Дмитрий Бобышев. Февраль на Таврической улице. Стихи ранних лет. – М./СПб., Пальмира, 2020. – 62 с.
Книгу ранней лирики Дмитрия Бобышева «Февраль на Таврической улице» читать волнительно: прикасаешься к чуду рождения большого поэта. В названии новой книги фигурирует Таврическая улица, связанная с именем покорителя Таврии Григория Потёмкина. Наверное, не у каждого автора есть свой «Большой Каретный» – место, где он вырос; место, к которому ностальгически хочется возвращаться. У Дмитрия Бобышева такое «место силы» есть. Стихи – непосредственное отражение личности поэта, его испытаний, взросления, встреч и расставаний. В двадцать лет советский человек романтичен и мало искушён. Он идеализирует и поэтизирует женщину. Женщина для юного поэта – существо неземное: «Ты донышко моё последнее, / откроешься – и нету дна». В ранних стихах Бобышева слышны безыскусность, непосредственность, романтическая влюблённость. Вот как Дмитрий вспоминает о своей первой любви в автобиографической книге «Человекотекст»: «Она была в той же самой мере невинна и испорчена, что и я. То есть ни знанием жизни, ни опытом любви поделиться друг с другом мы не могли, но наши фантазии переплетались ещё тесней, чем шёпоты и касания». Влюблённость сама по себе – поэзия. Ранние стихи Дмитрия Бобышева о любви нежны, трепетны и акварельны. Это – «полнота всего», как назовёт поэт впоследствии одну из своих книг: «Но пока твой путь таков, / что заполнена разлука / шевеленьем облаков, / бездной воздуха и звука». В сущности, стихи Дмитрия Бобышева – тоже, в широком смысле, его «человекотекст».
Книга «Февраль на Таврической улице» интересна тем, что показывает процесс духовного и интеллектуального становления поэта, от стихотворения к стихотворению. Когда стиль письма ещё не сформирован и всё пребывает в неустойчивом равновесии, каждый шаг может стать как взлётом на новую высоту, так и локальной неудачей. Но вот у юного Дмитрия появляется достойное поэтическое окружение, и его стихи делают уверенный шаг вперёд. Я принимался за чтение его ранних стихов с тайной надеждой, что мне удастся найти «то самое» стихотворение, с которого начинается «настоящий» Бобышев, которого мы знаем. И мне показалось, что такое стихотворение я нашёл – «Я живу», посвящённое Мандельштаму. Но, возможно, это была только иллюзия. Творчество поэта, особенно раннее, плохо подчиняется логике. К тому же Дмитрий выстроил книгу не в хронологическом порядке, а согласно своим внутренним соображениям. За стихотворением «Я живу» в книге идут стихи более ранние, но, на мой взгляд, не менее удачные.
Талант поэта набрал силу почти сразу, в самом начале шестидесятых годов. Времени на раскачку в окружении Ахматовой и друзей-конкурентов попросту не было. Нужно было «соответствовать». Творческое общение с молодыми Найманом, Рейном, Бродским и, конечно, с Анной Ахматовой стало для молодого поэта своего рода «литинститутом». С лидерами «эстрадной» поэзии шестидесятых, Евтушенко, Вознесенским, Рождественским и другими ахматовские сироты не конфронтировали, но невольно, а, может быть, и сознательно, дистанцировались, что было несложно, поскольку их стихи имели мало общего с советской действительностью.
Неожиданно в стихах молодого Бобышева появляются токкатность и искромётность, возникает густота поэтической речи, чем-то напоминающая раннего Пастернака, который, будучи учеником Скрябина, пробовал музыку выразить словами:
Хоть медью отрави, хоть мёдом Отравленным наведайся в груди, Хоть изувечь, а под огромным сводом Гармонии отведать – награди! Приплёлся я к тебе, о стоголосый, С поклажей безголосости твой сын. И жилы мне сгрызает, струны, лозы Конёк твой золотистый – клавесин. Он тихие фонарики развесил, Звонки свои, гудочки раздарил, Он тихую передо мной разверзнул такую глубь, что я с последних сил: – Дай, Ласковый, дай, Грозный, муку, – Вскричал, но покажи устройство горл, Дающих мёд и медь пустому звуку. Гармонии отведать – я пришёл.
Действительно, в русскую поэзию пришёл новый голос, звучавший, как уникальный музыкальный инструмент. Такие стихи, как «Псалом», на мой взгляд, действительно были прорывом. В них есть уже и сила, и качество, и свой стиль. Стихи Бобышева пантеистичны, и это свойство начинает проявляться с самых первых опытов поэта. В них – минимум сюжета, зато огромную роль играют органы чувств, внимательность, фотографичность и осведомлённость поэта в культурном наследии человечества. Упомянутое выше стихотворение «Псалом» навевает воспоминания о музыке Баха, Генделя, Вивальди, – композиторов эпохи барокко.
