«Реликварий ветров» Александра Радашкевича

Хотелось бы сказать о книге избранной лирики Александра Радашкевича «Реликварий ветров», вышедшей в Санкт-Петербурге, в издательстве «Алетейя», в 2020 году. О ней, конечно, много уже говорилось, но всё же мир поэта настолько неповторим и огромен, что всё вместе сказанное неизбежно будет переосмысливаться каждым читателем, которому действительно дороги литература и поэзия.

Книга родилась из шести предыдущих, «охватывающих почти полвека творчества», она толково и бережно составлена Александром Радашкевичем, достойнейшим образом оформлена и издана. Из шести прекрасных книг (любое определение здесь покажется тусклым) – «Шпалера», «Оный день», «Последний снег», «Ветер созерцаний», «Земные праздники», «Неизречимое», а также в ней есть отличные очерки о поэте, написанные Ниной Зардалишвили и Мариной Гарбер.

Название книги представляется более чем сакральным. «Реликварий», позднелатинское reliquarium (останки, прах, наследие) – ларец, ковчег, сосуд для хранения реликвий христианского культа, мощей святых, а также остатков их одежды^[1]; вместилище для хранения ценных реликвий, имеющих сакральное значение. Таким образом, «Реликварий ветров» становится истинно поэтической мелодией вечности, а если времени, то больше как его отсутствия. Перефразируя поэта, если боги «бесстрастно запирают ушей бездонные воронки», то может быть, и «века откатят», «смолой кадилен, гарью теокалли»^[2].

Богатство поэтики Александра Радашкевича, её цельность и естественность, яркая, немыслимая оригинальность, как и изящная, притягательная глубина сказанного поэтом слова, принесли в русскую литературу истинное новаторство и свою утончённую неповторимость. В своей имманентной цельности и в смысле философском, книга «Реликварий ветров» сохраняет и несёт в себе две священные категории: время и сущность. Ну и главное, святое – поэтический текст. Не в силах охватить необъятное, позволим себе рассказать о нескольких стихотворениях книги.

В каждом стихотворении (каждом!) читатель увидит яркую и неповторимую особенность поэтической речи, свободу и загадку, когда мысль передана и чётко, и ясно, но само построение стиха, цельно модернистского, выразительного, кажется лаконичным и даже сжатым, за счёт чего, вероятно, достигается суггестивность смыслового поля и такой ощутимый «магический» эффект. Но, тем не менее, разве возможно усомниться в подлинности переживания и совершенной гармоничной целостности сказанного?

Назвать те или иные стихи любимыми сейчас было бы неразумно, ибо каждое приносит свои дары – красоту, неповторимое богатство русской речи, его можно обозначить соответствующей строчкой поэта «возвращение к Батюшкову». Вот немного нехитрой интерпретации и впечатлений.

 «Пусть бегущие добегут» Александр Радашкевич написал в 1976 году, когда окружающая реальность и близко не совпадала с эмоцией и теми зрительными образами, которыми жило и наполнялось его поэтическое сознание. Да, союзмультфильм прекрасно работал и на слуху играла чудная песенка крокодила Гены, но ведь стихотворение получилось совсем о другом. Сложно представить, как были бы восприняты читателем или тогдашним советским цензором сотворённые молодым стихотворцем загадочные высказывания «и живые живое допьют» или такое пожелание-наставление мёртвым «пусть снимают губами росу у прозрачного дома, где они непробудно живут»^[3].

Кроме очень красивых прочих, «Оный день» подарил следующие стихи: «Сегодня в зимнем доме Государей…», «Отъезд Александры Феодоровны из Палермо», «Великий князь Александр Михайлович», «Пётр Второй», «На смерть Александры Феодоровны». Чувство истории, изначально присущее поэту, здесь уже не чувство. Это уже некое высшее знание, вскормленное его упорным трудом, «распаковывающееся» только у истинной одаренности.

В стихотворении «Шпалера» поэт дает читателю ключи к пониманию не только конкретного своего текста, толкованию, но и к творческому методу, своей невероятной идее вообще. Вопрос лишь в том, насколько мы бываем догадливы, читая стихи. Прочитывая. Первая строка, начало, кажется чисто географическим. «В Ораниенбауме, Ла Гранхе иль Эквоне», почему поэт выбрал именно эти названия, вопрос иной. Дальше первый и незаметный шаг к интерпретации: «душа не вспомнит где». Следующим идёт строка, вполне характеризующая его внутреннюю тягу к отшумевшим векам, к старинной отеческой речи: «подале от резины и бетона, поближе к доживающей молве». Самый центр, самоопределение, констатация, «сердечная чакра» стихотворения: «я, вытканный однажды на шпалере».

