Южнее Сахары. Русская поэзия и Чёрная Африка

 

Игорь Сид – поэт, эссеист, антрополог. Родился в 1963 г. в Крыму. Биолог по первому образованию, работал в экспедициях в странах Африки, Азии, в Антарктике. Основатель Боспорского форума в Крыму (1993), Крымского геопоэтического клуба в Москве (1995), российско-африканских культурных проектов. Переводчик первых вышедших на русском языке книг Ю. Андруховича и С. Жадана. Организатор международных конференций по антропологии путешествий, по геопоэтике и др. Стихи переводились на английский, армянский, болгарский, малайский, нидерландский, румынский, украинский, хинди и др. языки; эссе – на японский и немецкий. Дважды финалист литературной премии «Нонконформизм». Составитель «Словаря культуры XXI века».

 

 

Русская поэзия^[1] – и Чëрнaя^[2], она же Субхасарская, Африка. Два огромных и внутренне беспредельно многообразных феномена расходятся между собой настолько, что воспринимаются как области параллельных, не пересекающихся вселенных. Однако с точки зрения [относительно новой] научной дисциплины – геопоэтики – литература и география связаны тысячами нитей, пусть и по большей части неочевидных.

Впрочем, несмотря на упомянутое внешнее несовпадение, глубинная связь между русскоязычной поэзией и Чëрной Африкой не только существует, но для достаточно широкой аудитории является даже, в каком-то смысле, банальностью. Считается, что современный русский язык, а с ним в какой-то степени и русская литература, имеют отца-основателя или даже создателя – который, в свою очередь, является близким потомком выходца из Африки, причём именно из Субсахарской.

Для написания данного эссе автор жил в Африке ребёнком в 1969–1970 годах, в начале 1990-х посетил несколько стран материка в биологических экспедициях, а с начала нового столетия периодически занимается российско-африканскими культурными и медийными проектами, включая Африканские и Мадагаскарские литературные чтения. Таким образом, его познания в вынесенной в заголовок теме, можно сказать, отличны от нуля. Но всё же они достаточно фрагментарны и хаотичны. В своей работе автор постарался суммировать наблюдения и размышления разных лет, – но результат, разумеется, остаётся во многих отношениях неполным.

Поэтому данный текст можно считать заявкой на обстоятельное геопоэтическое исследование обозначенных выше связей. По объёму трудов (и ожидаемым открытиям) расцениваю его как заведомо достойное по меньшей мере диссертации на степень PhD. Авторство эссе, отметим, не равно подписи под заявкой: вопрос о субъекте исследований пока открыт, и таковым субъектом может стать любой наш читатель.

 

1. Импринтинг, пунктум и тотем

 

Идентификация, в качестве родины Абрама Ганнибала, Эфиопии/Абиссинии ныне, по-видимому, устарела, – скорее был он всё-таки из северного Камеруна. Речь идёт о об убедительной гипотезе бенинского исследователя Дьёдонне Гнамманку: топонимы, близкие к упомянутым в автобиографии А.Г., существовали в те баснословные времена только на берегу озера Чад. Высказывания подобного рода о его альтернативной родине, кстати, делал в своё время даже Набоков.

И здесь побочный научный вопрос, биологического свойства – можно сказать, на полях заявки. А делал ли кто-нибудь из многочисленных потомков Абрама (Ибрагима) Ганнибала генетическую экспертизу, на предмет того, какие этносы Солнечного континента поучаствовали в его генотипе? Подобные тесты становятся всё более популярными, например, у афроамериканцев, – особенно перед паломничеством в Африку на родину своих предков, для уточнения региона или регионов посещения… Человеку свойственна жажда познать свои истоки.

Но вернёмся к русской поэзии. Генетика и антропология населения отдалённого материка, проявленные в лице (в буквальном смысле слова) Александра Сергеевича Пушкина, для русскоязычного читателя стали чем-то абсолютно родным и безусловным. Сам поэт, по причине неуёмности характера невыездной, о визите на прародину мог только мечтать. Впрочем, изо всех последующих поколений русских стихотворцев осуществить эти мечтания удалось тоже пока не очень много кому.

«Под небом Африки моей / Вздыхать о сумрачной России»: сладкие грёзы не требуют физических перемещений, это очень удобно. Экзотическое происхождение «нашего всего», визуализируемое книжными картинками с кудрявым отроком в старинном, но стильном прикиде, остаётся для нас и одним из пунктумов, по Ролану Барту, индивидуальных детских воспоминаний, и одновременно – мощным импринтингом этнокультурного подсознания. Таким образом, Африка заложена в фундамент (теперь принято выражаться «прошита в коде») нашего менталитета как некая имплицитная модальность, как скрытая возможность метаморфоз... Но об этом позже.

Ещё любопытный биографический момент. Намёком на знойные тропики может показаться, в том числе, лицейское прозвище пиита, отражающее динамизм мимики и жестикуляции (СДВГ, припечатал бы сегодняшний педиатр), или же в целом его пресловутую диковинную витальность, – «Обезьяна».

Новая Этика бросит нам: «Это расизм!» Нѣтъ, – возразим, – се невинная зоопоэтіка!

Наука зоопоэтика исследует образы животных в культуре, искусствах и технологиях. А с начала XIX века в рамках школ европейской метафизики мерцательно присутствует также и зоософия^[3]. Для её изобретателя Лоренца Окена она была частью натурфилософии и подразумевала осмысление бытия представителей животного мира. Мы же понимаем зоософию более узко, и в применении не к самой фауне, а к её отражению в культуре: как исследование заложенных в животные образы небиологических смыслов: социально-психологических, историко-геральдических и иных. В том числе – смыслов тотемических.

…Сакрализация персоны Александра Сергеевича стартовала, как это случалось с римскими императорами и строго полагалось египетским фараонам, уже прижизненно. Он стал внечувственно, но стремительно превращаться – внимание, ещё один научный термин! – в национальный тотем. Мы пока что не можем однозначно утверждать, что всякая этническая культура обязана приобрести или выработать свой тотем. Однако с русской культурой это точно произошло. Огласим лишний раз красноречивый катехизис цитат из прославленных авторов, последовательно фиксировавших параметры и фазы тотемизации (конденсат русского духа; сверхценность; тотальность присутствия; демиургия; профетизм; имманентность, etc.).

«Явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа» (Николай Гоголь, 1832, статья «Несколько слов о Пушкине»).

«Всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано» (Владимир Одоевский, 1837, извещение в газете о смерти поэта).

«Пушкин – это наше всё»; «заклинатель и властелин многообразных стихий» (Аполлон Григорьев, 1859).

«Пушкин есть пророчество и указание»; «Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин» (Достоевский, 1880).

«Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин» (Александр Блок, 1921).

Некоторые авторы предпочитают термин «неототем», подразумевая свойственный современному тотему элемент иронии, труднопредставимый в случае классического племенного тотема. «Кто за тебя это сделает? Пушкин??» – сей сакраментальный, бытовой лишь только с виду фразеологизм, с одной стороны, подтверждает омнипотенцию нашего супергероя, а с другой, подпускает некоторую долю сомнения, устранения иерархии и, в пределе, чуть ли не иконоборчества... Второе несколько сближает феномен неототема с дискурсом постмодернизма.

Кстати, довольно скоро, уже в 2032 году исполнится срок, обозначенный в вышеприведённой гоголевской статье: «Русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».

