Обзор весенних номеров литературных журналов 2024 года начинается с оригинальной публикации Юрия Гудумака «Логическая география Дождливой горы…» в журнале «Волга», (№3, 2024). Её полное название – «Логическая география Дождливой горы / прежде чем перейти в серый зимний трехсотшестидесятиградусный иммерсивный монохром» сразу дает понять удивлённому читателю, что он имеет дело с чрезвычайно нестандартным авторским восприятием и толкованием действительности, окружающего природного мира. В названиях четырнадцати стихотворений, составляющих подборку, легко определяются и её главные герои, и творческий (географический) художественный метод автора: «Наветренный склон Дождливой являет собой подветренный», «Adonisvernalis: акварельный гербарий Дождливой горы», «Гора-метеор: Дождливая в августе», «Обратная сторона Дождливой: ни жива ни мертва», «Ребро, путь, узел, вершина», «Локализовать Дождливую», «Наша идея тождества», «Даже когда Дождливая не гора, а метеорологический феномен», «Логическая география Дождливой горы», «Уходя не дальше, чем позволяют просторы Яблоны», «Интровертная долина», «Идеальный вариант хорологии», «Прежде чем перейти в серый зимний трехсотшестидесятиградусный иммерсивный монохром», «Таинственная Tabula Geographica Moldaviae». Такая философско-описательная и детальная, подробная «ода» окружающей природе была достаточно распространена в литературе, начиная с древних путешествий («хождений»), начиная с осмысления художественно познаваемого мира.
В поэтическом тексте Юрия Гудумака этот мир подан и передан научно-познавательно, сопровождён авторским рассуждением, а метеорология, биология, логика и математика становятся точными и изящными инструментами художника и внимательного учёного. Его интересует «арктический круг», «арктическое солнце», «распределение света», «диффузия цветовых нововведений», «Многоразличный характер поверхности, / распределенной по градиентам, стянутой потенциалами». Географическая дистрибуция элементов живой природы и неживой… И в этом его главная задача – «сказать о вариабельной сущности местности» и многом другом.
Очевидное не мешает тому, что, осторожничая, я начинаю думать, будто в этой местности, – каковая, не забыть бы, имеет склонность* (*ср.: греческое klima, наклон) до поры до времени запропащаться внутрь арктического круга, или, что то же, в круг арктического солнца, – будто в этой местности зацветает не оно, а другое солнце – подобно экваториальному восходящее до зенита, и ошибка в определении местоположения простирается на сколько-то градусов географической широты, являя противоположную крайность климата.
Эти наполненные лиризмом описания и для читателя становятся увлекательными и любопытными: «Раскаленные буравчики его отвесных прямых лучей, / пылающе-огненный цвет его палящей стихии». Авторская стихия необыкновенно поэтична. Заинтересовавшись, к примеру, ярким латинским термином, можно пойти дальше и в словаре по ботанике или указателе растений найти и прочесть, что adonisvernalis – горицвет весенний (Фармакопея VII) – многолетнее травянистое растение из семейства лютиковых (Ranunculaceae), распространённое в средней Европе, в Польше, на юге Украины, в Крыму.
«Дождливая гора», «Гора-метеор», «Дождливая в августе» – и есть его главная лирическая героиня. Поэтом глубоко раскрывается смысловая игра названия, термина и эпитета, эпитета как названия.
Дождливой; Дождливой, которую делает видимой дождь; Дождливой, которая называется так, хотя по склонам ее стекают одни лишь потоки воздуха.
На уровне ассоциации сюда же вплетаются античная эстетика и реалии, например: «превращает адонис в акварельный гербарий».
Знойное марево августа – обожжённая глина, известь… смирна, ладан, камедь – инвертирует псевдо-Аристотелево «в человеке больше земли, чем дыма»
Или же: «Ребро, путь, узел, вершина – / как первичные термины теории графов». И, таким образом, «уходя не дальше, чем позволяют просторы Яблоны», поэтом познается и создается всё уникальное пространство бытия.
Образные стихи Ирмы Гендернис под общим названием «Как уйти от кругосветки…» и опубликованные в журнале «Волга» (№ 5, 2024) несут несложную, но выразительно поданную мысль; уже пережитое, прочувствованное переживание, глубоко и изящно зафиксировавшееся в поэтической строке: «ещё трещат его дощечки / и неподставленные щёчки / в микроволнующейся печке / подогревают эти строчки».
открылось личико кавычек – и пелена распеленалась снег голышом пошел из ручек автоматических – на слалом а был уже совсем на сломе характера, на пластилине и настелил соломы в доме и ручки расписал по глине…
События и реалии внешнего мира часто подаются в игровой манере, хорошо передающей эмоцию поэта, чаще – горькую фиксацию настоящего момента: «текст разбит при авторлоо / (армия любви, алло) / на границе тьмы и слова / не темно и не светло»
лунного ли пересветца ин.агент – имажинист тридевятого коленца лесенки то вверх то вниз, о, лиса-минималисса, рыцарь в латах милоты, воробьянинова киса, не синицкая ли ты?..
