Наталия Генина. Поэт, переводчик, журналист. Родилась в Москве, там же окончила филфак пединститута. Работала в московских библиотеках, редакциях газет и журналов, руководила литературной студией, была редактором детского европейского журнала «Остров Там-и-Тут», преподавала и преподает русский язык и литературу. Автор книги стихов «Пятый угол» и нескольких книг поэтических переводов, публикуется в российских и германских периодических изданиях. Член Союза писателей Москвы. Живёт в Мюнхене.
Фото Наталии Гениной
Тедо Бекишвили – грузинский поэт и переводчик (1941-1992). Родился 22 июня 1941 года. Закончил факультет филологии ТГУ (1966). Работал редактором в издательстве «Накадули», в газете «Литературули Сакартвело» и «Цискари». Автор более десяти книг стихов на грузинском языке. Переводил русских и венгерских поэтов – С. Есенина, Ф. Тютчева, Б. Пастернака, Е. Ади, М. Рандоты и др.
* * *
Через пропасть завтрашнего дня
перекинут мысли шаткий мост.
Чей-то голос вновь зовёт меня,
время – распрямиться в полный рост.
Страха и сомнений – ни следа,
ибо в кандалах не стоит жить...
Раскачайся, мост – канат шута,
к берегу светящемуся нить...
* * *
Чей грех,
как тень, со мною неразлучен?
Чей взгляд –
загадочный и неотвязный –
опутал ноги мне?
Что за отрава
в крови моей осела древней?
Чей урожай недобрый пожинаю –
каких далёких предков
и времён?
Я в прошлое гляжу –
наполненную мраком бездну –
и чувствую,
как постепенно дно восходит
и, мшистое, у ног моих ложится...
Но кто
отправится разыскивать
меня,
спустя тысячелетие?
Чью радость
своей бедой я заслоню?
Кого собью с пути,
на грешный путь ступая?
* * *
В то время, когда,
в то время, когда
в ночи, нелюдимой и тихой,
в квартирном привычном уюте
опасности нет и в помине,
в то время, когда
лавина спокойно
вдали от меня каменеет
и враг мой заклятый
меня не преследует взглядом, –
как это ни странно,
я думаю лишь о спасенье...
Подобные строчки
слагая в уютной квартире,
таким же прилежным пером
по бумаге водя,
немало людей развлекалось...
Едва ли по нраву
сплочённость отары
овце, что пасётся в сторонке, –
давно уже мне превозмочь одиночество страшно:
всё чаще и чаще
я думаю лишь о спасенье...
ГЕЛАТИ
В тот день, на небеса печально глядя,
я заново был радостью рождён,
и облако высокое Гелати
ко мне сходило медленным дождём.
Он наполнял глаза, стекал на плечи,
родным мне был, светился в тишине...
И, как в немом мечта о ясной речи,
святое имя ожило во мне.
Холмы молчанье мягкое хранили
уже который век, который год.
Колокола темнеющие стыли,
как ястребы, подстреленные влёт.
Во двор стекались люди... Им казалось,
что и душе возможно отдых дать,
чужим покоем одолеть усталость
и хоть на время времени не знать.
Стекались люди... Улетал Гелати
всё дальше от земли... А между тем
белели храмы средь небесной глади,
ещё не возведённые никем.
КОСТЁР
Беспомощная тень луны качнулась,
всё тише речь листвы и всё короче...
Беспомощная тень луны качнулась –
и смягчена суровость этой ночи.
Потрескивает хворост, пламя плещет,
пурпурны крылья огненные, жарки.
Вкус ночи на сухих губах всё резче,
к огню подходят горы. Звёзды ярки.
А Млечный проступает раной белой...
Упал я навзничь,
немощен делами...
Земля коснулась – стынущее тело.
Земля коснулась – гаснущее пламя.
* * *
Голубизна наливается мраком,
не остаётся дыханья и мысли,
и одиночество кажется благом, –
нигде, о, нигде и ни в чём нет смысла!
Вспомнится: ливень великий промчался...