С волнением ждём )

 

2. Ещё об импринтинге

 

…На самом же деле, впервые Африка в русской литературе мелькает более полутысячи лет назад. А именно, в знаменитом травелоге Афанасия Никитина «Хожение за три моря», посвящённом дальнему бизнес-трипу – провальному в финансовом плане, но, согласно шкале ценностей потомков, суперуспешному в плане символического капитала. Негоциант посетил, судя по всему, самый правый (на карте мира) уголок материка, оконечность Африканского Рога, ныне это чреватое пиратами побережье Сомали. Отметим, что по сравнению и с нынешними темнокожими морскими разбойниками, и с обитателями посещённых купцом азиатских берегов и городов, средневековые африканцы проявили в отношении дальнего гостя недюжинный гуманизм.

«Плыл я в таве (индийском корабле. – И.С.) по морю целый месяц, не видя ничего. А на другой месяц увидел горы Эфиопские, и все люди вскричали: «Олло перводигер, олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти», а по-русски это значит: «Боже, господи, боже, боже вышний, царь небесный, здесь нам судил ты погибнуть!». В той земле Эфиопской были мы пять дней. Божией милостью зла не случилось. Много роздали рису, да перцу, да хлеба эфиопам. И они судна не пограбили».

И тут внезапно возникает тема поэтических приёмов. Текст Афанасия мультилингвальный, местами едва не макаронический, с множественными вкраплениями на иноверных языках, и по мнению филологов, следует модели древнерусских описаний паломничеств (собственно, хожений). Он открывается и завершается молитвами, но если первая из них исполнена на церковнославянском, то религиозные высказывания внутри текста и финальная молитва напоминают попурри из ритуальных формул на пряных восточных языках.

Современному читателю с непривычки вообще может показаться, что текст к концу – в некоем исступлении – как бы сходит с ума… А самая яркая часть этой непредвиденной коды подсказывает гипотезу (жаль только, несколько за пределами заявленной научной темы) о древнейших истоках творчества одного из знаковых русских писателей рубежа XX–XXI веков. Плавный нарратив, в финале вдруг вырождающийся в заряженную самой неожиданной лексикой глоссолалию – что-то до боли знакомое, не правда ли?

Похоже, что концовки самых резонансных рассказов Владимира Сорокина предопределены ранним (и оттого неизгладимо впечатлившим) знакомством автора с нетленным творением Афанасия Никитина.

«…Олло акьбирь, акши худо, илелло акшь ходо... Хуя рахману рагиму, хубо могу лязи. Ляиляга иль ляхуя…»

 

3. Запад и Восток без признаков Юга

 

Итак, два ранних соприкосновения русской литературы с Африкой оказались весьма значимыми, хотя в первом случае это не стало общеизвестным. Однако дальнейшее развитие отечественной словесности, в особенности поэзии, не слишком спешило втянуть в процесс экзотические реалии дальнего континента.

Причиной тому, конечно, географическая разнесённость Африки и России, но в не меньшей мере – упорное нежелание последней участвовать ни в колониальном разделе первой, ни в глобальной экономике работорговли. Здесь по-своему уникален кейс рассказа Константина Станюковича 1896 года «Максимка». Маленький африканец – усилиями русских матросов избежавший обращения в афроамериканца! – в дальнейшем постепенно становится русским человеком, попутно спасая и своего русского опекуна-покровителя от неволи. При этом авантюрная фабула всё же ощущается как бы немного заимствованной, «ненашенской». Африка, Америка, – всё это по-своему интересно и захватывающе, но пора возвращаться домой…

В основном же, покуда основные европейские литературы уже несколько столетий пестрели разнообразнейшей занимательной и/или назидательной африканской (либо уже афроамериканской) тематикой, наши проза, поэзия и драматургия в геопоэтическом плане были развёрнуты в сторону Азии – и, разумеется, той же соседской Европы. Мимоходом следует предположить, что эта несколько неестественная (в плане радикального сужения веера направлений) западно-восточная дихотомия наших культурно-исторических интересов отразилась и в знаменитом жёстком идейном противостоянии «славянофилов» и «западников».

Ещё немного о зоософии… Глобальная упрощающая бинарная картина мира (генетически, вероятно, связанная в том числе с манихейским учением) свойственна далеко не только России. «Запад есть Запад, Восток есть Восток, / И вместе им не сойтись», – это вполне сопоставимый, и притом вполне британский взгляд на проблему. Но именно у нас этот концепт приобрёл определённую логическую законченность, будучи визуализированным в виде геральдической картинки с двуглавым орлом, сурово глядящим одновременно и влево, и вправо.

Автору уже приходилось об этом писать: сей зоософический логотип (точнее сказать – архетип, символ ведь очень древний!), расслаивающий ойкумену на вечно и непримиримо противоборствующие стороны, не допускает существования в мире какой-либо соразмерной им третьей (а также четвёртой, пятой, сотой…) культурно-исторической или ментальной парадигмы. Державной птице полагаются две коронованных головы, – и разве нужны ещё, если всё на свете можно редуцировать либо к А, либо к Б?..^[4]

Отсюда невозможность концептуализации, например, специфически-адресного отношения к Югу. Такое примитивное мировидение исключает шансы на конструктивный подход к цивилизациям, несводимым к западному или восточному типу. Посему я уверен, что именно Двуглавый Орёл, как чрезмерно упрощённое лекало государственной мудрости, стал причиной исторических трудностей России с освоением южных пространств. Прежде всего, Кавказа, народы которого имеют абсолютно разное происхождение, и любой из них несводим без остатка ни к Западу, ни к Востоку.

Но не только Кавказа. Сегодня, скажем, только ленивый не пишет о единственной – и столь же дерзкой, сколь и безнадёжной – попытке россиян в конце XIX века закрепиться на африканском побережье.

Это был небольшой и слабо вооружённый десант волонтёров под предводительством авантюриста и лингвиста-любителя, автора «Абиссинской азбуки и начального абиссино-русского словаря» казака Николая Ашинова и архимандрита Паисия. Отряд численностью до 150 человек высадился на абиссинском берегу Баб-эль-Мандебского пролива; в дальнейшем это территория Французского Сомали, а ныне Республики Джибути. Экспедиция закончилась полным провалом и даже человеческими жертвами. Бомбардировка со стороны бдительного французского флота оперативно пресекла зарождение казачьей станицы в пункте, стратегически важном с точки зрения талассократии. Впрочем, царское правительство не наделило колонистов ни официальной миссией, ни мало-мальским снаряжением, и впоследствии никак публично не прореагировало на фиаско прожекта^[5]. В свете всего вышесказанного, позволительно резюмировать, что – не очень-то и хотелось…

Можно выстроить и обратную логику. Историческое отсутствие у России тропических колоний лишило наше национальное сознание в предыдущие столетия представлений о «вертикальной координате на карте мира». Видимо, это дополнительное ментальное измерение вырабатывается лишь с опытом колонизации южных стран, в ключевых своих характеристиках необъяснимых ни через Запад, ни через Восток. Знаменательно, что великие арктические и антарктические экспедиции российских мореплавателей и полярников не привили нам подобного «меридионального» компонента мышления. Это было освоение новых физико-географических, но не этнокультурных пространств, оно не добавило нам антропологических знаний. Зато многовековой опыт расширения территории в сторону Сибири и дальше сделал Россию успешной в плане диалога с Востоком, который, безусловно, «дело тонкое».

Поэтому определённый дефицит в русской литературе, особенно в поэзии, африканской тематики допустимо рассматривать как косвенный результат, в том числе, отсутствия у Российской Империи тропических завоеваний.

 

4. Африка как дренаж пассионарности и как стилизация

 

Геопоэтика на сегодня ещё не имеет точных представлений, насколько прямо связаны геополитическая экспансия и поэтическое вдохновение. Если в русской прозе XVIII–XIX веков тема Африки всё же возникает регулярно, то в стихотворном жанре её упоминания достаточно спорадичны и редки. Зато была обнаружена другая закономерность, об обратной пропорции между упомянутой экспансией (в сторону тропических территорий) и революционной активностью внутри страны.