Подборка Евгения Минина «Не одни на земле» в журнале «Дети Ра» (№2, 2024)состоит из коротких стихотворений, ключом к которым служит чёткое и броское название: «Зарисовка», «Доброта» или «Старая кошка». Внимание поэта часто фиксируется на животных – возможно и потому, что они стали наиболее подлинной и искренней частью реальной жизни: «Подобрали собаку на улице, / а кота принесли с помойки» и т. д. Схваченная взглядом картинка становится живой и подвижной.
стартует неделя – бегут сумасшедшие дни будильник для них – стартовый пистолет захлебываешься во времени – не утони рано ещё болтать с боженькой тет-а-тет он ещё не открыл свой для общенья чат радуют ветви вновь молодою листвой птицы поют за окном кошки рядом урчат смотрит жена в глаза – если открылись – живой…
Стихи Заира Асима, в подборке «На берегу солёного времени», вышедшие в журнале «Дружба народов» (№3, 2024) представляют читателю внутренний диалог героя с прошлым, но восприятие этого прошлого раскрывается с помощью концепта света или его производных: «вспышка памяти», «Всё ушло, даже память / невесома», «Фотография – путешествие в прошлое. / Гладкие осколки стекла / на берегу солёного времени», «Только на закате солнце / позволяет видеть себя, / как фотография». Стекло здесь также проводник света, а свет, проявленный во всем, в «нас», «в сиянии сна», вероятно и есть «часть всего».
все мы летим в разлуку в ничью свободу в лёгкую безликость смеясь и радуясь друг другу будущему прошлому как будто мы и есть солнце вино трава
Такое мироощущение может зазвучать и очень трагично, но эта трагедия тоже растворяется в смешанном потоке, круговороте жизни и смерти.
ветер разносит салфетки чеки чаевые они летят по улице как листва как невыполненные обещания бессмысленные цифры и даты круговорот ежедневных усилий продолжающийся поток попыток желаний лиц полёт безличного дыхания букв имён и смертей
Строки: «ничто не стоит на месте / камень меняет форму / как чувство погружённое / в свою плотность» – удивительно прозорливый общий итог всему сказанному.
Подборка стихов Сухбата Афлатуни (Евгения Абдуллаева) «Будет свет» в журнале «Дружба народов» (№ 5, 2024) словно бы продолжает тему нашего предыдущего автора.
неудачник да: неудачник объективно – хоть смейся хоть плачь в голове мерцает задачник с вариантами неудач да и время года такое – осень: что с неё взять? дождь и снег он стоит над грязной рекою задачки решает в уме математик – и математик неплохой (репетитор и проч.) он выходит в ночь как лунатик и глядит на реку и дождь ничего – всё будет иначе будет праздник будет свет в серых водах тонет задачник дождь переходит в снег
В бытовой зарисовке диалог света и темноты у поэта находит своеобразное решение, рождается выразительный образ – Марса «на красном коне». Заключение всего звучит как будто между прочим: «лишь время / шумит как сад – течёт как молоко / со скатерти – и бьёт струёю в темя», «и эту тьму / я снова как-нибудь переживу / и эту боль».
Что касается темы времени, то ее продолжают стихи Константина Шакаряна, опубликованные в журнале «Звезда» (№ 4, 2024). Его очень пастернаковский диптих «Тысячелетье на дворе», открывающий подборку, становится вполне мелодичной нотой к известной философской проблеме.
Не на улице время – всегда на дворе. На дворе, возле самого дома. Подступило – не сдвинешь – подобно горе, Скороспелым пространством ведомо. Что ему – перелезть через старый забор, Воровато прокрасться к калитке И обжить и обречь этот маленький двор Ежедневной тревоге и пытке? Ни забора давно, ни калитки – одно Только время стоит, как стояло. Разрослось, загустело, забило окно. …И кричим мы в оглохшее это окно, Что пространства и времени – мало.
Публикация стихов Бориса Парамонова «Мело Гоголем» в журнале «Звезда» (№5, 2024) открывается внезапным утверждением, перетекающим к старинному философскому вопросу, и эта интонация чётко сохраняется у поэта по ходу всей подборки:
Будет света вдоволь, просияет падаль. Но душа готова ль? Но психея рада ль?
Но вопросы бытия «Кем назначаются ночь и день, / как сочетаются свет и тень» ответа в поэтическом тексте так и не находят. И всё же речь поэта оригинальна, и в ней внезапно раскрываются известные архетипы.