Разом мосты вековечные смыты.
Прошлого нет, не осталось ни часа –
нигде, о, нигде и ни в чём нет смысла!
На сердце рана, будто на камне,
мгла ледяная над полем нависла...
Не приходи ко мне, ты не нужна мне –
нигде, о, нигде и ни в чём нет смысла!
Доброе слово в песке затерялось –
вновь материк пустыни открылся...
Отяжелела во мне усталость.
Нигде, о, нигде и ни в чём нет смысла!
* * *
Уже незримого рука всё зримей надо мною...
Когда останется душе жилище ледяное,
когда из этих смертных стен бессмертный дух рванётся,
когда небес цветущих сень навстречу разомкнётся, –
мне, среди миллиардов звёзд ослепшему от света,
ещё желанней станешь ты, тоской моей согрета...
Вернусь на землю я – тебя оставить не сумею,
и путь безмолвия глухой окажется светлее
разлуки нашей... Обернусь – и светом ночь займётся,
и – надвое рассечена – со мной к тебе вернётся...
Сюда, где виноград зажёг своё живое пламя,
приду навечно я – дышать картлийскими полями.
ДОЖДЬ
И – хлынул дождь.
Прохладен бег воды –
встревоженной, по гладкому асфальту.
Как тысячи пугливых быстрых зайцев,
проникших в город, струи дождевые
пустились наугад, пути не зная, –
вперёд, к тюрьме, к решёткам водостока.
– Остановись! – дождю во след тянулись
сухие корни медленных деревьев.
Потеряна дорога. Я спешил,
я шёл к тебе, как этот дождь нежданный,
дождь городской, землёю обделённый,
имеющий лишь небо. Я не смог
сквозь равнодушия покров тяжёлый
к земле пробиться и перевести
дыхание, натруженное бегом...
Прощай. О, если б знала ты – какой
тоской мою любовь ты одарила!
Ночное небо ветрено, безлюдно...
Ну, что ж, для нас с тобой миры степные,
где звёзд теснятся яркие соцветья,
не станут ближе. А вины моей –
не искупить... Срывается поток –
в темницу водостока, будто в пропасть.
* * *
Разок бы мне засмеяться,
да так,
чтоб засверкали зубы,
ослепляя ночь,
раскалывая её, как орех.
Разок бы запеть мне,
да так,
чтобы каждый листок
потянулся навстречу звуку,
чтобы ртуть росы на траве
мне показалась слезами, рождёнными радостью.
Увы,
у дома,
что мне предназначен с рождения,
слишком тонкие стены,
и чужое отчаянье рвётся ко мне –
и звучит,
опережая моё собственное пение...
И пусть я лишь гость
в этом бренном мире,
но разве гостям дозволено
устраивать танцульки
в скорбящем доме?
НАЧАЛО ЗИМЫ
Снегопад.
Пространства стали тесны.
Высокий сугроб на окраине сада –
дряхлое дерево,
долготерпением скованное и покоем.
Так стоит оно,
будто хочет меня наделить
душой неподвижной и тихой:
уже на пороге те дни,
когда никто на меня не посмотрит с любовью,
когда и мне предназначенный взгляд
будет исполнен жалости,
только жалости...
Снег идёт...
* * *
Ночь,
засыпает ветер.
Солнце в море погасло.
Ночь воцарилась на свете,
и света желать напрасно.
У моря стою
чужого.
Душа пуста, одинока.
Стою в ожиданье зова
у ледяного порога.
Лунная тропка блещет.
Тяжки, одышливы волны.
Море зовёт!
Всё резче
голос, печали полный.
Голос тех, кто навечно
дном упокоен глубоким,
кто боли не знает сердечной,
не помнит себя одиноким.
Они у чёрной купели
тоже когда-то стыли...
Они ничего, как хотели,
на свете не изменили...
ВЕСНА
Во мне, как эхо, – птичьи голоса.
На землю луч спускается играя –
и снова жизнь трепещет травяная,
зазеленеть готовятся леса.
