Подавляющее большинство стихотворений Дарьи Стахановой написаны от первого лица, от лица лирического героя. «Я» у автора это «Он», тот, в мире которого неизменно присутствует «Она». И всё, о чём пишет автор – это, собственно, история двух необходимых друг другу вселенных, понимающих всю неизбывность своих одиночеств и экзистенциального непокоя. Могу лишь предположить, что избранный автором способ высказывания помогает острее и больнее запечатлеть этот вечный внутренний конфликт между взысканием человеческого родства и незыблемостью одиночества. Поэтический язык Дарьи Стахановой начисто лишён какого-либо пафоса. Кажется, будто в самые потаенные дебри человеческой природы направлен пристальный прицел объектива, неумолимо выхватывающий все подробности, ничего не оставляющий за кадром. Я бы даже сказал, что это чёрно-белая поэзия. Но не по причине упрощения смыслов, а, напротив, по причине ощущения абсолютной достоверности, документальности, подлинности сказанного…
О. Г.
Изгнанник или беглец
Земля, из которой меня вырывают с корнем, остаётся суха.
Никаких там стихийных бедствий и злых чудес.
Просто здесь я мешок, в который напиханы потроха.
Весь мой путь – перекрытая трасса, исключающая объезд.
Весь мой путь – до стоянки, а там до бистро в ночи.
И не то, чтобы голод заел – замылился антураж.
Просто кто-то рождён обжигать не крылья, а кирпичи.
Для других кирпичи – не более, чем мираж.
Я же знаю со школы примеры глухой тоски,
Коей съедаем ночью изгнанник или беглец.
У меня только хлеще – мы с родиной не близки
Ни с пелёнок, ни с молока. Я выжига и подлец.
Я же знаю – клянусь богами – за пологом всех интриг,
За тремя морями, пятью краями и есть мой дом.
И не то, чтобы там я как-то особенно свят внутри,
Просто там и только стихает во мне содом.
Дрейф
Мы снова спим на разных берегах
Иссохшей речки, льдом покрытой густо.
Свеча погасла, никотин запах,
Сочится свет от запотевшей люстры.
Уставший город спит, и на замок
С семью печатями закрыта наша тайна.
Выл ветер на луну, но после смолк.
И тень на стену лезет вертикально.
Ты спишь. Твой сладкий сон меня влечёт,
На море парусник качается лениво.
Я знаю все твои мечты наперечёт:
Слежу за снами просто безотрывно.
Ты спишь. Я здесь прикован к белизне
Побелки, к тяжести заброшенной гардины.
Ночь длится вечно, с неба сыплет снег.
И я дрейфую посреди огромной льдины.
Во тьме
Окунувшись во тьму, не находишь причины остаться:
Покорить эту яму, смириться с её глубиной.
Каждодневные ливни идут непроглядной стеной,
Подавляя в истоке любые волненья повстанцев.
В землю вмешана глина, и тина в стоячей воде
Составляет узоры, качаясь от каждого шага.
Оказавшись во тьме, в персональном постылом «нигде»,
Позади косогора, на дальней границе оврага –
Понимаешь, что ночь полноценно вступает в права,
Что зима будет длиться почти что до самого лета.
И лежишь в непрогретой постели. И дышишь едва,
Дожидаясь скупого молочного в дымке рассвета.
Мир внутри
Никогда не суйся сюда, здесь тесно и одному.
Я переживаю зиму, хотя уже пережил чуму.
Не кажи сюда носа, здесь мутно уже от смут,
Не кидай сюда слов и рифм – тебя не поймут.
Не неси сюда свою душу, даров не преподноси –
Лучшее, что я сделаю для тебя – поймаю тебе такси.
И не плачь у окна ночами, не злись и не голоси.
Уноси поскорее ноги, если хватает сил.
Знаешь, здесь рытвины и болото, могильник и котлован.
Я парю над землёй, потому что иначе ступаю по головам.
Не ходи сюда лучше – здесь тесно моим словам,
Здесь чертополох и репейник, здесь засуха и бурьян.
Тебе здесь тонуть и падать, шарахаться между льдин.
Вечно кружить под брюхом затопленных субмарин.
Это мой мир – он спрятан и нелюдим.
Никогда не суйся сюда – я здесь живу один.
Финал
Я точно знаю: всё закончится в апреле –
Ты выйдешь проводить меня до двери,
Как сотни раз до этого. Но впредь
Не будешь больше. Здесь не только смерть
Способна ставить точки среди фразы.
Одномоментно. Без поправок. Сразу.
Вне времени и степени накала.
Мы в мире, сотворённом для финала.
Здесь всё кончается: попытки, сигареты,
Вино в закусочных, салфетки в туалетах,
В часах завод, в стихотвореньях рифмы,
Бычки на досках и лады на грифе.
Непререкаем только культ потери.
Я знаю точно: всё закончится в апреле.
Но я надеюсь и взываю к небесам,
Что я до этого закончусь сам.
Воспитание
Мама долго меня учила не прекословить,
И я вырос почти немым.
Величайший знаток пословиц,
Мастер искуснейших пантомим.
Неутомимый мим.
Что ни утро – я верен себе как поезд –
Расписанье учтиво чту.
А здесь осень такая – воды по пояс.
Что ни шаг – перешёл черту.
И за ноль закатилась ртуть.
От моих же ухмылок мне не до смеха –
За грудиной сухой азот.