Волга впадает в Каспийское море, лошади сено едят и овес. Ветер гуляет на вольном просторе, баба, кобыла и воз. Но, возгоняя в поэзию прозу, просто ль словами шаля: легче кобыле без бабы и возу, чем жеребцу без шулят. Волга впадает снова и снова, путь измеряют верстой. А Холстомер, возвратясь из ночного, меряет холст холостой.
Большая подборка стихов Татьяны Вольтской «Сквозь нас» вышла в журнале «Знамя», (№3, 2024). Удивительно, насколько каждая публикация поэта обладает своим собственным сюжетом, интуитивной постановкой, чуткой оркестровкой всего текста, глубоко лирического пространства стиха. Стиха, всегда христианского и человеколюбивого. И в этот раз они начинаются с самой необходимой строки: «Прости меня, прости меня, прости меня». А заканчиваются – «Прости мне, Господи, уныние, / Когда весь мир так бел и чист». Открывающая подборку строка повторяется дважды, организуя собой весь контекст этой земной оппозиции жизни и смерти. А дальше перед читателем возникает некое зимнее есенинское полотно, сохраняющее эту характерность, свою ноту, на протяжении более двадцати сравнительно небольших стихотворений, «сквозь меня» и «сквозь тебя», «сквозь нас».
Спи, по-детски свернувшись в калачик, У беременной вьюги внутри, И не слушай – пускай она плачет, И в глаза её не смотри.
Всё оживлёно и пронизано деталями – русскими и даже сказочно-мифическими – «Смотрит змей на голый северный сад», которые словно бы «сшиваются» и элегическими, и бытовыми. Например, хорошо вписанным образом горячего чая, а слова «чай согрелся» становятся знаковыми. Каждый образ закрепляется соответствующей мелодикой, песенной интонацией.
По белым камушкам, сердит, Переливается поток. На белом камушке сидит И смотрит в воду мой сынок. И отводя волос крыло И ниже голову клоня, Не это хрупкое стекло – Он видит мир, где нет меня.
Или: «Последние мирные годы. / Под вечер на бывшей Сенной / Заканчивают работу / Сапожник, точильщик, портной».
Поэты пишут, как софисты, На непонятном языке, А рядом вспыхивают листья, И жизнь висит на волоске, В кастрюле набухает тесто, Ремонт не кончится никак, И мимо текста, мимо текста Любовь крадётся на чердак, И непродвинутый читатель, С машины соскребая лёд, То чёрта помянёт некстати, То над Есениным всплакнёт
Образ лирической героини всегда чрезвычайно выразителен, в какой бы эстетической канве она не выступала перед читателем, её «я» сопряжено и с высшими мирами, и с вечной катастрофой страдающей земли.
Кружится зеркало, похожее на разум, За спичками комет, за звёздным газом, А я спускаюсь по холму – туда, К умершим травам, каменным террасам, Где смотрит в небо опустевшим глазом Сухой чертополох – погасшая звезда.
В стихотворении «Светало. Нева текла, как благая весть» каким-то незримым, загадочным образом фиксируется обширное пространство отечественной культуры. В современном стихотворении всё это, ментальное и глубокое, поместилось – и Петербург, и Невский, и Нева – как «благая весть», «И пушкинский силуэт поднимал цилиндр», «И луч отяжелел и провис дугой, / В крови намокнув, в тёмном её вине, / А ключ утонул в Неве и блестит на дне».
А Невский лелеял свою красоту и спесь, И снег выходил на улицу, в белом весь, Невидимой тростью отсчитывая шаги До мёртвой царевны – лежащей в гробу реки. Коронный кофе – маленький четверной Непризнанный гений заказывал, над чумной Страной ни свет не струился, ни шёпот набожный, И только Пушкин прохаживался по набережной.
Публикация Алексея Зараховича «Ерик» в журнале «Знамя» (№3, 2024) звучит своей тихою, почти беззвучной музыкой, как звучит воспоминание, как тиха вода… «Так на поверхности реки – вода лежит». Словно мистическое погружение в древнеславянские времена, к далекому прекрасному мифу, «Нынче небо прозрачно до первых славян», к Истоку, к старинной Деревянной церкви, к вечному паломничеству, к яблоневым садам и полноводным рекам и озерам. Ведь ерик – «это относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, а также с морем».