В 2006 году мне довелось сформулировать (в интервью «Бал-Мадагаскар русского утопизма» для журнала гуманитарных технологий) предположение, что «сама подверженность России революционным процессам была в какой-то мере обусловлена именно отсутствием у неё заморских территорий. Возьмём Францию: после первой волны революции страна полтораста лет наращивала колониальную экспансию, тем самым "дренируя" усилия авантюристов и утопистов вовне, на более прагматичные цели». Эта, забавная сама по себе, гипотеза до сих пор не получила сколько-нибудь внятного опровержения. Тут важно само по себе представление (выглядящее логичным) о том, что энергия пассионарности может быть канализирована очень по-разному, и исследовательские экспедиции в тропической зоне, в особенности сложные – один из наиболее конструктивных каналов для её проявления.

Как косвенную иллюстрацию к данным соображениям, можно рассматривать достославный травелог Ивана Гончарова середины XIX века «Фрегат "Паллада"» о морском походе с дипломатическими целями на одноимённом корабле в Японию. Маршрут поначалу, в первой своей части был кругосветным в античном смысле – вокруг Старого Света: Балтика, Британские острова, Мадейра, мимо африканских побережий в Индийский океан. Далее ряд восточно-азиатских архипелагов. Путь домой пролегал по суше через Сибирь.

Текст, заявленный автором в предисловии как «летучие наблюдения и заметки, сцены, пейзажи – словом, очерки», оказывается местами откровенно поэтическим. Вот экспедиционеры приближаются к Островам Зелёного Мыса. «…Берег между скалами весь пустой, низменный, просто куча песку, и на нем растёт тощий ряд кокосовых пальм. Как всё это, вместе взятое, печально, скудно, голо, опалено! Пальмы уныло повесили головы; никто нейдёт искать под ними прохлады: они дают столько же тени, сколько метла… Всё спит, всё немеет… А какие картины неба, моря! какие ночи! Пропадают эти втуне истраченные краски, это пролитое на голые скалы бесконечное тепло!».

Впрочем, формально, в плане жанра, это не только не поэзия, но даже не проза: нон-фикшн… Так что вернёмся к собственно стихам.

Как проявлялись в русской поэзии XIX века африканские мотивы? У Лермонтова Африка лишь слегка мелькает. «В стихотворении "Последнее новоселье" (1841) перед нами предстают "степи египетские" (рассказ идёт о походе Наполеона в Африку), а в стихотворении "Спор" (1841) разливается "вечно чуждый тени жёлтый Нил". Африка не стала объектом поэтического внимания поэта, уступив место Кавказу», – пишет современный липецкий автор Феликс Кувшинов в статье «Тема Африки в русской литературе первой трети ХХ века». Что и требовалось доказать…

«Экзотика в России не выходила за пределы Кавказа, Крыма и Лазурного берега», – напишет уже в XX веке Николай Оцуп, в статье о Гумилёве.

Но вот стихотворение поэта, декабриста Фёдора Глинки «Молитва мадагаскарского негра», примерно того же периода, что и «Фрегат “Паллада“»:

 

Будь благ ко мне, о вечный Боже!

Я здесь минутный гость, я – раб!

Ты бесконечен, – я ничтожен;

Всесилен Ты, – я нищ и слаб!

Ты жизни Царь, – я дань гробницы!

Ты весь во свете, – я в темнице!

Чтоб щедрить всех – Ты благ на то!

Ты Всемогущ, – а я ничто!..

 

Это произведение может рассматриваться, в каком-то плане, в качестве «жанрового», то есть как реминисценция на тогдашние переводы американской литературы, но в ином плане – напротив, как предтеча афроамериканских спиричуэлс (они же джубилиз) и далее – госпелов: разговор с Богом напрямую о главном... Однако скажем честно: тут нет ничего от реальной Африки. Согласно некоторым догадкам, это просто романтический, с элементом остранения и экзотизации, отзвук лебединой песни Константина Батюшкова – стихотворения, ставшего одной из вершин его творчества перед окончательным погружением в пучину помешательства («Ты помнишь, что изрек, / Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?.. / Рабом родится человек…»).

Африка в текстах подобного рода выступает в роли не живого контекста жизни человека, но некоей условной декорации, как отсылка не к реальным географии и истории, а скорее к другим художественным текстам на эти темы. Поэтому вся эта образность вторична, асимптотически приближаясь к жанру стилизации, и не представляет собой ни познавательной, ни, порой, даже художественной ценности.

 

5. Африка как арена «оккультного возрождения»

 

Чуть менее, чем через столетие после Пушкина, в небе русской поэзии взошла новая (я бы даже сказал – сверхновая) африканская звезда... «Африканские стихи Гумилёва сделали его поэтом: он нашёл оригинальную тему и занял с ней своё место в поэзии. Начало этой темы – небольшой цикл в сборнике "Романтические цветы", открывающемся стихотворением "Жираф"»^[6], – пишет литовская филологиня Инга Видугирите, участница, между прочим, конференции по геопоэтике 2018 года в Институте философии РАН. Автор данного эссе не готов сходу согласиться со столь радикальной оценкой афро-темы у Николая Степановича, но что-то в этом есть… В конце концов, я и сам писал когда-то о том, что «суггестивный образ Николая Гумилёва, – поэта и путешественника, с его почти маниакальным стремлением оказаться в определённом участке планеты, – как бы заведомо диктует нам необходимость некоей "африканской поправки", африканской призмы при восприятии всего, что связано с ним. "Африка как категорический императив", гипнотизирующий шёпот "музы странствий", "нетерпение достичь Харэр" – вот лишь одна из граней этого магического кристалла. Непонятно, каким образом, но получается, что путешествия Гумилёва ВСЁ ОБЪЯСНЯЮТ в его жизни»^[7].

Между тем, российский филолог Николай Богомолов, лауреат Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка, предложил для правильного понимания важных особенностей творчества и жизни своего великого тёзки «оккультные ключи». И прежде всего – к мотивам тяготения последнего к Чёрному континенту. По мнению исследователя, стремиться в Африку у Н.С. было как минимум три повода, восходящих к мистическим доктринам.

Во-первых, масонская и розенкрейцерская мифология, предполагавшая для посвящённых необходимость посещения трёх городов – Парижа в Европе, Измира/Смирны в Азии и Каира в Африке. Гумилёв побывал, разумеется, во всех трёх локусах.

Далее, это концепция доктора Папюса, в рамках которой история человечества представала как тетрада рас, несущих свет мудрости: лемурийцы, атланты, чёрные и белые. Африка, обиталище наследников великих цивилизаций, хранит важнейшие данные «о магических корнях современного тайного знания»^[8].

И в-третьих, судьба Артюра Рембо, тесно связанного с французским «оккультным возрождением» конца XIX века и понимавшего поэзию как особую форму магизма, при помощи коей он надеялся переустроить мир. Хотя отъезд классика французской поэзии в Африку был вызван, предположительно, разочарованием в этой системе представлений, Гумилёв осознанно направился по его абиссинскому маршруту, «чтобы реализовать его неудавшиеся потенции».

С середины столетия, как мы знаем, локализация европейской мифологемы об африканских эзотерических знаниях отчасти сместится – стараниями прославленного африканиста Марселя Гриоля – в Африку Западную, к малийскому плато Бандиагара, стране загадочных догонов. В русской поэзии проявлений этой темы я пока не встречал, а вот в прозе она мелькнула лет десять назад – в авантюрном романе «Уругуру» Алексея Санаева (считается, что это псевдоним лингвиста и востоковеда Кирилла Бабаева, первооткрывателя гвинейского языка зиало). Догоны в этой книжке, разумеется, умеют летать.

