Бахыт Кенжеев – не только большой поэт. Он – философ, визуал и эпикуреец. Он любит вещность этого мира, те бытовые прорехи, через которые сквозит странный ветер. Его лирический герой гуляет по эпохам, по чердаку детских воспоминаний, подглядывает во все стороны – маленький мальчик – в будущее, взрослый поэт – в прошлое. Лирическому герою не сидится в настоящем, ему неуютно («Давай о былом, отошедшем на слом»). Подборка (журнал «Эмигрантская лира», №3(15)2016 г.[1]) построена с определённой драматургией, как и положено хорошей подборке. Попробуем посмотреть на выстроенный сюжет определенным образом – через еду и алкоголь. Можно было посмотреть – через звёзды и небеса, через природные явления и стихии, через людей и животных – любой из этих способов приведет к одному результату – мы увидим мир глазами поэта.
Гастрономия у Кенжеева – не только гастрономия. Строки «тушили капусту с лавровым листом и светлым подсолнечным маслом» – об обыденности и обречённости, ригидности навязанного бедного советского быта. Студенты на окраине Москвы «пьют подземное ситро нет скорее даже пиво на скамейке серой пьют» – это про воды Стикса в царстве теней. «Вобла есть но нету нельмы счастье есть но нет письма» – о невозможности иметь право выбора. Недаром «пиво пенится», и тут же беспородная псина «видит облако младое слышит бога наверху» – пиво с облаками пены становится символом неба, где присутствие Бога замечает только животное, а человек ослеп (и потому «бог» – с маленькой буквы, ведь собака не рефлексирует о Его величии, и потому же всё стихотворение – без знаков препинания, ибо это – не совсем человеческая речь, и вся картинка описывается как бы глазами собаки. Среди гастрономических прогулок – и ироничная авторефлексия: «В байковом халате кушает обед / в номер шесть палате пожилой поэт». Далее идут описания трапезы в совершенно обэриутском, а не только в чеховском ключе, а также апология этой трапезы: «Презирал простофиль, нёс духовный крест. / А теперь картофель и сардельку ест. / Жаль, сарделька эта свинкою была. / К ужасу поэта, страшно умерла». Тут, конечно же, вспоминается «Лодейников» Заболоцкого.
В патетическом ключе описывается обезглавливание свинки, как акт казни, или жертвоприношения. И далее – апология этой казни: «Мы совсем не хочем палачами быть. / Но и бардам прочим, чтобы жить любить, / Дабы жить любовью, надо много ку. / То есть, для здоровья мясо и треску».
В этом стихотворении, да и не только в этом в подборке, поэт пользуется приёмом намеренного безграмотного коверкания речи, как бы озвучивая голос условного простого человека с его попытками оправдания убийства.
В следующем стихотворении – декларация вегетарианства, как бы спор с позицией героя предыдущего стихотворения. Стихотворение – о конце жизни, о шаге в загробное: «а так любили брокколи, здоровую еду. / Приснись мне, овощь сладкая, согрей меня в конце, / богатая клетчаткою и витамином С, / для печени полезная! Нет, весь я не умру. / Сварю тебя, любезная, на водяном пару, / залью густой сметаною, и жизнью смерть поправ, / сожру тебя, желанная, как некий костоправ». Однако же – всё наоборот: капуста брокколи здесь не просто антропоморфизируется, она деифицируется, она уже – уподоблена Христу («смертью смерть поправ»), но также и – Прометею (и отсюда – отсылка к печени, которую орёл выклевывал принёсшему себя в жертву задолго до Христа Прометею). Здесь же, конечно, – отсылка к «Памятнику» Горация и ко всей этой движущейся через века традиции. Но поэт словно сам себя останавливает: «Но хватит гастрономии!» – и переходит от гастрономии к астрономии, к разговору о гармонии и небесных сферах – и – в конце – опять снижает пафос, и ночь «прохладной водкой лечится и спиртом, например». Следует учитывать, однако, что спирт – это не только алкоголь, но и spirit – дух. Следующее стихотворение цикла – об отсутствии в мире «звёзд летучих», оно – о печали, безнадёжности, отсутствии радости, там «Дух, царствуя, о том ни слова не / скажет, отдавая в рост / свой свет». И в этом стихотворении о печали и безнадёжности – единственном в подборке нет ничего о еде и алкоголе. Даже в следующем – с аллюзиями из 37 года, с мандельштамовской надрывной интонацией – говорится о «небесной манне», хотя и в контексте её отсутствия, и о стопке и огурце, о том, чем заливают и закусывают горе, и о картошке как о самой простой еде безнадёжности. В этом стихотворении говорится «о тютчеве, который снова в тренд / попал». Бахыт, писавший своё стихотворение до тех событий, которые заставили нас всех вспомнить тютчевское «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые», упоминает и Кобзона – который был тогда ещё жив и здоров, но олицетворял собой советскую задорную статику, о которой – в следующем стихотворении подборки с характерным названием «Марш энтузиастов» – о встрече с патриотом, с которым распивается вино и происходит попытка диалога. Следующие два стихотворения подборки говорят уже о постапокалиптическом существовании, где еда – не эпикурейская радость, а средство выживания и существования – и потому – «урод-опёнок на сгнившем пне», и возникает отчётливая тема войны, окопов, свинца, и брусника прорастает через развалины бруствера вместе со «смерть-травой», и здесь не только про короткую Финскую войну, но и про пост-апокалипсис в будущем: человечество вымерло – некому есть бруснику и опята, и возникают «рёбра и другие кости» уже не в гастрономическом, а в смертном смысле. В следующих стихотворениях говорится уже о каком-то посмертном холоде – то ли райском, то ли адском, с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу» и с отстранённостью уже отлетевшей души, и потому на нашу тему тут лишь «водочный уют», а потом автор переходит к Пушкину («и томит меня тоскою жизни мышья беготня»). В стихотворении те, кого можно прочитать только в Спецхране библиотеки, враги народа (Мандельштам, Ходасевич, Бердяев, Цветков, названные со строчной буквы, так как олицетворяют собой явление) – противопоставлены простой и обыденной народной радости: «не читай их бледный отрок выпьем водочки с утра-с», и словоерс тут говорит о холуйской манере запретителя. И этот холуй, охранник, часовой перемещается в последующее стихотворение, сообщая: «покорность – тот же покой». И он же – или лирический герой, бывший им – говорит: «мы искали говядину ложкой в пустом борще, / шутковали, да, о перловой каше, тайком напивались в дым». Здесь еда является способом выжить, а алкоголь – способом уйти от страшной действительности почётно, со знамёнами и оружием. И как оппозиция к печальной советской юности – солнечный Прованс в заключительном стихотворении подборки, побег в другую реальность, и потому тут нет безнадежности, а только – эпикурейство, радость: «Вот и Прованс, дорогая: боровики, копьевидная спаржа и буйабес». И про солнечный Прованс говорится: «Где же ещё забывать о смерти, не вспоминать тревог». Это же можно сказать и про поэзию Бахыта Кенжеева – через окружающую пошлость, войну, смерть, одиночество – вспоминаешь о музыке и радости и попираешь жизнью смерть.
Ася Аксёнова, читатель (Россия-Израиль)