Утренней службы свет восковой влажен Будто по воздуху Днепр идёт важен Следом за ним учаны …Лодки-однодеревки …Киевские прочане …Водяного усатые детки Скрипит Деревянная церковь, поворачивается на оси Справа облако, облако слева Чего хочешь, проси: …Свечной пароходик На белой полоске воды Горит, не уходит Пока мы бежим сквозь сады Нас яблони видят Мы яблоки в сумках несём Никто не обидел Никто не обидит потом Скрипит деревянная церковь, отчаливают прочане Умер я что ли? или в самом начале Тропинка на пристань Бежим, задыхаясь вдвоём Нас яблони видят – Мы яблоки в сумках несём
«Киевские прочане» – медленно идущие паломники, каждый со своим огоньком свечи. Так поэтом создается иллюзия течения, воды и времени, времени и воды, «Бессмысленная пляска поплавка». Череда возникающих образов восходит к равновесию, гармонии образов языческих, евангельских и библейских: вода /река /лодка / рыба /камень /сады/ деревья /яблоки /птица / крестик / чудо. И, если интерпретировать текст исходя из звукописи, то вспомним и о том, что, например, Почайна – легендарная, практически исчезнувшая река в Киеве, правый приток Днепра, вытекала из Иорданского озера на Оболони.
Деревья пьют воду как дети Большими глотками, холодными Словно река на рассвете Пьёт воду – по руслу вода поднимается в Киев Всё выше и выше Река поднимается следом, и птица ночная За реку крылом зацепилась и плачет, и хнычет: – Прости, я нечаянно, нечайно, нечайно… Иду, зацепившись за реку. Рыбацкие лодки Кружат надо мною, и вдруг – улетают к заливу – Там Киев, там Киев! …А рыба сорвалась. Как леска – дорога порвётся И сразу же – Киев
Всё это живое дыхание жизни растворяется в облаке, белом, небесном: «…Вот и белое облако, будто бы пар из притвора / Где язычники жмутся друг к другу, чтобы согреться».
Но тем ярче краткий сон Освещённый куполами Где звонарь под небесами Княже мудрый за столом
И – «Сядет облако с краю».
Стихи Сергея Гандлевского – «Четыре стихотворения», опубликованные в журнале «Знамя» (№4, 2024) ещё раз дают возможность увидеть хороший образец подражательно игрового, интерпретационного и цитатного стихотворения, отточенного и изящного.
Вторая строфа первого из них – сразу узнаваемая интерпретация легендарного пушкинского «Пора, мой друг, пора!» (1834 г.), восходящего к дружеским посланиям и элегиям и вдохновившего многих одаренных поэтов на собственное осмысление и даже диалог (когда трагический, а когда даже комедийный) с великим предшественником. Хорошо это, или «ужасно», но – «переиграть нельзя».
Они останутся, ура, мой друг, ура! А мы с тобой – и говорить неловко. Что ж, догорай, горящая путёвка на базу отдыха, где воля и покой!
Похожая метапоэтическая игра присутствует и во втором.
Когда ты старый и тебя Кенжеев сажает в Chinatown на автобус в Бостóн или на местном русском в Бóстон, минут через 5–7 вполнеба слева, как призрак в балахоне на ходулях, из-за реки встаёт Манхэттен. И ты, поскольку стар, глядишь в окно такой весёлый и печальный – восторг прощальный твой Нью-Йорк прощальный.
Ассоциация читателя всегда очень индивидуальна, но: «И как могла я ей простить / Восторг твоей хвалы влюбленной» вспомнятся ахматовские строки («Царскосельская статуя», 1916.)
Что за чудак-человек по улице Бáрнова ночью еле плетётся, твердя «Москву кабацкую» вслух? Экое кири куку! Это старый и трезвый Гандлевский делает вид на безлюдье, будто он молод и пьян.
«Князь Потемкин во время очаковского похода влюблен был в графиню ***. Добившись свидания и находясь с нею наедине в своей ставке, он вдруг дернул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини ***, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: «Экое кири куку!»» (Пушкин А. С. О Потемкине // Собр. соч. в 10 т. Т.7)=
Подборка стихов Веры Зубаревой «Лукоморье у берега» в журнале «Нева» (№4, 2024) возвращает нас к вечным, или классическим вопросам – бытия, времени и памяти. Воспоминания для героини – повторяющийся фильм, кино – «В зрительном зале улицы – глубина». «Все из этого фильма родом мы. / Вход – на линии береговой. / На табличке: «Билеты проданы». / В зале памяти – никого».
Дубль первый, пятый, двадцать третий... Ночь за ночью, Кстати и некстати.
Сценарий повторяется, но ведь и героиня сильнее внешнего натиска жизни. В лирике Веры Зубаревой воспоминание всегда очень детально, а ассоциативный ряд точен и в скрытой на первый взгляд метафоре. Если родной дом, детство кажутся героине украденными, «Лукоморьем у берега», то эпиграф «Кто на улицу попал – Заблудился и пропал» из сказки «Краденое солнце» Корнея Чуковского для смыслового поля стиха, открывающегося строчками «Закрой глаза, и это все придет, / И мы причалим в мир довзрослый»– становится неким прямым попаданием.