Что касается самого Гриоля, то его нашумевшие беседы с догонским жрецом «Бледным Лисом» Оготеммели о тайных знаниях его народа, послужившие одним из материалов для гипотетических построений о палеоконтакте, судя по всему, являются суперуспешной мистификацией. Здесь адресую читателя к компаративистской статье 2011 года культуролога Екатерины Дайс «Святой Гриоль: космологические представления догонов и европейская мистериальная традиция». Разоблачительница наглядно сопоставляет детали описанных учёным (но, что характерно, никогда и никем в дальнейшем не подтверждённых) догонских ритуалов с оккультными практиками некоторых тайных обществ и орденов. Серьёзный французский учёный внезапно оборачивается экстравагантным масоном высокой степени посвящения, который делится с древним африканским народом потаённым знанием (а не наоборот). Или просто придумывает «Бледного Лиса» и свои с ним диалоги, от начала до конца.

По таким случаям люблю цитировать конгениальное четверостишие (гарик) Игоря Губермана, – кстати, одно из самых неожиданных проявлений темы Африки в русской поэзии:

 

Если надо – язык суахили,

сложный звуком и словом обильный,

чисто выучат внуки Рахили

и фольклор сочинят суахильный.

 

6. Об эндемичных смыслах

 

Отмечу с удовольствием, что в геопоэтических исследованиях на стыке русской поэзии и Африки участвуют и уроженцы Солнечного континента. В 2016 году мне посчастливилось присутствовать в Институте мировой литературы РАН на защите кандидатской диссертации по филологии «Африка во французских и русских травелогах (А. Жид и Н. Гумилёв)». Блестящий диссертант – малиец Абубакар Абдулвахиду Майга – ныне университетский профессор в Бамако.

А здесь я с удовольствием отсылаю читателя к научной статье «Способы отражения образа Африки в произведениях Н.С. Гумилёва» кандидата филологии из Нигерии Уде Фрайдэя Эменки^[9]. Автор статьи скрупулёзно рассматривает поэтику Гумилёва, выделяя применяемые им метафоры, африканскую топонимику и пр. А в одном месте я при прочтении буквально споткнулся – настолько верно был назван недостаток (возможно, главный) гумилёвских текстов об Африке. «Для поэта не важно, что означает топоним на языке того или иного племени – ему важно, как он сам воспринимает это место».

И ведь точно! Упиваясь звуком экзотических названий, предлагая насладиться им читателю, Н.С. игнорирует несомненно стоящие за ними автохтонные и, возможно, даже эндемичные смыслы. Такое отношение к местным культурам опрокидывает сложившийся образ демократически настроенного путешественника, дружественно общающегося на равных с представителями сколь угодно «диких» племён. Есть в этом даже нечто инфантильное. Это так похоже на наивный культурный нарциссизм древних греков (который лично меня, их поклонника, просто бесит)... Эллины маниакально этимологизировали любые иноязычные топонимы через собственное корнесловие. У них даже санскритское «Двипа Сукха́дара» (Остров Блаженства) – древнейшее название острова у Африканского Рога, в дальнейшем аккуратно перенятое у индийцев арабами и сократившееся в употреблении до «Сокотра» – расшифровывается, вопреки фонетике, ни много ни мало как «Диоскуриада».

Впрочем, подобная глухота к исконным чужим смыслам – извечная болезнь человечества. Яркий тому пример в наше время – основанный в Мельбурне фестиваль, название которого «Мумба» было взято из коренных австралийских языков и по официальной версии означало якобы «Давайте веселиться!»; лишь со временем вскрылась лингвистическая шутка аборигенов-консультантов: правильный перевод выражения «Мум-ба!» – «Выше задницу!».

Здесь замечу, что до странности слабо выраженный интерес к глубинным особенностям встреченных культур – не вина Николая Степановича, а беда. Европоцентристская модель мира владела сознанием многих даже самых продвинутых литературных путешественников, а зачастую и учёных-исследователей, ещё десятки лет после него. Однако, так или иначе, при всех возможных претензиях к его представлениям и к его текстам об Африке, Николай Гумилёв безусловно остаётся «главным африканским писателем» в русской литературе вплоть до конца XX века.

Среди очень немногих русских авторов, которые не только писали об Африке, но и были с ней тесно связаны биографически, следует упомянуть русских поэтов-белоэмигрантов Антонина Ладинского, Павла Булыгина и Ивана Хвостова. Первый из них во время гражданской войны эвакуировался в Египет, где жил до 1924 года, а в конце 1920-х годов, уже из Парижа, совершал поездки по Северной Африке и писал о ней стихи и очерки. Его поэзия была высоко оценена Адамовичем и Набоковым. Булыгин и Хвостов с 1924 года жили в абиссинской (эфиопской) столице Аддис-Абебе, где один служил адвокатом при правительстве (неустанно защищая бедняков, за что местные жители называли его «Божьим человеком»), а другой – военным инструктором и управляющим кофейной плантацией^[10]. Любопытно, что оба проявили себя не только как стихотворцы, но и как религиозные деятели. Хвостов в 1927 году создал первую русскую православную церковь в Абиссинии, в которой служил псаломщиком, а Булыгин в 1934 году отправился ходоком от старообрядцев в Латинскую Америку, в Парагвай, где заложил старообрядческое поселение.

 

7. «Всё, что вычитал из книжек»

 

Африка в советской поэзии – наименее знакомая автору данного эссе тема. Но не исключено, что и не менее интересная, чем другие. Если не в силу художественного качества произведений (его критерии в ту эпоху существенно трансформировались), то ввиду культурно-исторических и иных обстоятельств их написания, публикации и перцепции.

Чёрный континент и его обитатели возникали в советской литературе в основном в рамках идеологемы национально-освободительной и классовой борьбы. Коминтерн (Коммунистический интернационал), предназначенный для «установления Советской власти во всех странах», был создан в 1919 году, а уже через два года его председатель, революционер Григорий Зиновьев, сделал на заседании Исполкома первое заявление «по негритянскому вопросу», обозначившее задачи содействия африканцам в вышеозначенной борьбе. Дальнейший фон непрерывной и многообразной международной политической повестки делал африканскую тему для советской словесности вечно актуальной.

«Да будь я и негром преклонных годов, / и то б без унынья и лени…» – сплавлял Владимир Маяковский (жаром своего пиротехнического гения, в монолитный семантический конструкт!) темы Африки, русского языка и олицетворяемой его тёзкой, недавно отошедшим в лучший мир, грандиозной^[11] государственной и международной политики.

В 2002 году, по случаю 70-летия писателя Василия Аксёнова, юбилейную беседу с ним для «Независимой газеты» мне показалось целесообразным сосредоточить на африканской теме. «Вспоминаются игрушки, целлулоидные негры... Благодаря им у меня, как, видимо, у всех советских детей, вырабатывался весьма позитивный взгляд на Африку... Нам твердили: африканцы страдают от гнёта, борются за свободу. Но возникала Африка и через стихи… детских поэтов», – вспоминал Василий Павлович в интервью, озаглавленном в итоге, что важно, «Молюсь за Африку»^[12].

И впрямь, ключевые тексты советской поэзии для детей зачастую были почему-то связаны с Солнечным континентом, это очень похоже на продолжение давнего африканского импринтинга. Достаточно вспомнить шедевры Корнея нашего Чуковского «Айболит» (1922), «Бармалей» (1925), «Доктор Айболит» (1929). Причём деланно строгий рефрен «Не ходите, дети, в Африку гулять» для маленьких читателей, конечно же, оказывался ничуть не запретом, но интригой и соблазном. Часть отечественных исследователей-африканистов, я точно знаю, стали таковыми именно потому, что в детстве гулять по Африке им было запрещено.

