Ровно десять лет тому назад скончался поэт и литературный критик Игорь Меламед. Издательство ОГИ в том же 2014 году выпустило посмертную книгу его эссе – «О поэзии и поэтах». О поэзии написано столько, что, казалось бы, непросто стать новым Белинским, Добролюбовым или Львом Аннинским. Но Игорю Меламеду это, на мой взгляд, удалось: он сумел вывести свежую концепцию развития русской поэзии, во главу угла поставив совершенство стихов, «благодатную» простоту. В названии книги не случайно первой идёт именно поэзия. А поэты – уже потом, «вторым номером». Книга отмечена печатью дерзновения. Игорь Меламед бросил в ней вызов всему поэтическому бомонду. В своих критических статьях «Отравленный источник» и «Совершенство и самовыражение» он выстроил собственную иерархию ценностей в русской поэзии. Меламед не побоялся говорить то, что думает, и не просчитывал заранее последствий сказанного. Он судил русскую поэзию высшим судом блаженного адепта и влюблённого в неё знатока. Мысли Меламеда выражены чётко, концептуально и предельно ясно.
Предоставим слово самому Игорю Меламеду:
«Вершинным» поэтам XIX столетия Тютчеву, Фету и Некрасову эта простота давалась относительно легко: они ещё дышали последним воздухом Золотого века. Блок и Гумилев, Ходасевич и Георгий Иванов, Пастернак и Заболоцкий приходили к ней разными, порой извилистыми и тернистыми путями. Многие из них на этом пути преодолевали собственную, уже вполне сложившуюся эстетику.
...Поразительно, каким образом Маяковский имитировал поэзию за отсутствием состава самой поэзии: плоская сентенция камуфлируется головокружительной инверсией, а хлёсткая рифма и ошеломительная метафора создают иллюзию содержательной глубины.
... Эта опасность генетического перерождения русской поэзии испугала совестливого Пастернака. Поздний Пастернак – единственный в своем роде пример покаянного отрицания своей же ранней поэтики.
...XIX веку было столь же чуждо высокомерное понятие «самовыражение».
...Самовыражение жаждет непрерывной новизны, постоянно формально прогрессирует, усложняется, меняет метафоры на «метаметафоры» и проч. В лучшем случае мы получаем талантливые стихи с набором изысканных тропов, со «своим» словарем и манерой при отсутствии существа поэзии.
...Стоит ли удивляться, что стихов теперь почти не читают? Стоит ли задаваться вопросом – почему? Потому что поэзия, не исполняющая своего высокого назначения, не нужна. Потому что поэтика украшательства и изобретательства – в состоянии исчерпанности и разложения. Потому что сегодня даже нечто очень талантливое, созданное по методу «как делать стихи», неизбежно оказывается вторичным».
Скажу честно: мне немного обидно за Маяковского, раннего Пастернака и Заболоцкого. Может быть, именно их ранние опыты наиболее интересны с точки зрения поэзии. В чём основная мысль критических статей Игоря Меламеда? В том, что «благодатная» поэзия неизбежно доминирует в перспективе вечности над «сконструированными» стихами. Под «благодатной» поэзией Меламед понимал такие стихи, где неважно, кто автор. В таких произведениях автор не озабочен самовыражением и целиком находится во власти своего произведения, растворившись в нём без остатка.
Игорь не побоялся назвать звучные имена классиков и современников, слава которых, по его мнению, преувеличена и произведения которых далеки от совершенства. В «безблагодатные» авторы, по Меламеду, попали и эстрадные поэты официоза, и поэты андеграунда, и метаметафористы, и даже Бродский, за исключением своих ранних стихов, которые так нравились Анне Андреевне Ахматовой. Не удивительно, что поэты-«самовыраженцы», разом сброшенные с пьедесталов, не оценили дерзновение критика, писавшего в манере неистового Виссариона.