Сложно сказать – возможно ли применить ко всей подборке термин «одесский текст», как подобная филологическая метафора применяется к лирике определенной ноты и направленности, но совершенно ясно, что стихи раскрывают свой смысловой и эстетический потенциал именно в этом ключе. Ведь «Город» – герой, он многое пережил и многое видел, и неизвестно, что ещё у него впереди. Он – «Город-притча», «Этот Город не вытравить, / Этот Город не сжечь». И ключевое стихотворение «Одесса», как и последующие стихи, очень хорошо это передает. А строка «Город в ожидании белокрылой чайки» звучит невероятно символично.
Долгий вечер тянется к сводам окна. В зрительном зале улицы – глубина. Рампа бордюров в свете мелькающих фар. Ветры надули лунный блестящий шар. У нее глаза цвета морской волны, Летнего неба, утренней глубины, Бликов на яхте, изумрудной росы. Так она грезится башням в эти часы В сумерках Города, в ритмах его морей, В переплетеньях уличных фонарей. А заодесье замерло дотемна... Что в этой пьесе? Только бы не война...
Образ-символ солнца очень важен для всего большого текста, он организует все пространство вокруг говорящей, прочитывающей эти стихи лирической героини, ее внутреннего наблюдателя.
Кружит больная память – Стон в обгоревших лохмотьях. Кто их сумел с ней сплавить? Стали ее плотью. Воет: «Уж скоро, скоро Заполыхает солнце. Сбросьте его с собора, Пусть оно разобьется...»
Или: «Улицы те же. Названья другие. / Кто-то сторонний взялся их править. / Бродит по Городу ностальгия, / Хочет уткнуться в детскую память. / Может, все еще однажды вернется – / Ветка акации белокрылой, / Памятник, площадь в утреннем солнце... / А иначе зачем это все было?».
Подборку органично дополняют два лирических цикла – «Пушкинские мотивы» и «Шекспириана». Их общий смысловой контекст можно обозначить одной строкой автора: «Чума во всем, чума везде». В первом продолжается заявленная выше тема «Лукоморья», тема города – «В Городе ввели комендантский язык. / По улицам снуют натренированные овчарки». В «Шекспириане» раскрывается абсурд чудовищной современной пьесы – «Нет повести печальнее на свете – / Шекспиром обрядился генерал. / Сражаются Монтекки с Капулетти. / Мир смотрит грандиозный сериал».
Стихи Камиллы Вали в «Новом Журнале» (№ 314, 2024) – философское и внимательное, негромкое созерцание внешнего мира, «где спит укрытый тенью книгочей». И возможно мир это тоже «часы с кукушкой». В строке прячется печальное и тихое, но всё же – восхищение круговоротом бытия, что в первом стихотворении подчёркивается кольцевым построением строфы. Слово автора точное и выразительное.
застывший сад и тишина кустов так лето зрит палящими глазами каление травы под небесами, сиесту звуков, замиранье слов
Внимание поэта фиксирует детали и это рождает удачный и яркий образ: «бледнеет в отдаленной синеве, / вплетается косичками дорог / в ней воздухом припудренный Моне, / в ней солнцем поцелованный Ван Гог».
птенец механической птицы как будто чего-то боится не бойся, не бойся... небось, протягивать крыльями руки и слушать сердечные стуки тебя научает любовь мы дети, приемные дети кукушка поймала нас в сети, чтоб звонко выталкивать в мир, распахивать дерева дверцы, простукивать робкое сердце, прокукивать годы в эфир а вечное между часами достанется папе и маме, ушедших под речитатив пластинок покоцанных. скрежет иглой круг виниловый режет немецкая кукла кричит о чем она – даже не знаю зачем-то играет словами луны желторотый помет кукушка кукует часами, но стрелки вращаются сами и время мехами поет
В стихах Виталия Амурского, опубликованных в «Новом Журнале» (№ 314, 2024) раскрывается тема раскола, «Расчлененной надвое родины», тема повторения или пересечения времен, «меж явью той / С явью нынешней». В первом стихотворении «Перед суриковским холстом» трагизм такого раскола заявлен с первой строфы:
Не терзаюсь, как прежде, вопросами: Та ль Московия еще – не та ли?.. Будто шрам, след саней Морозовой Разделил нас по диагонали.
Круговорот времени открывается также в публикации Игоря Вишневецкого в журнале «Новый мир» (№4, 2024) и названной «Осенние размышления». Она состоит из двух частей, представляя собой пятнадцать перекликающихся сонетов. Первые три, «Среди ноябрьских деревьев» – это монолог героя, или размышление сознания, погрузившегося в «необоримое» пространство леса, читающего деревья как живые, вечные книги.
