Поэзия Виктора Сосноры, несмотря на весь свой урбанизм, это дикорастущая, завораживающая в своём естестве образность. Образность, как сама природа. При этом в своей целостности, в проявлениях своих внутренних связей практически каждое стихотворение Сосноры воспринимается как обобщённый и вполне эндемичный образ, как удивительное, диковинное, но безоговорочно живое существо, обитающее исключительно в ареале сосноровского текста и нигде более. Собственно, этот образ, он одновременно и космос, и природа, и архетип, и онтология. То есть нечто целостно-гармоничное, необходимое и самодостаточное. Не просто слово, но некий логос. Не больше и не меньше. Для меня это безусловное свидетельство и творческого своеволия, и творческой мудрости поэта. Неспроста ведь одним из сквозных знаков, оменов в стихах Сосноры является сова. И, действительно, вчитываясь в его стихи, начинаешь слышать шелест совиных крыл, чувствовать на себе совиный взгляд – пристальный, проницательный и пронизывающий.
О. Г.
Белый вечер
Белый вечер, белый вечер.
Колоски зарниц.
Не кузнечик, а – бубенчик
надо мной звенит.
Белый вечер, белый вечер.
блеяние стад.
И заборы, будто свечи
бледные стоят.
Прошумят берёзы скорбно,
выразят печаль,
процитируют:
о, скоро
твой последний час.
Что же, скоро – я не дрогну
в мой последний час.
Не приобрету в дорогу
ни мечей, ни чаш.
Не заполучу надежды
годовщин и книг.
Выну белые одежды
и надену их.
Белый вечер, белый вечер.
Колоски зарниц.
И кузнечик, как бубенчик,
надо мной звенит.
Городские сады
В садах рассчитанных, расчёсанных
я – браконьер, я – бракодел;
а листья – красные пощёчины
за то, что лето проглядел.
Я проглядел, я прогадал
такие лета повороты!
Среди своих абракадабр
словесных,
лето – проворонил.
А лето было с мотылями,
с качелями воды над гидрой,
с телячьей нежностью моряны
и с гиком женщин,
с гибким гиком!
Что ж! летом легче. Лето лечит.
На всех качелях –
мы не мы!
Что ж. Лето кончено, конечно.
Необходимо ждать зимы.
Необходимо ждать зимы.
Дурачиться, читать сказанья...
И всё же наша жизнь
– легенда!
Дурачиться,
читать сказанья
(страниц пергаментных мерцанье),
героев предавать осанне,
знаменьем осенять мерзавцев.
Макать мечи
(свирепы слишком!)
в чаны чернильного позора,
учить анафеме мальчишек,
а старцев – грации танцоров.
Дурачиться,
читать сказанья,
в глаза властителей лобастых
глазеть
лазурными глазами,
от ненависти
улыбаясь.
Земля моя! Пчела! Дикарка!
Печёным яблоком в духане!
Иду я,
сказочно вдыхая
и легендарно выдыхая.
И вот – опять...
И вот – опять,
и вот – вниманье, –
и вот – метели, стражи стужи.
Я понимаю, понимаю
мятущиеся ваши души.
Когда хлеба ревут: – Мы в теле!
Я так спокоен, так неспешен.
Мои костлявые метели
придут надёжно,
неизбежно.
Накалом белым,
как в мартене
над всей,
над повседневной сушей!
Здорово, белые метели,
мои соратники
по стуже!
Кузнечик
Ночь над гаванью стеклянной,
над водой горизонтальной...
Ночь на мачты возлагает
купола созвездий.
Что же ты не спишь, кузнечик?
Металлической ладошкой
по цветам стучишь, по злакам,
по прибрежным якорям.
Ночью мухи спят и маги,
спят стрекозы и оркестры,
палачи и чипполино,
спят врачи и червяки.
Только ты не спишь, кузнечик,
металлической ладошкой
по бутонам, по колосьям,
по прибрежным якорям.
То ли воздух воздвигаешь?
Маяки переключаешь?
Лечишь ночь над человеком?
Ремонтируешь моря?
Ты не спи, не спи, кузнечик!
Металлической ладошкой
по пыльце стучи, по зёрнам,
по прибрежным якорям!
Ты звени, звени, кузнечик!
Это же необходимо,
чтобы хоть один кузнечик
всё-таки
звенел!
Медная сова
По городу медленно всадник скакал.
Копыто позванивало, как стакан.
Зрачок полыхал – снежнобелая цель
на бледнозелёном лице.
Икона! Тебя узнаю, государь!
В пернатой сутане сова – красота!
Твой – город! Тебе –
рапортующий порт.
Ты – боцман Сова, помазанник Пётр.
Из меди мозги, из меди уста.
Коррозия крови на медных усах.
И капля крови направлена вниз, –
висит помидориной на носу.
Ликуй, истеричка, изверг, садист!
Я щёки тебе на блюдце несу!
Я гол, как монгол, как череп – безмозгл.
Но ты-то скончался, я – буду, мой монстр.
Я страшный строитель. Я – стражник застав.
Когда-то моя прозенит звезда.
Она вертикально вонзится в Петра! –
Ни пуха, ни пера!
______________
А кони-гиганты Россию несут.
А контуры догмы совиной – внизу.
Внизу византийство совиных икон,
и маленький металлический конь.
Муравьиная тропа
И ты, муравей, ищешь искренний выход,
ты, внук муравья, ты, муж муравьихи.
Тропой муравьиной в рабочей рубашке
направишься в суд,
а по телу – мурашки.
Суд мира животных и мира растений
тебя –
к оправданию или расстрелу?
И скажут:
– Другие – погибли в лавинах,
а ты?
