Поэзия метрополии

Автор публикации
Дарья Стаханова ( Россия )
№ 2 (22)/ 2018

Стихи

Подавляющее большинство стихотворений Дарьи Стахановой написаны от первого лица, от лица лирического героя. «Я» у автора это «Он», тот, в мире которого неизменно присутствует «Она». И всё, о чём пишет автор – это, собственно, история двух необходимых друг другу вселенных, понимающих всю неизбывность своих одиночеств и экзистенциального непокоя. Могу лишь предположить, что избранный автором способ высказывания помогает острее и больнее запечатлеть этот вечный внутренний конфликт между взысканием человеческого родства и незыблемостью одиночества. Поэтический язык Дарьи Стахановой начисто лишён какого-либо пафоса. Кажется, будто в самые потаенные дебри человеческой природы направлен пристальный прицел объектива, неумолимо выхватывающий все подробности, ничего не оставляющий за кадром. Я бы даже сказал, что это чёрно-белая поэзия. Но не по причине упрощения смыслов, а, напротив, по причине ощущения абсолютной достоверности, документальности, подлинности сказанного…

О. Г.

 

Изгнанник или беглец

 

Земля, из которой меня вырывают с корнем, остаётся суха.

Никаких там стихийных бедствий и злых чудес.

Просто здесь я мешок, в который напиханы потроха.

Весь мой путь – перекрытая трасса, исключающая объезд.

 

Весь мой путь – до стоянки, а там до бистро в ночи.

И не то, чтобы голод заел – замылился антураж.

Просто кто-то рождён обжигать не крылья, а кирпичи.

Для других кирпичи – не более, чем мираж.

Я же знаю со школы примеры глухой тоски,

Коей съедаем ночью изгнанник или беглец.

У меня только хлеще – мы с родиной не близки

Ни с пелёнок, ни с молока. Я выжига и подлец.

 

Я же знаю – клянусь богами – за пологом всех интриг,

За тремя морями, пятью краями и есть мой дом.

И не то, чтобы там я как-то особенно свят внутри,

Просто там и только стихает во мне содом.

 

 

Дрейф

 

Мы снова спим на разных берегах

Иссохшей речки, льдом покрытой густо.

Свеча погасла, никотин запах,

Сочится свет от запотевшей люстры.

 

Уставший город спит, и на замок

С семью печатями закрыта наша тайна.

Выл ветер на луну, но после смолк.

И тень на стену лезет вертикально.

 

Ты спишь. Твой сладкий сон меня влечёт,

На море парусник качается лениво.

Я знаю все твои мечты наперечёт:

Слежу за снами просто безотрывно.

 

Ты спишь. Я здесь прикован к белизне

Побелки, к тяжести заброшенной гардины.

Ночь длится вечно, с неба сыплет снег.

И я дрейфую посреди огромной льдины.

 

 

Во тьме

 

Окунувшись во тьму, не находишь причины остаться:

Покорить эту яму, смириться с её глубиной.

Каждодневные ливни идут непроглядной стеной,

Подавляя в истоке любые волненья повстанцев.

 

В землю вмешана глина, и тина в стоячей воде

Составляет узоры, качаясь от каждого шага.

Оказавшись во тьме, в персональном постылом «нигде»,

Позади косогора, на дальней границе оврага –

 

Понимаешь, что ночь полноценно вступает в права,

Что зима будет длиться почти что до самого лета.

И лежишь в непрогретой постели. И дышишь едва,

Дожидаясь скупого молочного в дымке рассвета.

 

 

Мир внутри

 

Никогда не суйся сюда, здесь тесно и одному.

Я переживаю зиму, хотя уже пережил чуму.

Не кажи сюда носа, здесь мутно уже от смут,

Не кидай сюда слов и рифм – тебя не поймут.

 

Не неси сюда свою душу, даров не преподноси –

Лучшее, что я сделаю для тебя – поймаю тебе такси.

И не плачь у окна ночами, не злись и не голоси.

Уноси поскорее ноги, если хватает сил.

 

Знаешь, здесь рытвины и болото, могильник и котлован.

Я парю над землёй, потому что иначе ступаю по головам.

Не ходи сюда лучше – здесь тесно моим словам,

Здесь чертополох и репейник, здесь засуха и бурьян.

 

Тебе здесь тонуть и падать, шарахаться между льдин.

Вечно кружить под брюхом затопленных субмарин.

Это мой мир – он спрятан и нелюдим.

Никогда не суйся сюда – я здесь живу один.

 

 

Финал

 

Я точно знаю: всё закончится в апреле –

Ты выйдешь проводить меня до двери,

Как сотни раз до этого. Но впредь

Не будешь больше. Здесь не только смерть

 

Способна ставить точки среди фразы.

Одномоментно. Без поправок. Сразу.

Вне времени и степени накала.

Мы в мире, сотворённом для финала.

Здесь всё кончается: попытки, сигареты,

Вино в закусочных, салфетки в туалетах,

В часах завод, в стихотвореньях рифмы,

Бычки на досках и лады на грифе.

 

Непререкаем только культ потери.

Я знаю точно: всё закончится в апреле.

Но я надеюсь и взываю к небесам,

Что я до этого закончусь сам.

 

 

Воспитание

 

Мама долго меня учила не прекословить,

И я вырос почти немым.

Величайший знаток пословиц,

Мастер искуснейших пантомим.

Неутомимый мим.

 

Что ни утро – я верен себе как поезд –

Расписанье учтиво чту.

А здесь осень такая – воды по пояс.

Что ни шаг – перешёл черту.

И за ноль закатилась ртуть.