Однако центральным «африканским текстом» советской поэзии представляется всё же поэма Бориса Корнилова «Моя Африка» (1935). Главного героя, участника гражданской войны, убеждённого коммуниста на протяжении длинного громоздкого сюжета преследуют образы то чернокожего полковника Красной Армии, то обычных негритянских невольников.

Первый раз лик негроида возникает из хорошо знакомой нам петроградской метели – словно визуальный негатив к картинке с матросским патрулем из «Двенадцати» Блока:

 

…а он откуда выходец?

С лиловым,

огромным, оплывающим лицом…

Глаза глядели яростно и косо,

в ночи огнями белыми горя,

широкого приплюснутого носа

пошевелилась чёрная ноздря…

 

Поэма переполнена подобными неудобоваримыми описаниями, и хотя лишь некоторая часть нарратива связана конкретно с горячечными видениями персонажа при сыпном тифе, текст целиком выглядит как совершенный в своём косноязычии пропагандистский бред. «И этот бред / единый образ выжег / соединил, как цельное, в одно / всё, что Добычин / вычитал из книжек, / из "Дяди Тома хижины" давно».

Произведение насквозь пронизано пафосом обличения расизма, дискриминации и эксплуатации человека человеком – то в шаблонной пустыне с караванами, однозначно узнаваемой как Сахара, то в куклуксклановской Америке: «Ведут судить / и судят самосудом / – и судят Линча старого судом /. За то, что чёрен / – по причине этой…».

Протагонист постепенно проникается проблемами Африки и интернационалистическим духом. И на похоронах геройски погибшего чёрного красного командира приходит к мужественному решению:

 

Нет места ни печали,

ни бессилью,

ни горести…

Как умер он в бою

за сумрачную,

за свою Россию,

так я умру за Африку мою.

 

В целом, на протяжении значительной части XX века наша литература об Африке оставалась по большей части действительно «вычитанной из книжек». Однако начиная с 1960 годов, когда многие африканские страны освободились от колониальной зависимости, не без нашей поддержки, советские специалисты стали порой – о, чудо! – ездить туда в разного рода длительные командировки. Про постройку Асуанской гидроэлектростанции знают все, но подобных ценных для Африки проектов было довольно много. Например, моя семья полтора года жила в Алжире, где отец, учёный-физик, консультировал строительство металлургического комбината Эль-Хаджар. А в 1991 году в биологической экспедиции я был в гостях в роскошном научном центре, подаренном Советским Союзом столице Гвинеи.

Сотрудничество СССР с Африкой имело даже, так сказать, демографические последствия. Известные журналисты Елена Ханга и Самсон Шоладеми, художница Жюльетта Ситникова и другие деятели культуры и медиа, подобно Александру Пушкину, имеют африканские корни. А среди известных мне российских бледнолицых литераторов как минимум двое – поэтесса Татьяна Данильянц и прозаик Александр Чанцев – родились в Африке в семьях командировочных.

Советским военспецам довелось участвовать и в конфликтах на материке. Как правило, это были не бойцы, а военные советники, строители, транспортники, переводчики. Мне попалась в Рунете статья Светланы Григорьевой из Нижегородского госуниверситета с неожиданным милитарным аспектом геопоэтики – «"Здесь пыль, война, Унита и кошмары...": образ Анголы в поэзии советских военных – участников гражданской войны в Анголе (1975–2002 гг.)». Автором «проведён комплексный анализ литературного наследия 17 советских военных, проходивших службу в Анголе, с целью характеристики образа Анголы. Показано, что стереотипы, навязанные литературой XX века, получили своё продолжение...».

Замечу оффтоп, что среди моих соотечественников, воевавших в Анголе и писавших об этом, был и прозаик Александр Проханов. Творчества его, увы, практически не знаю, но так или иначе достоен изучения вопрос: как именно повлияла Африка на его письмо? Вопрос не случайный: один из самых необычных русских поэтов второй половины XX века Юрий Кузнецов, аналогично, в юности во время срочной службы в армии оказался на Кубе, причём ровно в разгар Карибского кризиса. Об этом мне известно чуть больше, и я полагаю, что экзотика тропиков наложила на его стилистику определённый отпечаток. Подчёркиваю – не на проблематику и не на антураж текстов, а именно на поэтику, на особенности построения стихотворной речи.

Почему-то вспоминается, как в «Козлиной песни» Вагинова Троицин, делая комплимент Мише Котикову, говорит: «В ваших стихах дышит Африка!». Думается, эта геопоэтическая метафора (ничего африканского в оцениваемом тексте персонажа не предполагается) прекрасно подходит для применения в нашем литературном обиходе.

 

8. Об особой роли Сенегала

 

Ещё одним мостиком между русской словесностью и Солнечным континентом в советские годы служили переводы африканской литературы, чаще всего, вероятно, организуемые по разнарядке сверху, в рамках государственной стратегии всесторонней солидарности с угнетаемыми народами. Нашими «мастерами культуры» планомерно переводились романы, рассказы, стихи борцов за равенство и справедливость – ангольца Агостиньо (Агуштинью) Нето, сенегальца Леопольда Сенгора (называвшего, между прочим, общественное устройство в своей стране «лирическим социализмом») и других классиков и рядовых представителей африканской поэзии. Выходили сольные книги и коллективные сборники, в том числе страновые или региональные. Этот сегмент советской литературы мне также недостаточно знаком, но однажды я, вместе со всем московским литературным сообществом, столкнулся с ним вживую.

В 2005 году, благодаря наличию в посольстве Сенегала в Москве заинтересованной авторитетной персоны – дипломата и публициста Сулеймана Анты Ндьяя – мы с основательницей портала Africana.ru Анной Бражкиной сумели провести несколько запомнившихся публике сенегало-ориентированных культурных акций. Главным достижением стало приглашение на четвёртую Биеннале Поэтов в Москве крупнейшего стихотворца страны, вице-президента сенегальского ПЕН-центра Амаду Ламин Салля. В дни празднества внезапно выяснилось, что высокий гость уже давно не совсем чужой для россиян. В 1970-е – 1980-е годы Союз писателей СССР предлагал своим молодым членам переводить талантливую африканскую молодёжь. И переводчиком любовной лирики юного А.Л. Салля оказался не кто иной, как поэт и футболист Саша Ткаченко, на момент Биеннале бывший генеральным директором Русского ПЕН-центра. Далее два ПЕНовца выступали уже вместе.

Салль как поэт – любимый ученик Леопольда Сенгора. С приездом к нам учителя, кстати, в своё время вышел конфуз. В бытность президентом Сенегала тот планировал визит в Москву, но Брежнев назначил на ту же дату встречу с президентом США Никсоном. Встретиться взамен Леонида Ильича с формальным лидером страны Подгорным Сенгор отказался, и отношения с Сенегалом были надолго испорчены.

Характерно, что в новую эпоху неприезд видного африканского поэта случился по противоположной – не политической, а экономической причине. На очередную Биеннале Поэтов в Москве несколько лет назад была приглашена звезда южноафриканской поэзии, телеведущая Лебо Машиле – «одна из 100 лучших африканок» по версии журнала New African 2011 года. Но в последний момент теледива от участия отказалась, выяснив, что оргкомитет только покрывает авторам все расходы, а гонорары не платит. Я всё же сподобился познакомиться с ней позже, на поэтическом фестивале «Вишваранг» в Индии, и могу авторитетно подтвердить: её выступление стоит гонорара!