Лес облетевший, ветреный, пустой... Вот был бы я ветвистым исполином (его качает ветер надо мной), дышал бы я необоримым, длинным – за веком век – дыханьем за чертой словесных мыслей, думал протяжённым сознанием про то, что круговой свой ход свершает время по вершинам
Сравнение, вольное или невольное, такая живописная наглядность предоставляют герою возможность в полной мере ощутить повторяющиеся закономерности бытия: «В лесу таком у каждого своя / и доля и недоля. Круговое / движенье не выводит за края / того, что и движение прямое». Поэт указывает точную дату и время увиденного и перенесенного им в стихи: «7 ноября 2023. В Лесопарке при Енотовом ручье, у ручья, за час до заката», что еще одним, каким-то акварельным мазком дополняет сказанное.
В следующей части, «Ещё двенадцать сонетов», читателю открывается лирическая и глубокая авторская рецепция мира «Энеиды» и Трои, кораблей и моря, время «сегодняшнее» и тень «грядущего».
Ну вот теперь-то есть о чём писать! Из пепла воскресающая Троя сияет в новом образе. Печать грядущего отметила героя. Грядущее же, как сумел понять Блаженный Августин, – не что иное, как прошлое, какое, глядя вспять, в сегодняшнем отвергли мы – иное сегодняшнее (приняв выбор, мы приблизили его) – преображенье на новых основаниях, каких не понимают слабые умы, чьё от пожара замутилось зренье. Сегодняшнее звоном полнит стих.
Подборка стихов Ульяны Шереметьевой «Островок Февраля» в литературно-художественном журнале «Гостиная» (вып. 121, Весна, 2024) очень живописна и обладает интересной мелодикой, своеобразной авторской интонацией. Примечательно, что такая самобытность, или же такая характерность, отчасти позволяют соотнести образ, созданный в стихотворении, с самим его автором: «Но, может, разгадав житейский вздор, / он пробует, былое отпуская, / соткать в мозгу тантрический узор, / иную событийность запуская».
Час придёт, и Рука творящая вновь любви отворит исток – вспомнишь силу её манящую, вспомнишь в венах её поток – всё, чем дышится и чем бредится, коль ты женщина на земле… Но сейчас, пока ты Медведица, пристань звёздная вдалеке…
Публикация Бориса Херсонского «Жить с оглядкой» в журнале «5-я волна» (№2, весна, 2024) начинается с монолога-рассуждения, чередуясь с констатацией, этот монолог и создаёт (воссоздаёт) трагическое полотно окружающей реальности. Рассуждение перетекает в перечисление, внешне – всего, что видит глаз, свершившихся фактов или исторических событий, текст сильно уплотняется, а броская деталь часто служит основанием / обоснованием для четкого и конкретного вывода. Как известно, такой подход, или метод, в том числе оптическое вычленение детали распространено в текстах Иосифа Бродского, что в дальнейшем и стало его идиостилем.
Оглянешься. Ох, куда же нас всех занесло. В зимнем парке голая девушка опирается на весло. Гипс не умеет дрожать на железном каркасе. Скоро выборы. Всюду плакаты: Голосуйте за меньшее зло. Безразлично, какое столетье и какое сегодня число. В конечном счете любая очередь – это очередь к кассе.
Все шесть стихотворений строятся по этой схеме, батальное – война и её реалии – постоянно находятся в центре внимания поэта. По ходу уплотнения текста, его насыщенностью деталью и эмоцией, нарастает и внутренний накал, психологическое напряжение, передающееся и читателю.
ожидание катастроф лучше самих катастроф альманахи покуда полны величавых строф нет что ни скажи хороши предвоенные годы сводки с фронтов все равно что прогнозы погоды а Бог это Бог-воитель и имя ему Саваоф трудно в ученьи легко в бою врал господин Суворов и не сводят девушки восхищенных взоров с тех для кого не хватит ни крестов ни голгоф
Ещё одна подборка стихов Бориса Херсонского «Ледниковый период жизни» опубликована в журнале «Тайные тропы» (№2 (6), 2024). Она отличается большей автобиографичностью и эмоциональной глубиной. Эмоция словно бы «прошивает» все стихи своею общей, трагической нитью, одновременно окрашивая текст новыми, присущими только ему оттенками: «Видно, напялил я на себя идентичность-обманку. / Вот, лежу на чужой земле, вывернут наизнанку. / Как брошенная одёжка, скомканная бумажка / с черновиком судьбы. Видно, вышла промашка. / Между двух рождественских дат, между двух новогодних. / В вашем доме нет второгодников? Неправда, я – второгодник. / Я выбросил свой дневник и затасканные тетрадки. / Не буду в ваш монастырь свои нести непорядки».