Согласно Меламеду, поэты, убегая от простоты золотого века, принялись вытворять в стихах такое, что поэзия вышла из берегов и захлебнулась собственной речью. Все теперь готовы писать о чём угодно и как угодно – лишь бы это было не похоже на предшественников. Прозаические рассказы рифмуются и выдаются за новое слово в поэзии. Филологические трактаты тоже рифмуются и дополняются инсталляциями, перформансом, видеографикой и прочими новшествами. «Новое, прежде всего – новое!». «А поэзия ли это?» «Да шут с ней, с поэзией! Главное, чтобы было нескучно!». Должен признаться, что некоторые опусы Дмитрия Пригова. с которым мне посчастливилось вместе выступать на квартирнике в Нью-Йорке в начале девяностых годов, произвели на меня именно такое впечатление. Но авангард авангарду рознь – я очень тепло отношусь, например, к творчеству метаметафористов. И не только к ним.
Меламед восстаёт против культа личности поэта во имя культа произведения. В этом его позиция смыкается с цветаевской. «Я пишу не для народа, не для элиты, а ради самого произведения», – так формулировала своё творческое кредо Марина. Впрочем, когда Георгий Адамович ругает «Поэму воздуха» за чрезмерную сложность и непонятность, Игорь Меламед встаёт на сторону Адамовича, который больше известен как критик. Я думаю, что Игорь со временем подкорректировал свою теорию благодатной простоты. Он уже не отказывал в благодати и позднему Мандельштаму, и поздней Цветаевой. В мире существует много видов поэтического совершенства, не совпадающих с «прекрасной ясностью» Михаила Кузмина. Это доказал и сам Кузмин в своей последней книге «Форель разбивает лёд». Дисгармония тоже может быть совершенной. Или привлечь читателей как предтеча новой гармонии.
Исследователи называют взгляды Меламеда на поэзию «христианскими», что не совсем точно. Религия для Игоря – сама поэзия, как, скажем, для Булата Окуджавы – его Арбат. И не важно, кто диктует поэту вдохновенные строки – Иисус Христос или даймон Сократа. Важно, чтобы стихи получились совершенными. Как говорил сам Меламед, чтобы «ни прибавить, ни убавить». Поэту, согласно Меламеду, нужно родиться (неважно, в каком возрасте) с гармоническим взглядом на мир. И тогда, может быть, волхвы снизойдут – и нашепчут ему сокровенные строки.
Что касается меламедовской оценки современной поэзии как «отравленного источника», надо понимать, что источник отравлен не нами, не сегодня и не нарочно. Это произошло в полном соответствии с космическим законом развития, предполагающим освоение «целинных» земель. Адам с Евой вкушают яблоко, чтобы двигаться дальше, хотя вначале об этом даже не догадываются. Им совершенно не важно, куда идти – назад или вперёд. Так и поэты – просто идут к некой terra inkognita, не рассуждая, выведет ли это их за пределы поэзии или приведёт к искомой гармонии: они просто идут. И с этой точки зрения хоронить современную поэзию преждевременно – время всех расставит по местам.
Некоторые поэты изначально рождаются со сложной душой, они ничего не «накручивают» в своих произведениях сверх того, чем живут. И они не могут писать по-другому: писать по-другому для них было бы неправдой. Что же касается критических статей Игоря Меламеда, то они, невзирая на полемичность, достойны изучения. Периодические встряхивания, взбалтывания стоячей воды, вроде «сбрасывания Пушкина с корабля современности», на мой взгляд, идут поэзии только на пользу. Критическая эссеистика Игоря Меламеда, в сущности, тоже акт такого сбрасывания эстетических противников с пьедестала, «наш ответ Чемберлену». Если авангардисты могут себе позволить такую выходку, почему подобное не могут сделать классицисты? «О поэзии и поэтах» Игоря Меламеда – пример такого освежающего слова. Игорь горячо отстаивал эту свою теорию и в частных беседах. И Меламеда, и Вадима Ковду я слушал с раскрытыми глазами, шокированный и огорошенный их пламенными речами. Они буквально сотрясали основы литературного мироздания, а это не каждому дано и не каждому позволено. Светлая память!