Ещё один «тематический» литературный мостик – тексты песен. Самым резонансным музыкальным произведением про Африку советских времён была, пожалуй, андеграундная песенка поэта и геофизика Александра Городницкого «Жена французского посла». Несмотря на легкомысленность сюжета, маэстро обычно выделяет этот шлягер на своих концертах, исполняя в конце первого отделения. А на припеве публика, аплодируя, часто встаёт, как при государственном гимне. Связанный с песенкой уморительный эротико-политический скандал (из-за которого, правда, Александру Моисеевичу на некоторое время закрыли выезд за рубеж) общеизвестен. Добавлю только, что в рамках той нашей сенегальской программы 2005 года мы устроили, по случаю 35-летия создания песни, акцию награждения автора западноафриканским тамтамом джембе. Вручал награду, разумеется, президент землячества Сенегала.

Определённое лидерство сенегальской темы в рамках культурных сюжетов, связанных с Африкой, присуще, возможно, не только русской культуре. Причиной тому – историческое совмещение в фигуре Леопольда Сенгора, основателя независимого Сенегала, трёх ролей – лидера политического (первый президент страны), интеллектуального (философ, один из создателей теории негритюда) и литературного (знаменитый поэт, член Французской Академии). В истории континента это случай не единственный: упомянутый выше поэт Нето тоже был президентом своей страны. Было подобное и в Азии – поэтом был Бабур, основатель династии Великих Моголов, а крымским ханам вообще полагалось уметь писать хорошие стихи. Как видим, освобождение Африки от колониализма дало сразу двух подобных лидеров. Для этого явления, кстати, более ста лет назад в Норвегии предложен точный термин – поэтократия.

Ещё один общий сюжет у русской поэзии с Леопольдом Сенгором – уже почти совсем сказочный. В 1974 году известного своей эксцентричностью (привёз в Москву орла и ходил с ним по улицам; получил 15 суток ареста за разведение костра у себя в квартире, и т.п.) поэта Виктора Урина исключили из Союза писателей СССР за проект создания Всемирного Союза поэтов. Президентом этой организации должен был стать сам Урин, а вице-президентом – Сенгор. Инициатора проекта ждала в Дакаре достойная его должности резиденция. Однако, эмигрировав в Сенегал в 1976 году («первый случай, когда советский человек попросил об убежище в Африке»), уже через год Урин переехал в США, где продолжил поэтическую деятельность и, по легендам, часто встречался с Бродским. Третьего ребёнка Урина, сына 1974 года рождения, зовут Сенгором.

 

9. Эпоха концептуализаций…

 

К началу XXI века в русской поэзии, по мнению некоторых экспертов (достаточно упомянуть автора наблюдения, поэта и редактора Ивана Ахметьева, с оценкой которого мы согласны), наступил «кризис перепроизводства шедевров». Первопричиной тому, конечно, победившая поголовная грамотность. Но ничуть не меньше сработала и немилосердная, подобная схватке бульдогов под ковром, творческая конкуренция, сложившаяся в отечественной словесности.

Что же изменилось в новом столетии в плане связей русской литературы с Африкой? Мне видятся в этом плане два определённых всеобщих сдвига.

Первый из них имеет пока скорее умозрительную, теоретическую природу, верифицируется с трудом. Опросов на эту тему, к сожалению, я не видел и сам не делал. Речь об общем росте мобильности человечества, связанном с развитием транспортных коммуникаций – и с медленным, но ненулевым ростом благосостояния среднего землянина. Это повышает возможности реального (что называется, офлайн) ознакомления литераторов с жизнью Африки. Однако это гипотетическое изменение касается сегодня только литературного быта. Даже если моя догадка верна и часть авторов за последние четверть века сумели побывать на материке, писать о нём больше и реалистичнее пока что не стали.

Например, о поэте Станиславе Львовском я точно знаю, что дюжину лет назад он совершил путешествие по Эфиопии. Однако текстов об этой поразительной стране у него пока что не видел. Как принято сейчас говорить, «это так не работает». Вышеупомянутый Чанцев в начале пандемии ковида успел смотаться на Занзибар, малую родину обожаемого всеми Фредди Меркьюри, но отделался отчётом нон-фикшн для сайта «Пост-нон-фикшн». Герман Виноградов, по его словам, участвовал в театральном фестивале в Западной Сахаре – и где его стихи о ней?.. (Притом, что прекрасных стихов о разной другой Африке у него много.)

Да что там, автор данного эссе сам два года назад, после долгого перерыва съездил в экспедицию в левый (на карте) угол Солнечного континента – в Сенегал и Мали. И теперь внимательно следит за своим внутренним монологом: не зазвучит ли там священная песнь о посещённых странах, или хотя бы о так называемом Западном Судане? Но нет...

Конечно, можно идти по жизни с установкой из постперестроечного анекдота – «надо себя заставлять!». Если регулярно делать над собой усилие по вербализации впечатлений и размышлений в форме художественных текстов, может даже выработаться полезный акынский навык. Но нет.

Другой заметный всеобщий сдвиг касается концептуальной стороны литературного процесса. Её, как ни странновато это звучит, стало больше. Это, очевидно, наследие затронувшего многих в 1990-е годы постмодернистского опыта: помимо собственно художественного качества производимых текстов, становится специфически важным их контекст: идея, замысел, стилизация, тематизация, серийность или иные сколь угодно искусственные рамки.

Что касается тематизации, то речь прежде всего идёт, конечно, о концептуальных мероприятиях. Выше уже упоминались Мадагаскарские и Африканские чтения. Последние проводились в рамках Форума «Африкана» в Императорском зале Института стран Азии и Африки МГУ в 2001 году, и в 2017-м – в рамках фестиваля «Африка. Москва» в Институте Африки РАН. Достаточно позитивные сами по себе, события эти были весьма познавательны, раскрывая миру панораму современного, выражаясь языком Владимира Топорова, «африканского текста русской литературы». На этих широких смотрах выступали Виктор Ерофеев, Игорь Лёвшин, Юрий Нечипоренко, Влад Отрошенко, Сергей Седов, Анастасия Строкина, Владимир Тучков и другие авторы – с прозой, Герман Виноградов, Александр Гальпер, Владимир Герцик, Игорь Жуков, Герман Лукомников, Елена Семёнова, Амарсана Улзытуев, Андрей Щербак-Жуков и многие другие – со стихами.

Отдельной строчкой в истории нашей темы могут быть прописаны эксперименты Вилли Мельникова с визуальной поэзией в изобретённом им жанре «драконографии». Исследователь его творчества Дмитрий Макаров обнаружил в заметках Вилли 2002–2003 годов, что тот «в очередной раз увлекается языками народов Африки и они сильно влияют на него необычной графичностью как редких алфавитов, так и звучания».

Тематизация может означать, что Африка выбрана как фон для действия в тексте – причём выбрана порой почти механически. Таково, скажем, стихотворение Фёдора Сваровского «Африка» с воспоминаниями о сражениях в пустыне, каковые сражения, возможно, персонажем вымышлены. Упоминание материка может служить, например, частью некоего ряда географических или культурных соответствий, как у Льва Оборина (привожу первую строфу из дистрофика 2017 года):

 

ааааааааа

в африке горы вот такой вышины

бээээээээ

в арктике шельфы до хрена нефтяны

 

Тематизация имеет прямое отношение и к публичным диалогам. Интервью с Аксёновым «Молюсь за Африку» я выше уже цитировал, но не менее важна, в качестве яркого геопоэтического осмысления темы нынешнего эссе, беседа с поэтом Евгением Бунимовичем 2001 года «Трагедия России в том, что она расположена не в Африке». Разудалая редакция газеты «Алфавит» снабдила текст подзаголовком «Банан для депутата»: Женя был тогда в составе Московской городской думы II созыва.