Что нужно духу вечному и созидающему? Материальный носитель, сохраняющийся в непрерывных потоках жизни и тварного мира, чтобы запоминать, фиксировать всё в своей памяти. Пусть это будет шпалера, возможно ставшая ветхой, если брать точкой отсчета момент соприкосновения с нею, взаимодействия. Да, он такой, он всех уже видел, он о каждом своем «владельце» или ком ином знает все. Он запечатлён таким, «средь мельниц и стволов, махровых лап и крылий – ступающим по лиственному дну пролитой в облако аллеи». Он жив, он существует: «потрогайте неколкие зрачки и пальцы на фисташковом подкладе». Конечно, его зрачки «неколкие» – для человеков желательно оставаться незаметным. И далее констатация/воспоминание и обращение ко всем, кого и как увидел и запомнил. Оно в стихотворении внезапно, ведь так задумано поэтом: «Полночи промолчали о России, но ни / одна свеча не потекла». Обращение: «Вы / помните, как медленно икали перед смертью? А вы, / сударыня, враз покатились по дивану, уже не чуя, / что кофием со сливками залились. А / вас, младенчика, бокастая кормилица без матушки / щипала, а мальчику... да Бог ее прости! А вы, / из прусской юности, любили дикую козу / с брусникой. Вы...». Концовка начинается с недоговоренной фразы, дух/шпалера констатирует и подводит итог: «Не стану: / все новости благие старо- / ваты, все нити сотканы и на из- /нанке ничья ладонь не встретит узелков, /но, может быть – невнятные ладони, / не испугавшись острого тепла»^[4].

Вот и рождение загадочного, его очень индивидуального поэтического взгляда «себя напротив», зеркальности. Как пишет поэт, «для нас, пока не назовём, ничего не существует». Восприятие реальности как царства отражений интерпретируется поэтом в русле двух состояний сознания – явь и сон. Это тоже своего рода отражения, переходящие друг в друга. Между сном и явью стирается граница, так как сущность авторского сейчас наполнена ожиданием перехода, действия или пробуждения, как постоянного, непрекращающегося движения разумного «я» в вечности мира. И в этом для поэта есть горьковатый привкус яви: «во всём, чего не нарисует утром голый дождь в недвижном сне недожитых веков».

Очень интересно в этом плане стихотворение «Ария»^[5]. Явь жизни трактуется поэтом как «сон», ибо она снится. Действие подробно – «ангела перст – нас понесёт боком за край», где «ждёт отживший клавесин». То есть то, чего здесь, в настоящий момент нет, но оно было, оно существовало, и клавесин – отживший. И это «где», и этот клавесин – детали, сохраняющие в себе «звон торжества, час неподдельных мук, где жизнь». В этом светотеневом, чувственном стихотворении поэт передает и факт, и действие, и событие. Всё наполнено движением, ведь каждая частица в этом мире движется, наполнено энергией переживаемого чувства, так как в тексте читается ожидание, ответ на непроизнесенные вслух вопросы кто или что, когда – «нас понесёт боком за край немых, налитых громом туч».

Стихотворение «Они» – индивидуальность взгляда художника, философского и даже гуманного. Чего стоит одно только начало: «Когда уроки сущей пустоты материя дебелая и /трепетная плоть, отвесившись широким рукавом / учёных мантий, давать устанут нам» – размышление о том, что будет с окружающим миром, который эту материю в себе нес. У всего есть продолжение, в том числе и у нас: «а мы забудем вдруг, как говорить слова». Но кто же такие «они»? Концовка этих размышлений совершенно непредсказуема и интересна:

они придут:

хавронья с тёплыми ушами и важный белый гусь,

все куры робкие и шпористый петух, коза с глазами

золотыми, бурёнка грустная, что звали Розой, и

даже тот молочный поросёнок, что не увидел свет,

разрезанный на праздничном столе тарелкой пополам, –

они придут, чтоб хором заглянуть нам в широко

закрытые глаза, они простят, как будто мы ещё

чего-нибудь откусим и

разжуём, хрустя^[6].

Вот вечная игра духа и материи, плоти и души. Танец, пъеска, ария, прелюдия, канцона, сказка жизни. Вечное путешествие продолжается. Поэтому и восприятие пространства отнюдь не как географического: «Там, за стёртым поворотом, покачнётся тот же крест, те же тени вожделений, та же лажа верных слов» переплетается с реальностью как таковой, но также наполненной неким свидетельством внешнего и загадочного бытия/события, как в стихотворении «Измайлово»:

Там московский колючий снежок

парит в гостиничном окне

зашкаливших высот, там тени кроткие

всех тех, кто тронул веки

вскользь своим нагим крылом, там я,

который здесь, за рамой

полых снов, поверивших в себя, там ты,

который я и в кронах

юности пернатой, и в прорве поздних дней^[7].

Строка «Мы были в будущем, давно, в краю родных богов» уводит читателя в поле бесконечных интерпретаций. Понятно, что дух бессмертен и вечен в своих скитаниях, одинок в своих созерцаниях и опыте жизни. Здесь и поэтическая традиция и её герои – одинокие странники, разные, даже демонические. У поэта Радашкевича это «демоны заветной нелюбви», населяющие всю бесконечность мира. Но вот дух, осознающий своё божественное родство, обладающий, в то же время, дуальностью восприятия своего собственного «я» и соответствующим образом себя идентифицирующий: «там я, который здесь», «там ты, который я» – вероятно, это и есть подлинное новаторство.

Книга Александра Радашкевича «Реликварий ветров» доступна читателю. Искренняя наша благодарность поэту, и пусть это волшебное и познавательное путешествие к таинствам его творчества по-настоящему состоится и продлится на все времена.