Ты всю жизнь шёл тропой муравьиной.
– Да, шёл муравьиной, – скажи (обойдётся!)
Все шли муравьиной, – скажи убеждённо.
– Нет, – скажут, – не все. Подойдите поближе.
Вот списки других,
к сожаленью, погибших.
– Но, – вывернешь оторопелые очи, –
я шёл муравьиной, но всё же не волчьей.
И скажут:
– Волнуешься? Ты – неповинен.
А всё-таки шёл ты тропой муравьиной.
Ты выйдешь, в подробности не вдаваясь,
пойдёшь по тропе муравьиной, зевая,
всё больше и больше недоумевая,
зачем тебя все-таки вызывали?
Начало ночи
Над Ладогой пылала мгла,
и, следовательно – алела.
Зима наглела, как могла:
ей вся вселенная – арена.
И избы иней оросил.
(Их охраняли кобелями.)
И ворон,
воин-сарацин,
чернел,
налево ковыляя.
И кроме – не было ворон.
С ним некому – в соревнованье.
Настольной лампочки лимон
зелёно-бел.
Он созревает.
И скрылся ворон...
На шабаш
шагала ночь в глубоком гриме.
Искрился только карандаш,
не целиком,
а только грифель.
Пльсков
Зуб луны из дёсен туч едва прорезан.
Струи речки –
это струны! –
в три бандуры.
В этом городе прогоном мы,
проездом.
Прорезиненные внуки трубадуров.
Днями –
город, птичьим хором знаменитый.
Вечерами –
вечеваньем, скобарями.
Помнишь полночь?
Был я – хорозаменитель.
Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,
как скорбели на моём горбу батоги,
а купецкие амбарины горели.
Этот город коротал мой дед Баторий.
Этот город городил мой дед Корнелий.
Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,
по шеям стучал пропоиц костылями.
Иудей был дед.
И, видимо, корчмарщик.
А четвёртый дед тевтонец был,
эстляндец.
И скакали все мои четыре деда.
Заклинали, чтоб друг друга – на закланье!
И с клинками –
на воинственное дело –
их скликали –
кол о кол
колоколами!
Как сейчас, гляжу:
под здравственные тосты
развевается топор, звучит верёвка.
Слушай, лада,
я – нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверённый?
Я на все четыре стороны шагаю?
В четырёх углах стою одновременно?
До сей поры
пробираюсь к Шаруканю
на четвёрке коней –
попеременно?..
Этот город?
Этот город – разбежаться –
перепрыгнуть,
налегке,
не пригибаясь,
этот город
на одно рукопожатье,
на одно прикосновение губами.
На один вокзал.
А что за временами!
То ли деды, то ль не деды –
что запомнишь?
Этот город –
на одно воспоминанье,
на одно – спасибо – городу за полночь.
Сентябрь
Сентябрь!
Ты – вельможа в балтийской сутане.
Корсар!
Ты торгуешь чужими судами.
Твой жемчуг – чужой.
А торговая прибыль?
Твой торг не прибавит
ни бури,
ни рыбы.
А рыбы в берлогах морей обитают.
Они – безобидны.
Они – опадают.
Они – лепестки.
Они приникают
ко дну,
испещрённому плавниками.
Сентябрь!
Твой парус уже уплывает.
На что, уплывая, корсар уповает?
Моря абордажами не обладают.
А брызги, как листья морей, опадают.
Любимая!
Так ли твой парус колеблем,
как август,
когда,
о моря ударяясь,
звезда за звездой окунают колени...
Да будет сентябрь с тобой, удаляясь.
Я в который раз, в который...
Я в который раз, в который
ухожу с котомкой.
Как ты?
Где ты?
В чьей карете
скоростной катаешься?
И какие сигареты
с кем ты коротаешь?
Вот придумал я зачем-то
самозаточенье.
В сфере северных завес
снежных
и сказаний,
я на каторге словес
тихий каторжанин.
Буквы тихие пишу,
в строчки погружаю, –
попишу,
подышу,
и продолжаю.
И снежинка –
белой чайкой
над окном огромным!
Чайкой ли?
Или случайной
белою вороной?
* * *
Бессолнечные полутени...
В последний раз последний лист
не улетает в понедельник.
Вечерний воздух студенист.
Мы незнакомы. Я не знаю,
ты – творчество какой травы,
какие письменные знаки
и путешествия твои?
И пусть. И знаем все – впустую
учить старательный статут,
что существа лишь существуют
и что растения растут,
что бедный бред – стихотворенья,
что месяц – маска сентября,
что деревянные деревья,
не статуи из серебра,
что сколько сам ни балансируй
в бастилиях своих сомнений,
лес бессловесен и бессилен
и совершенно современен.
И ты, и ты, моя Латона,
протягиваешь в холода
такие тёплые ладони...
И им, как листьям, улетать...
Мальчик Боян из Загорья
Буран терзал обочины,
ласкал бурьян обманчиво.
Шли по полю оброчные
и увидали мальчика.
И увидали мальчика
по росту – меньше валенка.
Ни матушки, ни мачехи
не помнил мальчик маленький.
Не помнил мальчик маленький
ни батюшки, ни отчима.
На нём – доха в подпалинах
овчиной оторочена,
шапчонка одноухая,
вихры клочками мёрзлыми.
Крестьяне убаюкали
мальчишку низкорослого.
В печи до самой полночи
рычало пламя пылкое.
Мальчишка встал тихонечко
и сел в куток с сопилкою.
И заиграл о Загорье,
о загорелых ратниках,
о тропах, что зигзагами
уводят в горы раненых.
Сны у оброчных прочные, –
сопят во все подусники…
Проспали ночь оброчные
и не слыхали музыки.