Говоря о параметре серийности, связанном с тенденцией писать «циклами», приведу пример из собственной сетевой биографии. В мае 2018 года я неожиданно даже для самого себя сделал пост в Фейсбуке:

 

Республика Мали,

одно из главных сердец Африки.

 

Дальше писал о чём-то совсем другом. А через месяц появилась похожая запись, как бы уже развивая тематический цикл:

 

Остров Мадагаскар,

удалённое сердце Африки.

 

Что это было?.. Великий остров к тому моменту я посетил много раз, а до Мали ещё не добрался. Зачем понадобилось намечать некую «кардиологическую» модель африканской геопоэтики? А среди записей «первого ковидного» 2020 года, когда путешествия вдруг стали невозможными даже теоретически, нахожу следующее:

 

Африка не континент, это другая Земля.

А Луна её – Великий остров Мадагаскар.

 

Привожу эти тексты отчасти для того, чтобы компенсировать обнаруженное сейчас почти полное отсутствие собственных об Африке стихов. Оправдываться бывает порой нелепо, но увлекательно. Тем более, что формальные границы поэзии всё сильнее размываются, и посты в соцсетях порой тоже тендируют ей навстречу.

 

10. …и мистификаций

 

Побочным ответвлением, но, возможно, и вершиной феномена концептуализации является мистификация. Наверное, один из главных критериев качества интеллектуального розыгрыша – его продолжительность. Описанная выше научная мистификация Гриоля успешно просуществовала 80 лет. Самая фундаментальная и длительная из известных нам на сегодня литературных мистификаций XXI века имела место в Москве в 2008–2015 годах, и связана она тоже с Африкой.

Писатель-фантаст Лин Лобарёв стал выкладывать в ЖЖ и читать на литературных выступлениях свои переводы из стихотворного цикла «Песни свободных людей» малоизвестного мозамбикского поэта. Вскоре в русской Википедии появилась статья об этом забытом всеми авторе. «Нгвембе Ронга – африканский поэт конца XIX – первой половины XX века, писавший на португальском языке и на суахили. Родился в Мапуту (Мозамбик). До последнего времени на русский язык переводилось только стихотворение "Ритм" <…>, причем культурный конфликт между чернокожими и белыми, составляющий содержание стихотворения, был подан переводчиком как классовый...». Через несколько лет вики-статья исчезла, но сохранилось её зеркало на словарно-энциклопедическом сайте dic.academic.ru.

О жизни Нгвембе было известно немного. В некоторых его вещах упоминается мать, рабыня из народа банту, и отец, английский плантатор, описаны реалии быта африканских племён, работа на кофейной плантации и на строительстве железной дороги в провинции Ньяса.

В 2015 году в Москве в издательстве Лобарёва вышла иллюстрированная книга переводов из Ронги. Обложку украшали блёрбы от прославленных коллег – Евгения Витковского и Веры Полозковой. С блеском прошли несколько презентаций... И лишь в 2021 году, с наступлением пандемии коронавируса, автор переводов признался в частном сообщении, что «поэт Нгвембе Ронга» – целиком и полностью его, Лобарёва, авторская мистификация.

Упомяну здесь ещё одно знаковое мистификационное пересечение русской литературы с Африкой.

С начала 2000-х в Рунете был известен поэт и прозаик Валентин Алень. На его юзерпиках в соцсетях были изображены явно другие люди или животные, поэтому аудитория лет десять ждала, когда автор наконец развиртуализируется. И вот однажды, в июне 2013 года, был впервые объявлен авторский вечер Валентина. Как говорится, «каково же было удивление публики!». Писатель оказался сорокалетним артистичным африканцем или афроамериканцем, который не без удовлетворения послушал, как благодарные поклонники его творчества – известные прозаики и поэты – читают со сцены его тексты, ну и немножко почитал сам.

Московский прозаик и критик Олег Дарк выложил в Фейсбуке фотоальбом встречи и отчёт: «Поучаствовал в вечере Валентина Аленя (Алень – ударение на последний слог, как говорят), в Интернете известном под ником alen_valen. Ничего интереснее и замечательнее за последние 10 лет (хорошо – за семь) не слышал и не видел… Валентин Алень – существо мифическое, все основания были усомниться в его существовании. Никто его не видел никогда. А вот тут – вдруг и увидели… Кроме самого автора, явившегося посередь вечера, читали: Игорь Лёвшин, Олег Дарк, Николай Байтов, Алексей Сосна... Рассказ Аленя в исполнении Дарка, Байтова и т.д. превращался в рассказ каждого из них... Чтение перемежалось музыкальными номерами: стихи, музыка и исполнение Игоря Лёвшина… Тем, кто не видел действа, сочувствую».

Африканец, впервые увиденный литературной публикой, на самом деле достаточно известен в среде московских эстрадных артистов. В качестве писателя выступил камерунец Кристиан Девалкьер (Танко). За прошедшее десятилетие Девалкьер в своём актёрском облике, очевидно, с московским литературным сообществом по-прежнему не пересекался, поэтому персональная легенда Валентина Аленя как «настоящего бро» успешно сохраняется. А предположение, что в реальности Валентин – азиат, никем пока не доказано.

 

11. Люли, люли на Мадагаскаре

 

Несколько отдельно от африканской темы в русской поэзии следует рассматривать так называемый мадагаскарский феномен русской литературы. Речь о трудно объяснимой, на первый взгляд, склонности наших поэтов и писателей упоминать Великий остров в своих художественных текстах. Среди известных авторов труднее найти того, кто никогда Мадагаскар не упоминал. Феномен этот присущ и русской культуре в целом, но в других видах искусств выражен не столь отчётливо.

Принадлежность Великого острова к Африке является, как известно, не полной. Миллионов сто лет назад он и вправду был её частью, но откололся от неё не как таковой, а в составе материка Лемурим, – ещё вкупе с будущим островом, а затем азиатским полуостровом Индостаном, и тот с тех пор биографически и геологически ближе ему, чем любая земная суша. За время последующей изоляции на Мадагаскаре возникло огромное количество видов эндемичной флоры и фауны, так что с точки зрения биологии он не просто не африканский остров, а вообще не остров: географы величают его малым континентом. Ну и наконец, с точки зрения культурно-языковой малагасийцы – скорее не африканцы, а австронезийцы. Именно со стороны Зондского и соседних архипелагов и прибывали в течение тысяч лет на Мадагаскар первые колонисты. Самый близкородственный малагасийскому (90% общей базовой лексики) – язык ма’аньян на Калимантане.

Тем не менее, географическая и историко-политическая близость со странами Чёрного континента делает Мадагаскар полноправным членом Афросоюза. К тому же, благодаря тысячелетним морским контактам с мозамбикским побережьем несколько этнических групп на Западе и Севере острова имеют преимущественно бантоидное происхождение (одна из групп недвусмысленно называется масумбика: пишется masombika).

Итак, Великий остров упоминается, в том числе, в текстах (перечислим в приблизительном хронологическом порядке) Батюшкова, Пушкина, Фета, Данилевского, Толстого, Блаватской, Чехова, Флоренского, Хлебникова, Сологуба, Белого, Вагинова, Северянина, Набокова, Ильфа и Петрова, Олеши, Газданова, Паустовского, Солженицына, Бродского, Сосноры, Стругацких, Ошанина, Гранина, Астафьева, Кривина, Белова, Виктора Некрасова, Юлиана Семёнова, Маканина, Саши Соколова, Виктора Ерофеева, Веллера, Акунина…

Труднообъясним этот феномен только на первый взгляд. С этой загадкой нам удалось разобраться. Дело в том, что в XVI–XIX веках Мадагаскар как объект колониальных проектов со стороны как нескольких империй, так и отдельных авантюристов был постоянным источником политических новостей^[13]. Поэтому в многоплановое действо романа «Война и мир» оказался включён некий поначалу кажущийся читателю абсурдным, но по сути весьма правдоподобный эпизод, когда Наташа Ростова, бродя по своему имению в ожидании приезда мужа, несколько раз спонтанно произносит, как мантру, экзотическую синтагму: «Остров Мадагаскар!». Это было, несомненно, заклинание, с помощью которого героиня преодолевала гнетущую тревогу и рутину быта.