Весна... И ты печалью светлой болен!
И пальцы освежает мне трава,
и свет её растёт – живой, горячий...
Душа поверит, оставаясь зрячей,
что невозможно избежать родства,
что с ней случилось то же, что и с полем...
* * *
Я знаю, мысль моя отнюдь не блещет
оригинальностью и новизной.
Но пышная одежда давит плечи –
я не любитель жизни показной.
Так вырос придорожный куст невзрачный,
шипы его ступились, лист поблёк...
Лишь бабочкам он виден – в день прозрачный
куста коснётся пёстрый ветерок...
* * *
Стою –
смотрю,
как облако плывёт,
течением
относит
солнца круг,
и тень
перемещается,
живёт.
Дождём наполнен,
уплывает луг.
И день такой,
такая благодать,
и краски так прекрасны и щедры,
что – боже! –
дай мне вечно простоять,
храня теченья тихие труды...
* * *
приходит смс
он был крещёный?
да нет, какая глупость
но а вдруг
вдруг скажем покрестили
скажем в детстве
по настоянью бабушки
и тёти
каким-то странным именем
чужим
и набираешь номер, чтоб спросить
* * *
Погляди, старик, наступает осень: вот снежноягодник, вот крушина.
Ледяная ночь, и лиловые сосны её дружина.
Белый туман наползает клочьями, как невычесанная псина.
Утром выходишь: думаешь – холодно. Но – красиво.
Розовый дым поднимается из котелен,
Каждое дерево иггдрасиль, каждый день потерян.
С брюха сизого облака поутру свисают чёрные перья.
Духи поднялись в лес, и в низинах темно от пенья.
Странные существа выползают наружу, невидимы-невредимы.
В подземелье течёт река, редкая птица долетает до середины.
Комель каждой берёзы гонит вверх её сок. К сентябрю каждый лист, как губка, пропитан ядом
(и поэтому кажется, что все ушедшие где-то рядом).
К осени в ней начинается паводок. В каждой луже немного её воды.
Потому снаружи
так холодно. Каждой осенью время Стикса
наступает внезапно: но что не вспомнится, то простится.
Как тебе дышится там, по ту сторону памяти: неужели тем же гнильём и прелью,
Тем же кристальным утренним холодом, не чета апрелю,
Той же узкоколейкой, где двести лет ни поезда, ни дрезины,
Тем же нездешним воздухом, что поднимается из низины?
Те, кто живёт в тумане, берут своё: не ка́таньем, так терпеньем.
Лес полон тленьем и умираньем,
но – пеньем, пеньем.
* * *
Кому-то мать и нежная сестра,
кому-то урсулинская монашка,
а мне сырая, взвинченная тётка
из-под Саратова. Не думайте плохого,
я сам из-под Саратова: ну вот,
и мы с ней оказались земляками.
Я говорил ей: не садись в мой поезд,
не ешь свою варёную картошку,
но разве та послушает, – она
ни господа не слушает, ни чёрта,
она бородино и халхин-гол,
и битва у шестого гастронома,
она, она и коклюш, и чума,
и жадно ест, и складывает кость
в пустой эмалированный лоточек.
Потом я потерял её в толпе,
но сколько лет прошло – а стоит где-то
картошечкой с огурчиком запахнуть,
куриной ножкой бледною варёной,
так сразу, сразу, думаю о смерти.
* * *
Падает снег, и зима за оградой белым бела.
Город застыл в настоящем, как в янтаре пчела.
Кажется: прошлого нет, потому рука
просящего, к жадному сердцу протянутая, легка.
Настоящее жрёт свой хвост и отрыгивает синюю чешую
в белых узорах. Одноглавая церковка ошую́,
монастырь одесную. Разбитая чашка приманивает весну,
как синицу сало. Солнце вонзается в воду, как кость в десну.
От настоящего никуда не скрыться – о том и речь –
в городке, где каждому ведомо имя её – не спрятать и не сберечь,
где в приусадебном садике плотным ковром растут лазоревка и самшит,
где прошлое так туманно, а будущее страшит.