«Февраль на Таврической улице» даёт нам разгадку, как формировалась поэтика Дмитрия Бобышева, его склонность к «пышному» слогу. Барочность в поэзии – это беспредельность словоизьявления. Писать таким образом – настоящий талант, он ничем не хуже чеховской «краткости». За Дмитрия говорит качество его строф. И, самое главное, не происходит его снижение. Поэт словно говорит ещё «на бис» – там, где другой автор давно поставил бы точку. Поэтике Бобышева свойственна амбивалентность внутреннего и внешнего. Зрением и слухом поэт «выхватывает» столько же, сколько и осмыслением, переживанием. Внешнее и внутреннее в творчестве Бобышева хорошо дополняют друг друга. При таком характере таланта поэт является и художником, и композитором, и мыслителем. И апеллирует он не к социальным проблемам, а к культурным пластам человечества. Лирика Бобышева культуроцентрична. В «Феврале на Таврической улице» много диалогов с классиками русской поэзии. Дмитрий Бобышев полемизирует с ними, входит в контекст их творчества. «Народу своему какой я судия?», – вопрошает поэт, продолжая пушкинскую линию «поэт и народ». Читателей книги Бобышева ждут и другие неожиданные открытия. Оказывается, рифму «Невский – не с кем» придумал и первым употребил именно Дмитрий.
Из известных стихотворений Бобышева, которые вошли в новую книгу поэта, я бы отметил «Траурные октавы» и «Грифельную оду». Каждое из них примечательно по-своему. «Траурные октавы» посвящены памяти ушедшей в лучший мир Анны Ахматовой. Дмитрий Бобышев попытался силой слова удержать в памяти светлый образ Анны Андреевны. Удивительно: на одном из литературных вечеров я слушал запись голоса Ахматовой из коллекции Павла Крючкова – и сопоставлял своё впечатление со строками Дмитрия Бобышева из «Траурных октав». Очень похоже! Описать словами голос человека – задача не из лёгких. Но образно-метафорический язык поэта справляется со сложной задачей:
Забылось, но не всё перемололось… Огромно-голубиный и грудной в разлуке с собственной гортанью голос от новой муки стонет под иглой. Не горло, но безжизненная полость сейчас, теперь вот ловит миг былой, и звуковой бороздки рвётся волос, но только тень от голоса со мной.
Октавы драматургически необычны. Поэт создаёт цельный образ Ахматовой... раздробив его на фрагменты. Принцип драматургической мозаики, как и у Лермонтова в «Герое нашего времени», сработал у Бобышева на сто процентов. Достоинство такого принципа компоновки заключается в том, что каждая октава и самоценна, и одновременно является кирпичиком более объёмного здания. Ведь наша память избирательна и фрагментарна по своей сути. Между кончиной Ахматовой и созданием «Траурных октав» прошло пять лет. Поэт поступил мудро, собравшись с мыслями и дав горечи утраты улечься. Пожалуй, имеет смысл привести здесь ещё одну «октаву». Хотя бы потому, что именно здесь впервые прозвучало определение «ахматовские сироты», с ударением на первом слоге:
Закрыв глаза, я выпил первым яд, И, на кладбищенском кресте гвоздима, душа прозрела; в череду утрат заходят Ося, Толя, Женя, Дима ахматовскими сиротами в ряд. Лишь прямо, друг на друга не глядят четыре стихотворца-побратима. Их дружба, как и жизнь, необратима. («Все четверо»).
Другим произведением из новой книги со столь же сложной архитектоникой является «Грифельная ода». В начале 20-х годов прошлого века Осип Мандельштам написал стихотворение с таким названием. Для Осипа это было экспериментальное стихотворение, в котором он вёл диалог сразу с двумя выдающимися русскими поэтами – Державиным и Лермонтовым. Уже у Мандельштама это очень сложная вещь. И трудно было представить, что придёт ещё один поэт, который попытается вплести и свой голос в фугу Мандельштама и Державина. Без Державина здесь вообще никак не обойтись, ведь именно он написал своё последнее стихотворение мелом на грифельной доске. Он не успел переписать его набело в тетрадь, но стихи остались в вечности благодаря грифельной доске. Поэтому и «ода». «Река времён», безусловно, наряду с одой «Бог», – одно из лучших стихотворений у Гавриила Державина. А вот что мы читаем у Бобышева:
ГРИФЕЛЬНАЯ ОДА Уносит всё река времён… А что и остаётся, тому конец определён и вечностью пожрётся. Но длительнее всех примет для шествия земного, по-видимому, всё же – нет, не царственное слово. Но жалкое, но – в свой же мрак до Божьего огарка так пролепетанное, так прорыданное жарко, что часть предвечную, алмаз, светящуюся точку, на время вложенную в нас, теченьем лет проточит. И та взойдёт по крутизне, прорезанная блицем, как бы на рисовом зерне писцом бронзоволицым. Сольётся крохотный карат с пылающею бездной… – Так не корить же, не карать – спасти Отец небесный сораспинаемого смог за миг перед кончиной! А жизнь… Что наша жизнь? – Предлог? – Для песни лебединой!..
Вызывает восхищение дерзость молодого поэта. Бобышев, создатель новаторских деепричастий, отважился пересказать своими словами гениальные строки Державина. У Дмитрия завязался творческий спор с Осипом Мандельштамом, который вообще широко присутствует в текстах «Февраля на Таврической улице». Молодой Бобышев, вероятно, испытывал мощное влияние Осипа. И. возможно, «Грифельная ода» – это как раз освобождение поэта от «тирании» классика Серебряного века. Осип, по его словам, «наплывал на русскую поэзию». И «наплыл» так мощно и действенно, что его стихи с 1920-х годов стали одной из основных ветвей развития русской поэзии. Сильнейшее влияние Мандельштама испытал, к примеру, Арсений Тарковский, причём уже в достаточно зрелом возрасте. От такой «прививки духа» молодому Дмитрию Бобышеву избавиться было нелегко. Но, как показало его дальнейшее творчество, он с честью справился с этим вызовом. А «Грифельная ода», благодаря Дмитрию, стала новым «бродячим сюжетом» в русской поэзии.