Мадагаскарский феномен русской литературы растёт в основном именно из этой странной сцены – по той простой причине, что с момента издания в 1969 году эпопея Льва Толстого была прочтена каждым образованным россиянином, а в послереволюционное время была вообще включена в школьную программу. И большинство из нас, заинтересованно или вынужденно прочитав великую книгу, получили малозаметный – напомним важный психологический термин! – импринтинг. Пётр Вайль и Александр Генис в эссе 1990 года «Мозаика эпопеи. Толстой» убедительно обосновали этот эффект. «…Не из этого ли Мадагаскара, никак не связанного с предыдущим разговором и возникшего буквально ниоткуда, вышла знаменитая чеховская Африка, в которой страшная жара? Но сам Мадагаскар знаменитым не стал, не запомнился – конечно же, из-за установки на прочтение эпоса, который желали увидеть в «Войне и мире» поколения русских читателей». Про Наташин Мадагаскар, по моим многолетним наблюдениям, действительно не помнит почти никто, – но у русских писателей имя острова время от времени неосознанно выпрыгивает в текстах, никак не связанных ни с путешествиями, ни с экзотикой.

И вот он, XXI век! Назовём лишь малую часть современных авторов (на сей раз по алфавиту), кто не смог сдержать проявления чудесного импринтинга: Бирюков, Богомяков, Бонч-Осмоловская, Бубнов, Бунимович, Буркин, Быков, Виноградов, Воловик, Волчек, Геласимов, Герцик, Гольдин, Горалик, Грановский, Александр и Данила Давыдовы, Ерёменко, Игорь Жуков, Алексей Иванов, Иличевский, Кабанов, Кацов, Кацюба, Костюков, Кружков, Кузьмин, Лëвшин, Лимонов, Макаров-Кротков, Месяц, Могутин, Марина Москвина, Андрей Поляков, Пригов, Пустогаров, Пуханов, Ромм, Стесин, Сумароков, Урицкий, Алексей Цветков-младший, Эпштейн…

В качестве же рандомной иллюстрации к тому, как проявляется мадагаскарский феномен в русской поэзии нового столетия, приведу фрагмент верлибра Владимира Богомякова «Зайцеобразные»:

 

…Зайцеобразные обитают на огромных пространствах –

От Аляски до Парагвая.

Люли-люли Парагвая.

От азиатских тундр до тропических лесов Явы.

Люли-люли Явы.

Нет их только на Мадагаскаре

<…>

Ныне их завезли и туда.

Люли-люли и туда.

 

12. Африканский обход

 

Через столетие после Гумилёва и через два после Пушкина, в начале XXI века на небосводе русской поэзии и прозы об Африке взошла третья сверхновая. Речь о писателе, враче и путешественнике, лауреате крупных литературных премий Александре Стесине.

Стесин – человек для нашей (скажем прямо, довольно аутистической и нарциссической) эпохи уникальный. Вслед за величайшим гуманистом прошлого века Альфредом Швейцером, значительную часть своей пока ещё не очень длинной жизни он провёл на Чёрном континенте, работая медиком – в рамках «Врачей без границ» и подобных программ.

Известные поэты вообще, как правило, не слишком привязаны к мирским своим поприщам, и не столь уж часто стремятся достичь на них совершенства: у них ведь у всех уже имеется сокровенный статус председателей земного шара. Александр здесь – убедительное исключение. Профессиональный врач, он напоминает то ли вышедшего из сказки Айболита, то ли нового Гулливера, гигантскими шагами совершающего врачебный обход африканских стран – и рассказывает о них в своих текстах. Четыре года назад его афро-ориентированные проза, стихи и переводы, собранные под единой обложкой, вышли под заглавием «Африканская книга» изданием толщиной в 736 страниц. Как сказано в аннотации, он «лечит тиф в пустыне и малярию в джунглях, изучает языки суахили и чви, собирает маслята на Мадагаскаре, сравнивает кухни Сенегала и Сомали, переводит здешних классиков и современных авторов»...

Если Александр Пушкин не знал о «своей» Африке почти ничего, кроме самых общих легенд и мифов, а Николай Гумилёв путешествовал по материку во власти стереотипов о нём, не отягощая себя особо их опровержением, и покорно встраивал свои «этнолого-географические» стихи и прозу в сложившуюся до него систему представлений, то Александр Стесин – совершенно новый тип литературного путешественника. Он переосмысливает и отторгает ориенталистскую, по Эдварду Саиду, картину мира, описывая Африку заново – такой, какая она есть на самом деле, сама из себя. Становясь, по сути, заново её первооткрывателем.

Таким образом, каждое из трёх основных столетий русской поэзии начиналось своим «поэтом Африки». Наверное, это просто занимательное совпадение. Нам просто повезло, что третий, вслед за Пушкиным и Гумилёвым, африканец русской литературы – наш современник. Он продолжает работать и странствовать, делясь с читателями своими открытиями, на наших глазах.

 

 

Кристоф Жан Мишель «Фофа» Рабеаривелу. «Африка».

Холст, масло, 100Х100 мм. 2016 г.

 

13. Остаются неясности

 

Как ни печально, всё вышесказанное, по-видимому, не даёт ответа на вопрос – отчего в XXI веке русские поэты практически не появляются в Чёрной Африке, а если появляются, то за редчайшим исключением, о ней не пишут? Две малоисследованных зоны в параллельных вселенных – русская поэзия и Субсахарская Африка – уже очень давно всерьёз не пересекались.

Мне представляется, что сложившаяся ситуация – результат обыкновенной дурной инерции. Если столетие назад Николай Гумилёв неудержимо стремился в Египет и Абиссинию, то через какое-то время массив созданных им же текстов об Африке «схватился», как бетон, заскорузлой коркой художественных стереотипов, заслоняя и пряча Солнечный континент от взгляда ищущего творческого сознания.

Между тем, современная русская поэзия включает в себя уникальнейшие феномены, такие, как например метареализм и текстуальное направление московского романтического концептуализма. Аналогов им в мировой литературе пока не обнаружено. А Чёрная Африка справедливо считается континентом будущего, столь гигантский заложен в ней человеческий, культурный и природный потенциал. Более того, не так давно российские биологи доказали, что на определённой части территории Эфиопского нагорья процессы видообразования идут заметно быстрее, чем в среднем по планете... Когда-то это привело к возникновению Homo sapiens’а. А что произойдёт, если путешествующий литератор задержится там, в горниле эволюции, достаточно надолго? А если заложит там (или, допустим, на одном из африканских островов) поэтическую колонию… – нет, плохое слово! – коммуну?

Порождающее, генеративное значение и влияние Солнечного континента не вызывают сомнения, пожалуй, уже ни у кого. Если даже в «сумрачной России» за последние 20 лет стали поэтами несколько африканцев-экспатов – сенегалец Усман Гей, малиец Умар Сидибе, а также упомянутые выше Абубакар Майга и Сулейман Ндьяй, – то почему бы русским авторам не поэкспериментировать над собой, погрузив себя в силовое поле Чёрной Африки? Не её ли мощная геопоэтика сулит человечеству эволюционный прорыв, обозначенный теоретиками как трансгуманизм?.. Кто знает – быть может, именно там явит себя «человек в его развитии», которого анонсировал на 2032 год Николай Гоголь?