Вадиму Пугачу повезло. Когда-то много лет назад его стихи заметил великий В.А Лейкин и напечатал в «Ленинских искрах». К слову сказать, стихи редактора данного раздела про 60-летие революции Лейкин тоже заметил, но печатать не стал. За оба этих поступка Вячеславу Абрамовичу хочется сказать огромное спасибо. Сегодня Вадим Пугач сам – мэтр и судия молодых поэтов и поэтесс, и к тому же председатель секции поэзии СП СПб. И безусловно – яркий певец петербургской традиции, зоркий и в меру ироничный.
Дмитрий Легеза
* * *
Всю дорогу просвистав-прощёлкав
И невразумительное мня,
Вдруг я понял, что рубцы просёлков –
Собственно следы господнего ремня.
Нет, едва ли мне страшны все эти злые ёлки,
Я ж не интеллектуал какой-то, типа парикмахер-сомелье,
Но ужасно испугался оказаться на таком просёлке,
По не знаю что увязнуть в колее.
Кажется, всё то же – хвоя там, берёста, –
Только каждый пёс – чужой и воет, как койот.
Вот земля, что и своя не очень-то берётся,
И другая не дает.
Знаешь, родина, порви меня на мелкие волокна,
Выскажи своё отрыжистое «фе»,
Ты первей всего мой потолок отечный и разрушенные окна,
Городской газон убогий и щербатый стол в пластмассовом кафе.
А потом уж – рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, занавески,
Вот коза мелькнула чья-то, вот меланхоличный гусь.
Хорошо, что я вернулся из ещё одной поездки
И опять нигде не окажусь.
* * *
Тверь да Тверь кругом. Не то, что мир безумный –
Вовсе нет, но лучше отползи.
Хорошо, что фотоаппарат жены почти беззумный:
Как нам эту жизнь разглядывать вблизи?
Где травой подернуты пути трамвая,
На кривом заборе вывеска роскошная «Свадебный салон»,
Неизвестный никому номер обрывая,
Подходящий затяну псалом.
Тверчество моё не без слабинки;
Порча затаилась в нитках да во швах.
Только разве ради этого я из самой глубинки
К Господу воззвах?
Мы с женой – туристов пожилая пара, в-
Прочем, это я – увы; она ещё в соку.
А ведь мы с ней вместе прожили больше лет, чем было комиссаров,
Тех, которых отловили в солнечном Баку.
Я стучался в эту Тверь, последнее сграбастав,
Все сжимал, что оставалось, в болевой комок.
Я-то думал, ты поможешь мне, городок контрастов;
А и правда, что помог.
* * *
То напролом и наугад,
То корвалола тридцать капель,
А то надулся, как фрегат,
И всё – прощай, родимый стапель.
Играть по зову «надо, ну»
Готов, как ресторанный лабух,
С Ростовом – на его Дону,
С Челябинском – в его челябах.
То прямо в воздухе, а то в
Ключа случайных поворотах
Я оказался жить готов
В гостиницах и самолетах.
И кто мне график составлял,
И кто встречал в аэропортах, –
Я их в линейку составлял –
Серьёзных, деловых, упертых.
Обозначая на оси
Не только цифры, но и числа,
Я даже выпускать шасси,
Почти как ястреб, научился.
Сведённый в графике к нулю,
Классификатор с готовальней,
Я всё на степени делю –
Профанней там или сакральней, –
Когда, спустившись с высоты,
Где сном и духом запасался,
С плаката спрашиваю: «Ты
В командировку записался?»
* * *
Кто знает, какая хибара ск-
Рипела на этом холме,
А нынче тут город Хабаровск
Во всей красоте и уме.
Застыну послушать на спуске,
Любуясь на местный гламур,
Как шепчут почти по-французски
Какое-то «омуль, Амур»[1].
И серая эта простынка –
Поток для могучих натур,
И старая эта пластинка
Мурлычет «Ах, омуль, Амур».
И ветер для этого случая
Просторным взмахнет рукавом
И варит слова и созвучия
В бульоне своем звуковом.
Так слушай, покуда не отняли,
В холодные уши вбирай
Амурские волны и отмели,
И в целом – Хабаровский край.
Не то, чтобы стану ушастее,
Но в воздухе, на весу –
Сквозь сверхзвуковое причастие
Я этот мотив пронесу:
Омуль, Амур, ах, омуль, Амур…
* * *
И вот мы попали в эту дыру
И застряли в Мясном Бору.
Наш водитель с мобильником в кулаке
Качается, как чумной,
Пока я в кафе на стоянке беру
Тарелку овсянки на молоке
И яичницу с ветчиной.
Вот жил себе так, никуда не встревал,
А тут выходишь в реал –
И вот налево мемориал,
И направо мемориал.
Я не стану смотреть на чью-то плиту,
Яичницу уплету.
Я стану жить, набирая вес,
А в сердце колотит прах.
Мой дед был расстрелян, потом воскрес,
Объявился на хуторах.
Допустим, это было не здесь,
Но в сердце колотит взвесь,
И если я знаю: помру не весь,
То и он помер не весь.
Да я затем и родился больной,
С порченостью двойной,
Чтоб быть не задетым этой войной,
Вообще никакой войной.
Я в этой игре, извините, пас,
Я слышу на той волне,
Которая оставляет нас
С молчаньем наедине.
ТАМБОВСКИЙ ФОЛК
В гостинице я отучался от сна,
И голубь, воркуя картаво,
Расцветкой пытался напомнить, что Цна
Раскинулась за два квартала.
Едва ли я важное что-то найду
В её сизоватых глубинах,
Но главная фишка на самом виду –
В оттенках её голубиных.