В детстве я видел маму, штопающую носки на перегоревшей лампочке или на набалдашнике слоновой кости, оставшемся от прадедовского чернильного прибора. Я видел отца, читающего медицинские руководства при свете керосиновой лампы. Я видел девять счётчиков в коридоре нашей коммунальной квартиры. Я видел девять лампочек и девять кругов для унитаза, каждый на своём гвоздике, в крошечном коммунальном сортире. Я ещё не знал, что девять кругов – это цитата из Данте. Я стоял в очереди за белым хлебом, и на моём предплечье, точнее, на его нижней трети, точнее, на его тыльной стороне, был написан номерок – химическим карандашом, – напоминающий освенцимский номер. Эти воспоминания позволяют мне уверенно смотреть в будущее. Сквозь пелену военного времени видеть время послевоенное. Подводя итоги минувшего года, увидеть итоги жизни. Смерть – дело житейское. Мама штопает прохудившийся носок на перегоревшей лампочке. Мама оставила меня одного в длинной очереди за белым хлебом, с фиолетовым номером написанным на предплечье химическим карандашом
Публикация Людмилы Херсонской «Дикие птицы» вышла в журнале «5-я волна» (№2, весна, 2024). В каждом из восьми стихотворений сохраняется своя загадка, которая, при всей ясности описываемой картины, так и остается для читателя неразгаданной. Словно бы поэт оставляет некое «воздушное» пространство для его интерпретаций: «за ней приходили дикие птицы / неловко, впрочем, кого стыдиться, / распахнутая настежь железная сила / со всеми пожитками ее уносила, / острые крылья открылись в теле, / мертвецы и раны за ней летели, / летели и те, кто не сумел родиться, / какие-то дикие птицы».
И конечно, в каждой строке сразу же ощущается, что война и смерть не просто тема для поэта, но катастрофа и трагическое личное присутствие: «только бы не умирало, / только бы все воскресло. / сон, случайно разлитый, / ничком лежит на полу».
она с собой таскала шаль для Бога укрыть Его холодною зимой. зимой у них недобрая дорога – застудится, простынет Боже мой. в дороге, где село – выходят гуси, где кладбище – выходят мертвецы. какой-то мальчик едет "до бабуси", ест яблоко, работают резцы. такой затылок зябкий у ребенка, от яблока останется кочан, а там внутри и мозг, и селезенка, и жалко ей, что худенький пацан. она еще поскачет по ухабам, она еще проедет кагарлык, потом расскажет всем соседским бабам, как Бог замкнулся, от людей отвык, вот Он стоит у трассы, голосует, Ему еще и ехать далеко. садись со мной, здесь тихо и не дует, – и шаль накинет, и вздохнет легко.
В подборке стихов Полины Барсковой «Итоги года, или Безумцы 9-й улицы», опубликованной в журнале «5-я волна» (№2, весна, 2024) начиная с первой фразы «Здравствуй, моя отвратительная гостья на букву Д.» читателю открывается мир героини, в котором тоже живут свои непростые герои, «безумцы», её неожиданные собеседники: «Депрессия – безумица – нищенка, / Кого-то вечно ждущая на углу / Рвущая нежно книгу / Превращающая в золу / Превращающаяся в золу», «Д – декабрь, депрессия, дело; / Кому служить и куда идти / Уже все равно», «Клио, автобусная попрошайка, / Примеривает елочные игрушки – / Пирамидки шары и белочки и прочие безделушки», «Безголосы и серы мы тут. / В Царстве тени Орфей искажает / В райском саде Орфей искажает / Тех, что плачут, и тех, что цветут».
Но вывод делается правильный:
Хрипит мне нищенка: Благодарной будь Терпеливой будь Пока еще дождь и пепел касаются нас – мы есть. Заиканье ветра, несклеванных ягод гроздь.
Отшумевшее время только ярче, глубже и сильней вырисовывает в памяти прошлое, и её одинокое размышление становится проявленным и четким. Возможно, написанное ближе к дневниковой записи, но и в этом случае она очень лирична.
В музее С. И. Параджанова я поняла, насколько дела мои плохи, Возле музея С. И. Параджанова я поняла, насколько дела мои хороши. Как я ненавижу любить музеи – все эти вздохи-прахи Гниющие оболочки очистки рваньё души; Но не в этом случае: поскольку сам подсудимый Был сделан из блёсток, кружев, пуговиц, крокодильих слез – “Как лицо твоё залито солнцем солнца, Любимый”.
Можно сказать, что публикация Олега Дозморова «Лёгким взрывом» в журнале«5-я волна» (№2, весна, 2024) – лирическая кинолента воспоминаний, но она наполнена горьковатой тенью современной реальности, а деталь прошлой жизни перекликается с этой молчаливо-эмоциональной, не смирившейся, теневой горечью сегодняшнего батального дня. Игра с говорящей деталью и словом рождает интересный образ: «Уж если воровать – то музыку, / а никакие не слова, / а эту вот dorozhkurusskuju, / когда kruzhitsagolova», «Я постриг виноград в феврале, / было голо, день мрачно глядел, / я не думал о будущем зле / и в виду ничего не имел», «Только стриженый мой виноград / не фрустрировал от новостей / и ответил на “Смерчи” и “Град” / легким взрывом зеленых ветвей».
