Казус Платона Горского

Говоря о поэтике Александра Питиримова, критики отмечали «своеобразный билингвизм автора, находящегося одновременно и в современном русском языке, и в его более архаичных пластах». Предлагаемый к публикации текст – это переработанный и сокращённый «журнальный» вариант поэмы «Костёл еретиков», вошедшей в книгу Александра «Дом у воды» (2024). Поэма очень насыщенная во всех планах, складывается впечатление, что тут не билингвизм, а настоящее полиглотство: кроме русского языка – современного и начала прошлого века – в ней можно встретить и сленг бильярдистов, и говор парижской эмиграции... Истинное удовольствие для филолога, историка и просто любителя хорошей поэзии.

Дмитрий Легеза

1.
 
Вещал мудрец (их пруд пруди у нас;
Порою только с мудростью негусто):
«Политика – доступное для масс
И потому великое искусство!»
Он, без пенсне не видевший ни зги,
Кухарке зря запудривал мозги,
Скучая у парадного подъезда.
Теперь молчит, не лезет на рожон,
Пока она орудует ножом
На тыльном обороте Манифеста.
Свободами торгуя про запас,
Скуластые разглядывая лица,
Вещал мудрец: «Их пруд пруди у нас!
Так почему бы нам не поделиться?»
 
Случается паскудный променад:
Едва в дверях закуришь со швейцаром,
Как пуля пролетает прямо над
Приветливо раскрытым портсигаром.
Голубоглазый унтер-офицер
Из-за угла наводит револьвер,
Вращая барабан семиразрядный.
И ты бежишь к калитке угловой,
Рискуя непокрытой головой,
По мнению других, незаурядной.
Она давно бела, как рафинад.
Подумаешь: «Наверное, недаром
Случается паскудный променад».
И мысленно простишься с портсигаром.
 
Зашив всего себя в защитный френч,
Поддев изящно пальчиком петличку,
Мудрец на «Шевроле» катил на ленч –
Послушать новомодную певичку.
Ему бы записаться в дураки –
Партийной парадигме вопреки,
Швейцару не протягивать руки
И боле не испытывать фортуну.
Но он, вертясь и щурясь воровски,
Всё норовил пройти наискоски,
То фракции меняя как носки,
То кафедру на думскую трибуну.
Ему бы, право, уши поберечь
У Мариинки, где в мороз крещенский,
Зашив всего себя в защитный френч,
Пел умопомрачительный Керенский.
 
Крещендо! Громче! Твёрже каждый такт!
Ломовики и вдовые швейцарши
Из всех фортепиановых токкат
Предпочитали траурные марши:
«Вы жертвою…» и «Смертью ты почил».
В толпе пройдох, распутниц и ловчил
Нашёлся тот, кто первым бросил камень.
Мудрец же – буржуа и демократ,
И революционный Петроград
Был для него безлик и панорамен –
Цветной супрематический абстракт,
Где пращный камень обратится плевой.
«Крещендо! Громче! Твёрже каждый такт!
Вы жертвой пали! Левой! Левой! Левой!»
 
Политика, что партия в бильярд:
Винт, абриколь, и катится в ту лузу
Пузатых буржуа на миллиард –
В Лион и Лилль, Тулон или Тулузу.
Припомнив их нестройную гурьбу,
Платон Илларионович в гробу
Нет-нет, а крутанётся, будто с кикса
Взъюлит свояк. Игрок склонился над
Простой системой двух координат,
И всё кругом, от игрека до икса,
Бунтует и клокочет, точно лярд
В аду, и подле лузы пузырится.
Политика, что партия в бильярд,
Весьма экстравагантная шутница.
 
Напуганный прищуром игрока,
Кочует мир – кичливый и фрондёрский.
Здорового свалял ты дурака,
Мудрец и демократ Ваулин-Горский.
Ты, брат, теперь поди попразднословь,
Высокомерно выгнутую бровь
Надвинув на монокль интеллигентский.
Уже несутся к лузе Милюков
(Приветствуя попутных беляков)
И умопомрачительный Керенский.
Но Бог-то с ними, чаша их горька.
У борта в темноте подкараулен,
Напуганный прищуром игрока,
Платон Илларионович Ваулин.
 
 
2.
 