 

От моих же ухмылок мне не до смеха –

За грудиной сухой азот.

Я большой умелец чинить помехи,

Насылать страшный мор на скот.

Неурядиц круговорот.

 

Если кто ненароком со мной замыслил

Закрутить небольшой роман,

Я тотчас же лишаю задумку смысла –

Я безжизненный истукан.

Сплошь бездонный пустой стакан.

 

Я с пелёнок освоил урок обмана

Раньше, чем перерос кровать.

Лучше б ты меня научила, мама,

Ненавидеть и не скрывать.

И не клеить испорченное, а рвать.

 

 

Коса на камень

 

От неё он выходит в полночь, высокомерен, угрюм и стар.

И потом уезжает в горы или к морскому порту.

И сидит там, ногами зарывшись в гальку. И хлещет портер.

И мечтает свалиться в реку с недавно отстроенного моста.

Но, конечно же, помнит, что завтра он выйдет на сцену. И будут распроданы все места.

 

Он сидит на земле и сквозь дрожь исповедует себя сам:

Я нашёл все ходы, исхудал, просветлился, обогатился.

Но когда я веду машину, сижу на встрече, иду по пирсу,

Её запах меня нагоняет, меня нагоняют улыбки и голоса.

И я больше не ось, нет… я спица Всемирного Колеса.

 

Мир издох и застрял. И ни я, ни Господь не приводим его в движение.

У неё – зашифрованный код под причудливой картою вен,

Я открыл Атлантиду под хрупкою чашкой её колен.

Ненавижу окно за неточную форму её отражения.

Это такая любовь, что досужа на спрос и прижимиста до предложения.

 

Он сидит среди ночи, ссутулен и обескуражен,

Провожая в приевшийся путь грузовые суда,

И не знает, как с ним приключилось всё это несчастье, вся эта беда:

Эта девочка так неподвластна ему, он всерьёз помышляет о краже.

Ну а дома спит кот. И жена, ожидая его, не закрыла гараж.

 

До смирения путь долог, опасен и непредсказуем.

Он так долго искал этот камень, в который упрётся коса,

А она до него никому не могла отказать.

И рассвет за собою привёл небольшую грозу, и

Он поехал домой. И раз семь по пути помянул её всуе.

 

 

Смела

 

А потом она говорит, как была смела, когда меня предала.

Как смела со стола всю посуду и козыри все сдала.

И у неё на виске проступают вены в победную букву “V”,

И она смотрит в окно глазами, полными ярости и крови.

А за окном безызвестный месье ловит такси до Пигаль.

И вывеска бара через дорогу продолжает призывно мигать.

 

И она говорит: «Из незаслуженного у тебя только жизнь и кудри почти до плеч.

Нет ничего такого, чтоб уничтожить то, что не смог купить и не мог беречь».

И она закуривает, хотя бросила ещё в осень, чтобы родить, но не задалось.

И рукой собирает волосы в хвост, хотя волосам этим проще врозь.

И в ней всё осталось прежним: сутулость и круть бедра.

И в открытую фортку ветер уносит дым. И заносит шум полуночных драк.

 

И она говорит: «Ты свидетель моей катастрофы, её причина и послелог.

Ты разносчик гнилого сердца, больной головы и болезных слов.

Если меня обгоняет красный купе, я смотрю на водителя, а пошёл уже 3-й год.

Ты как полит.режим, лишаешь махом возможностей и свобод».

Лампа над головою тускнеет и гаснет после щелчка.

И всё исчезает. Разве что кроме зрачков в окруженье тоненького белка.

 

И она говорит: «Столько чувств, что порою тянуло подвеситься на крюке.

И хватать кислород губами, как рыба, только что пойманная в реке.

Я сдала тебя, потому что кто-то из нас двоих должен был оказаться сдан.

Ты же хлеще, чем революция. Ты кровожаднее, чем майдан».

И когда тишина наступает, она наступает на плечи. На весь хребет.

И она говорит: «Ну что ты? Расскажи давай о себе».

 

И я по стене сползаю на корточки, а в итоге вообще на пол.

Говорю: «Я свободен как птица. И гол, как сокол.

У меня дома мёд-померанец. Хотя ты любила гречишный и с молоком.

Я всё вижу и знаю. Но прошу: разреши мне побыть дураком».

И весь мир… и весь мир замирает на время для этих двоих,

Чтобы утром настигнуть нагими и спящими их.

 

 

Неловкость

 

Всё ты мечешься по ночам, как атом в бесцветном газе,

Как последняя жалкая рыбка в тусклом квадратном стекле.

Как две капли чего-то, скользящие по игле.

Как несчастные христиане после обстрела в Бенгази.

Как Транссиб между Европой и Азией.

Всё тебе не хватает того нутряного вкуса, подкожного жира,

Того выплеска чётких гормонов в кровь,

Чтобы мир завертелся быстрее и ожил вновь.

Чтоб тебе стало сыто и жарко от этого мира.

Чтоб едва не срываться на бег по дороге в его квартиру.

 

А ему это всё не в новинку, холёному дурню.

Он и сладок речами, и сердцем совсем не прост.

У него по ночам выходит по сто папирос.

И по паре стишков, что едва ли доходят до урны.

Только дым повисает на люстре какой-то там сложной фигурой.

 

И вся эта история стоит его непомерной сноровки

И её непотребных по градусу жутких ночей.

Глину месить бы из этих придурков для крыш-кирпичей,

И выгонять бы зимой их на митинги и забастовки.

Только я вот дымлю этой ночью. Пишу. И мне как-то неловко.

 

 

Михаил Юдовский. «Вдоль виноградников». Холст, масло, 50х60 см.