Я большой умелец чинить помехи,
Насылать страшный мор на скот.
Неурядиц круговорот.
Если кто ненароком со мной замыслил
Закрутить небольшой роман,
Я тотчас же лишаю задумку смысла –
Я безжизненный истукан.
Сплошь бездонный пустой стакан.
Я с пелёнок освоил урок обмана
Раньше, чем перерос кровать.
Лучше б ты меня научила, мама,
Ненавидеть и не скрывать.
И не клеить испорченное, а рвать.
Коса на камень
От неё он выходит в полночь, высокомерен, угрюм и стар.
И потом уезжает в горы или к морскому порту.
И сидит там, ногами зарывшись в гальку. И хлещет портер.
И мечтает свалиться в реку с недавно отстроенного моста.
Но, конечно же, помнит, что завтра он выйдет на сцену. И будут распроданы все места.
Он сидит на земле и сквозь дрожь исповедует себя сам:
Я нашёл все ходы, исхудал, просветлился, обогатился.
Но когда я веду машину, сижу на встрече, иду по пирсу,
Её запах меня нагоняет, меня нагоняют улыбки и голоса.
И я больше не ось, нет… я спица Всемирного Колеса.
Мир издох и застрял. И ни я, ни Господь не приводим его в движение.
У неё – зашифрованный код под причудливой картою вен,
Я открыл Атлантиду под хрупкою чашкой её колен.
Ненавижу окно за неточную форму её отражения.
Это такая любовь, что досужа на спрос и прижимиста до предложения.
Он сидит среди ночи, ссутулен и обескуражен,
Провожая в приевшийся путь грузовые суда,
И не знает, как с ним приключилось всё это несчастье, вся эта беда:
Эта девочка так неподвластна ему, он всерьёз помышляет о краже.
Ну а дома спит кот. И жена, ожидая его, не закрыла гараж.
До смирения путь долог, опасен и непредсказуем.
Он так долго искал этот камень, в который упрётся коса,
А она до него никому не могла отказать.
И рассвет за собою привёл небольшую грозу, и
Он поехал домой. И раз семь по пути помянул её всуе.
Смела
А потом она говорит, как была смела, когда меня предала.
Как смела со стола всю посуду и козыри все сдала.
И у неё на виске проступают вены в победную букву “V”,
И она смотрит в окно глазами, полными ярости и крови.
А за окном безызвестный месье ловит такси до Пигаль.
И вывеска бара через дорогу продолжает призывно мигать.
И она говорит: «Из незаслуженного у тебя только жизнь и кудри почти до плеч.
Нет ничего такого, чтоб уничтожить то, что не смог купить и не мог беречь».
И она закуривает, хотя бросила ещё в осень, чтобы родить, но не задалось.
И рукой собирает волосы в хвост, хотя волосам этим проще врозь.
И в ней всё осталось прежним: сутулость и круть бедра.
И в открытую фортку ветер уносит дым. И заносит шум полуночных драк.
И она говорит: «Ты свидетель моей катастрофы, её причина и послелог.
Ты разносчик гнилого сердца, больной головы и болезных слов.
Если меня обгоняет красный купе, я смотрю на водителя, а пошёл уже 3-й год.
Ты как полит.режим, лишаешь махом возможностей и свобод».
Лампа над головою тускнеет и гаснет после щелчка.
И всё исчезает. Разве что кроме зрачков в окруженье тоненького белка.
И она говорит: «Столько чувств, что порою тянуло подвеситься на крюке.
И хватать кислород губами, как рыба, только что пойманная в реке.
Я сдала тебя, потому что кто-то из нас двоих должен был оказаться сдан.
Ты же хлеще, чем революция. Ты кровожаднее, чем майдан».
И когда тишина наступает, она наступает на плечи. На весь хребет.
И она говорит: «Ну что ты? Расскажи давай о себе».
И я по стене сползаю на корточки, а в итоге вообще на пол.
Говорю: «Я свободен как птица. И гол, как сокол.
У меня дома мёд-померанец. Хотя ты любила гречишный и с молоком.
Я всё вижу и знаю. Но прошу: разреши мне побыть дураком».
И весь мир… и весь мир замирает на время для этих двоих,
Чтобы утром настигнуть нагими и спящими их.
Неловкость
Всё ты мечешься по ночам, как атом в бесцветном газе,
Как последняя жалкая рыбка в тусклом квадратном стекле.
Как две капли чего-то, скользящие по игле.
Как несчастные христиане после обстрела в Бенгази.
Как Транссиб между Европой и Азией.
Всё тебе не хватает того нутряного вкуса, подкожного жира,
Того выплеска чётких гормонов в кровь,
Чтобы мир завертелся быстрее и ожил вновь.
Чтоб тебе стало сыто и жарко от этого мира.
Чтоб едва не срываться на бег по дороге в его квартиру.
А ему это всё не в новинку, холёному дурню.
Он и сладок речами, и сердцем совсем не прост.
У него по ночам выходит по сто папирос.
И по паре стишков, что едва ли доходят до урны.
Только дым повисает на люстре какой-то там сложной фигурой.
И вся эта история стоит его непомерной сноровки
И её непотребных по градусу жутких ночей.
Глину месить бы из этих придурков для крыш-кирпичей,
И выгонять бы зимой их на митинги и забастовки.
Только я вот дымлю этой ночью. Пишу. И мне как-то неловко.
