, что Пушкин нам одинаково близок.
* * *
Пушкин…
Какие ещё имена
символизируют наше гражданство? –
он остаётся на все времена
в координатах иного пространства.
Как ни пытайся добраться туда,
как ни заламывай пальцы до хруста,
в русской поэзии будет всегда
место, которое свято,
но пусто.
Наряду с великолепным Георгием Ивановым, слышу в себе голоса поэтов разных поколений: Александра Блока, Сергея Есенина, Александра Межирова, Бориса Рыжего… Они помогли моему становлению и формированию собственного голоса.
А. Р.: Могли бы вы упомянуть главные встречи вашей жизни, те, что предначертали ваш путь или повлияли на выбор?
В. Н.: В моей семье не было поэтов, но мой дядя по материнской линии Валерий Азовцев – член Союза художников СССР, ученик легендарного Мартироса Сарьяна, хорошо разбирался в русской поэзии и практически подвёл меня к тому самому подножию Парнаса. Дальше были судьбоносные встречи с замечательными поэтами Юрием Кублановским, Кириллом Ковальджи, Сергеем Гандлевским. Благодарен также моим друзьям и коллегам по Союзу российских писателей за повседневное творческое общение.
А. Р.: Возвращаясь к Кублановскому. Недавно я побывал на презентации его новой книги стихов в Париже. Говоря о своей поэзии, он употребил формулу «новизна в каноне». А как бы вы определили свой стиль? Есть ли некий «изм» (кроме «нервизма» – простите великодушно за невольный каламбур!), который бы его определял?
В. Н.: Мне бы совсем не хотелось, чтобы мой стиль ассоциировался с каким-нибудь «измом». Можно ведь сказать по-простому – поэзия Валентина Нервина. Sapienti sat.
А. Р.: Какое главное разочарование в вашей жизни, и жалеете ли вы о чём-то в прожитом и пережитом?
В. Н.: Сожалею, что далеко не всегда имел возможность оказывать достойным людям помощь во благо.
А. Р.: Что бы вы пожелали тем молодым, кто лишь пробует своё неловкое перо в русской поэзии на фоне полного языкового хаоса, литературного невежества и мутной лавины интернет-графомании?
В. Н.: Само по себе знание правил стихосложения поэтом никого не сделало, так как это лишь необходимое условие. Достаточное условие – это талант, помноженный на желание «чувства добрые лирой пробуждать» (без Пушкина – никуда!..)
А. Р.: Какое стихотворение, по традиции, хотелось бы вам подарить сегодня нашим читателям?
В. Н.: Скажи мне, кто твой читатель, и я скажу тебе, какой ты поэт. Я верю моим читателям и надеюсь, что они благосклонно примут этот подарок:
* * *
У Дон Кихота копьё, а у Гамлета шпага,
для укрощения зла и заклятия бед.
А у меня вообще –
карандаш да бумага:
по существу,
ничего подходящего нет.
Но если я начинаю в себе сомневаться,
переходя времена по сожжённым мостам,
рядом со мной оживают
Шекспир и Сервантес,
Пушкин и Бунин,
Ахматова и Мандельштам.
Зло на планете заводится с пол-оборота –
это случалось, наверное, тысячу раз.
Но от него защищают
копьё Дон Кихота,
Гамлета шпага
и слово любого из нас.
А. Р.: Есть ли вопрос, который вам никогда не задавали, и на который вам бы хотелось ответить?
В. Н.: Вспоминая Веничку Ерофеева: Все говорят: поэт, поэт… А чем поэт отличается от других?..
На мой субъективный взгляд, поэт по жизни ничем не отличается от большинства людей. Собственно, поэтическим даром он наделён в силу критериев, не известных ни ему самому, ни окружающим. А раз так, то поэт не вправе требовать от остальных какого-то особого отношения к себе. Другое дело, что люди, пренебрегающие поэтом, выказывают, таким образом, неуважение к критериям, определённым Высшей силой. А это, опять же на мой субъективный взгляд, опрометчиво.
А. Р.:
Душа бывает
праведной и грешной,
но всякий раз, у жизни на краю,
чирикает воробышек сердешный
бесхитростную песенку свою.
Увы, «жена заплачет, ангел отвернётся», и этот гипотетический воробышек, напомнивший мне державинского «милого снегиря», однажды-таки, в каком-то далёком, милосердно непредставимом будущем, сядет на пыльный камень или, допустим, плиту с вашим добрым отвековавшим земным именем. Какую надпись он прочтёт на ней или какую песенку заведёт, «флейте подобно»?
В. Н.: Как ни странно, об автоэпитафии я позаботился более 30 лет тому и больше к этому жанру не возвращался. Вот она:
* * *
Не жажду воскресения земного,
но за чертой оседлости земной
я отвечаю за любое слово,
однажды
зарифмованное
мной.
Желаю всем жить долго и счастливо и не умереть в один день!..
А. Р.: Аминь, дорогой Валентин.
Фото Евгении Емельяновой.