СОЛЬ
Темнело. Приближался ссудный день;
трамваи скрежетали как зубила;
блудница ехала; земля втянула тень,
и всё что нужно трижды вострубило.
На перекрёстках сделалось темно:
едва-едва дотянешь до получки.
Вернуть до капли всё, что ссуждено,
и попроситься к господу на ручки –
возьмёт? – столетье, взятое взаймы,
а всё на ту же музыку ложится –
но в ссудный день, как в первый день зимы,
мне не у кого солью одолжиться.
ПРОСЫПАЯСЬ В СТАРОСТИ В ТУМАННОЕ УТРО ПЕРВОГО ДНЯ СЕНТЯБРЯ
проснёшься вдруг – и всё тебе не впрок;
весь мир прозрачный, призрачный, непрочный,
как будто ты не выучил урок –
но час был беспечальный, неурочный;
как будто память к старости, шутя,
неверная, задумывает шалость.
она: не долготерпит, как дитя;
не любит; не испытывает жалость –
* * *
сам сон забылся; но его шаги
ещё звучат. Зелёная ограда
шестой гимназии видна издалека.
господь суров и носит сапоги,
как школьный комендант; изгнать из сада
за воровство – в другие берега.
под окнами – витая баллюстрада.
страдание – осенняя страда.
* * *
был изгнан из гимназии. за то, что
не выучил урока? нет. не там поставил точку?
нет, не то. за воровство лиловых поздних яблок
из сада коменданта? может быть.
из глубины безжалостного сна
ты повторяешь, стискивая зубы:
не лгал учителям; не предавал
товарищей; не обижал; не крал;
на службе в церкви громко не смеялся.
зачем – всю жизнь – один и тот же сон
меня терзал, но только лишь сегодня,
туманным утром, первым сентября
я был прощён и возвращён обратно,
и комендант гимназии во сне
протягивал мне белый аттестат
как жёлтый аусвайс – годами позже?
он был во сне – пожалуй, не господь;
возможно, Пётр; а может быть, из прочих
мелкопоместных ангельских чинов;
а может быть, и вовсе разночинец.
* * *
я просыпаюсь с мыслью: прощены.
гляжу в окно и знаю: до весны
и я восстановлюсь в господней школе.
и мысль, ничем не сдержанная боле,
несёт меня в нездешние края,
покуда парк окутан белым газом –
крылом моравской птицы, чёрным глазом
мне подмигнувшей: голубь – это я.
ПАСХА
долго ли спьяну стыть на ветру долго ли жить дураками
в руках ли красное яичко катать молиться о неблагом
выходил иван поздний сын поутру вытирал глаза кулаками
уходил по пояс в сырой траве глинозём месить сапогом
да
долго ли, говорит, недолго ли шёл когда повернул обратно
ничего не помню было темно горел светлячок в горсти
но ни видал ни зги кроме этой степи травы её сыромятной
и тишины – тишина была больше, чем можно перенести
но в ней,
в тишине, каждый шаг гремел, цикад цимбальная свора
звенела свой циркадный набат незыблемый как стена
но голубая трава поднималась вверх из глины, песка и сора
и диск степи был горбат как кит выныривающий со дна
так
кажется вечность не перемочь и ночь уже не растает
и сколько железных сапог стоптал но отчего-то жива
слепая вера в то, что когда-нибудь солнце всё-таки встанет
докатится красным яичком да попадёт в небесные жернова
и
сколько ты, говорит, ни живи дураком белой ни жди голубки
сколько ни пяль глаза в небеса ожидая благую весть
а где-то лежит в голубой траве осколок красной скорлупки
который помимо всего другого значит, что пасха есть
и будь ты испуган или потерян лежишь ничего не видишь
песок под веками руки прячешь в сиротские рукава
и каждому выверен свой предел и ты за него не выйдешь, –
но вдруг встаёшь открываешь дверь выходишь
а там трава.
Алексей Трубецков. «Ирисы». Картон, акрил, 33х28 см. 2017 г.