Тетя Надя подарила маме «Красную Москву», чтоб воспомнить то, что было, что, кукареку для элегьи неизящной, грубой и простой, убиралось в дальний ящик, доставать –ой-ёй.
Публикация Юлии Немировской «Полмира в прицельной сетке» в журнале «Тайные тропы» (№2 (6), 2024) – сильная, оставляющая свой индивидуальный, «неусыпный» осадок после прочтения, хорошее воплощение оригинального замысла поэта. Как будто он говорит – так и должно быть, так и задумано. И, вероятно, даже какому-то поэтическому мастерству – возможно было бы отойти на второй план ради реализации этой своей идеи. Донести свою мысль, ведь «весь белый свет орёт как красный петух».
хочется снова попробовать: вдруг изменился вкус ночи, детской сладости, слова искус, Иисус снова взглянуть: море в окне не мелькнёт ли там, где только холод, деревья, ведьмы на мётлах
Или:
вот мои пальцы спиртом растёртые чтоб не щипало от имбиря в них невидимое родное – мёртвым а шерстяное родное – зверям
Кажущаяся перенасыщенность, многопонятийность текста у поэта становится техникой фиксации внезапно возникающего, в мысли и в моменте, в секунде жизни, чувства. Поэтому такая открытость, откровенность: «люди разлюбили моего Христа / ведь слова о нём превратились в пули / люди распяли рыбку и стали / ей молиться / к ним другие примкнули / я сегодня тоже молилась рыбке / над eё крестным трепетом плакала / в новостях не было букв / ошибки / метеорологии тихо капали / и наполнился воздух водой до краёв / так что можно скинуть руки и ноги / чтобы блеклой нежностью плавников / одолеть надоблачных рек пороги».
Или, теперь уже и вовсе незаживающее, в самом первом стихотворении из шести – «Обмен телами»:
Прихожу на пункт по обмену телами. Служительница предлагает: в щенка беззаботного, в лошадь, чьи бока сверкают, в мужа юного, чьи очи пылают, в дерево, чей ствол приятен на ощупь. – А примерить можно? – Да, отчего ж не примерить? Проходите. Примерочные женские все направо. Внутри щенка горячо. Внутри дерева больно, твердь. Юный муж всё не сладит с плотью, а лошадь дурного нрава. – Так они, – говорю, – они теперь станут мною? Этим телом с хромой походкой и давним артритом? – Да, а чем это плохо? Впрочем, в связи с войною очень много свободных тел: всё от-рыто, от-крыто. – Значит, это сплошь мертвяки? Выходит, я забираю неживую плоть взамен живой и болящей? – Что ж такого, гражданочка? Ведь сейчас открыты все двери рая. И решайте скорей. Там путёвки бесплатно, горящие.
Подборка стихов Анны Гальберштадт «Своё-чужое время» в журнале «Тайные тропы» (№2 (6), 2024) обращает читателя к одной из самых кровавых и трагических страниц мировой истории – геноцида и агрессии. Тема времени, начиная с соответствующего вопроса, раскрывается в этом ключе: «Всему своё время или чужое время? / Время всякой вещи под небом, / по которому огибают дугу дроны? / Время рождаться в госпитале под бомбами? / Время убивать – чьё это время? И кто убивает чужое время? / Время врачевать, но ведь врачуют не те, кто убивает? / Время разрушать, но кто же будет строить? / Время плакать и плакать, и сетовать, и проклинать, / а что же со временем, когда смеяться, разве его отменили?».
Текст поэта становится всё более свободным, в нём достаточно аллюзий и цитирования, они гармонично вписаны в общее полотно стиха и организованы общей авторской идеей.
«Нет перемен в кануны октября», – сказал поэт. Ан нет, октябрь кровавый, как ястреб, парит над истерзанными телами еврейских красоток девушек, так беспечно плясавших, праздновавших свободу и радость бытия. Не превратились в ветви руки их, как у Дафны, если б, то вырос бы кипарисов лес на месте фестиваля. Давайте плакальщицами оплачем этих невинных и наивных дочерей, прекрасных, как дочери Иова, но невезучих. Хор борцов за справедливость и феминисток замолк, когда их черёд пришёл.
Или:
На украинском слово «война» – viйна – женского рода и даже звучит нежно. На литовском «война» – karas, «воевать» – kariauti – слово мужского рода, резкое, как карр вороний, как nevermore. Рояль, в который попала ракета в Одессе, на нём Франц Лист там играл концерты, наверное, тоже издал страшный предсмертный аккорд перед тем, как совсем замолк
Вот такой, многогранной и талантливой, внимательной к слову и событию, чуткой к литературной традиции, суровому сегодняшнему дню, предстает перед нами ещё одна поэтическая весна.