Я думал, что жизнь – столкновение лбов,
Плацкартный и верхняя полка.
Но мне объяснили иное Тамбов
И ритмы тамбовского фолка.
И вот я теперь постигаю азы
Народной родной мелодрамы:
Тамбовскому волку для брянской козы
Готов сочинять телеграммы.
И вот я теперь проставляю тазы
Варягам, стремящимся в греки,
Живое звучанье пшеничной лозы
Вливая в равнинные реки.
Пойду прогуляюсь по берегу Цны –
Для галочки, для дневника я, –
Не зная ни смысла ее, ни цены,
И так и живя, не вникая.
* * *
Сочи
Осталось полчаса до ужина,
Уйму волнение желудка.
Гудит гостиница «Жемчужина»,
Как трансформаторная будка.
Ещё мы все вопросы выясним
И за прогресс подымем тосты.
О человек! Мы деловые с ним:
Цивилизованны, бесхвосты.
У нас халаты есть и тапочки,
Бассейны, море интересов,
Мы носим фирменные папочки
На заседания конгрессов.
И то сказать: попробуй выноси
Царицу разума – идею.
А выносил – и сам не в минусе,
И об общественном радею.
Кто занимается половою,
А кто направлен на мякину, –
И тем, и тем пора в столовую,
И я их тоже не покину.
О сколько нас – горячих, спорящих,
Какой народ сюда набился!..
Кто побывал на этих сборищах,
Поймет, зачем я так напился.
* * *
Слоган на заднем стекле троллейбуса (г. Орел): «Ах, уехал мой троллейбус».
Слабо разбираясь в зоосфере,
В жизнь въезжая на манер сверла,
Наблюдал я за вороной в сквере,
В самом центре города Орла.
Шел концерт, таинственный, как ребус, –
Вечный гул у вечного огня.
Мимо сквера проезжал троллейбус,
Неприличной надписью маня.
И ворона с выраженьем типа
«Пацанву дивите новизной»
Тоже наблюдала. Пахла липа
Не патриотизмом, но весной.
Что нам до концерта, обороны,
Танка, украшающего сквер?
Тут я пригляделся. У вороны
И окрас был странный, и размер.
Может быть, когда во время оно
Здесь не липа пахла, а металл,
На поживу вовсе не ворона –
Настоящий ворон прилетал.
Он с поживой, хорошо, а я с чем?
Почему вело? Куда везло?
Он остался тем же, настоящим,
Так же смотрит – коротко и зло.
Я согласен: каждому – по вере,
Выбирай – ату или алле.
Что мне до концерта в этом сквере,
Если вижу ворона в О(о)рле?
Бологое
Отпоите меня молоком,
Я вчера побывал в Бологом.
Я догадывался о многом,
Но и думать не мог о таком.
Пирожки обещают гастрит, –
Проезжающий плоско острит,
И на плоскости этой – прямая
Пролегает Дзержинская стрит.
Бологое, Виктория, Чад.
Не пускайте на улицу чад.
Здесь едва ли увидим жирафа,
Но бетонные сваи торчат.
Хочешь – не выходи из сети,
Со случайным соседом шути;
Переход, точно серая радуга,
Перекинулся через пути.
Хочешь – пей, хочешь – в карты играй
Или просто под нос повторяй:
Отойдите от края платформы,
Не заглядывайте за край.
Хочешь лаврами череп увить,
Слюдяные фантазмы ловить?
Где тут встретились Вронский и Анна?
Если хочешь увидеть – увидь.
Вот вам озеро, облако, рай,
Обветшалая башня, сарай.
Отойдите от края платформы,
Не заглядывайте за край.
Вот часовня и озеро, вот
Алым парусом убранный бот,
Рядом надпись на мусорке: «Мир[2]вам», –
И никто никуда не плывет.
И пустая озерная ширь
Не шутя предлагает: позырь.
Это просто другая вселенная
Раздувает свой рыбий пузырь.
Архангельская слобода
Кто французских духов не выносит,
Кто опутан, как цепью Кощей, –
Отследи, как на отмель выносит
Задохнувшихся в Волге лещей;
Кто божится от каждого чиха,
Замирает от песни сквозной, –
Не тебя сторожит лешачиха
Под чешуйчатой рыжей сосной?
Вот столица поволжского кича,
Деревянная жесть, лабуда,
Указатели, стрелками тыча,
Слобода, – говорят, – слобода.
Слышишь, древность, а кой тебе годик?
Скалит зубы пустой частокол,
И далекий скользит теплоходик,
И петух распрягает глагол.
И такой тут простор раздается,
И такой, извините, покой,
И все утро чарльстон раздается
Над великою русской рекой.
* * *
Я стал контактней и подвижней,
Моё сознание расширено.
Я посещаю город Нижний
И изучаю дом Каширина.
И мы экскурсоводу верим, –
За это, собственно, и платим мы, –
Едва протискиваясь в терем
И нагибаясь под полатями.
Я продвигаюсь по хоромам,
То брошу взгляд, то подниму.
Жилось ли вшестнадцатером им,
Гнилось ли им по одному?
Так жить, крутясь проклятым роем,
Производить осиный гуд, –
Пока работаем и роем,
Часы, как каторжник, бегут.
И я работал вместе с ними,
Плясал в угаре, ржал в дыму,
Терял сознание и имя
И умирал по одному.
И всё – от сундуков и лавок,
И крест, и сани, и сарай –
Навек воспитывало навык:
Родись, работай, умирай.
[1]
Автор знает, что в Амуре не водится омуль, но случайно услышанную на набережной Амура реплику передает точно. Почти…
[2]
Написано было другое слово, впрочем, совпадающее с этим по количеству букв.