Стозевный демон вяз в моралите
На пляс Пигаль, в многоязыкой мантре –
От ревельских таверн до варьете
Фоли-Бержер, кофеен на Монмартре,
Монтрё-палас, Ла Скала и иных
Гранд-опера, борделей и пивных,
Так нежно облюбованных богемой,
Рассеянной по оба склона Альп
И Шварцвальда. Под утомлённый альт
Ермоленко отцветшей хризантемой
Стал новый сборник погрустневшей Тэ...
Блуждая в пассифлорах и цикуте,
Вчерашний демон вяз в моралите
Своей интеллигентствующей сути.
 
Когда б этот спектакль ни начался
(С таможенных, пожалуй, деклараций),
Был принят повсеместно. Вскоре вся
Поактовая смена декораций
Приобретала вид садов Монсо:
С платанами, с акациями, со
Всеславною дорической ротондой.
Статисты, наводнив бульвар Курсель,
Вышагивали кругом. Карусель
С изысканно грассирующей фрондой
На сцене выходила как нельзя
Комично, ибо смазывались лица.
Когда б этот спектакль ни начался,
Никто не знал, как долго он продлится.
 
Был скор, по здравомыслию, финал,
Хоть здесь его ничто не предвещало.
И если кто-нибудь припоминал
Сюжет от середины, то с начала –
Решительно никто (помимо вруш
И циников). Крутилась Мулен Руж,
Блистал бомонд, и магний хроникёрский
Всех впечатлял. Считали барыши
Газетчики бульвара де Клиши:
«В Париже князь Платон Ваулин-Горский
С сатирою “Бертран де Жувенал”
И шахматным романом “Барделебен”!»
Был скор, по здравомыслию, финал –
Жесток, но до чертей великолепен.
 
Теряя и отыскивая смысл
В дремучем сне, чинарно-кипарисном,
Он с гранок не сходил парижских «Числ»,
С комическим мешая футуризмом
В гармонию, в палитру, в консонанс
Слегка провинциальный декаданс.
В больших пространствах рифмам неуютно,
Так закуток нашёлся и для них:
Платонов слог, по мнению одних
(Одновременно и сиюминутно), –
Сладкоречив, иным – лимонно-кисл.
Ваулину работалось, как снилось –
Теряя и отыскивая смысл,
Где для других пока не прояснилось.
 
В Париже вскоре стал он к алтарю
С танцовщицею, дочкой фабрикантской.
Храм Невского на улице Дарю
Был переполнен белоэмигрантской
Диаспорой: армейские чины,
Их падчерицы, дочери, сыны,
Записанные «Кирою-Жанеттой»
И «Глебом-Жаном». Шляпница, швея,
Чьи стреляные русские мужья
Стоят за подаянною монетой
На паперти, грассируя в ноздрю.
Так, армию отправив на закланье,
В Париже вскоре стало к алтарю,
Оплакивая горький хлеб изгнанья,
 
Отечество. И сорок сороков
Церквей на Елисейский околоток
Гортанным диалектом чужаков
Гудело в триста тысяч носоглоток.
Герои Луцка драться не хотят:
Их давеча швыряло как котят
В коробке шляпной – в трюмах и вагонах.
Героям Луцка драться не резон:
Шофёр такси, дансёр де ля мезон
И чёрт-те кто в полковничьих погонах,
Готовый хоть сейчас, без дураков,
Бежать в деревню, к тётке, в глушь, в Саратов.
Бежать в страну рабов и батраков,
В Отечество!.. И сорок сороков
Спустившихся на дно аристократов.
 
 
3.
 
Последний год решительно поверг
На скудной ниве взросшие надежды.
Помалкивает бывший главковерх.
Защитный френч поблек, оплыли вежды…
А было же: «Что ныне Петроград?!
Угрюмый сыч, снохач и конокрад,
Прильнувший к лону юной Лиги наций
Беззубым ртом в овсяной бороде!
Ни зёрнышка, лишь плевел в борозде
И полные карманы ассигнаций!»
Блистательный словесный фейерверк
Рассыпался, как перья из пенала.
Последний год решительно поверг
Иллюзии о близости финала.
 
Уже мудрец в своей неправоте
Состарился и выглядит досуже.
В штанах с дырой на сентр де гравите
Комично перескакивает лужи
И с тумбами играет в чехарду,
Читая, между прочим, на ходу
Газету, делово и смехотворно.
Он, в почечно-желтушной худобе,
Оглядки посторонних на себе
Уносит прочь, согбенно и покорно.
Достоинство и выправка не те:
Тот, кажется, прямее был в хребте
И бледным от идѝосинкрази́и
К большевикам – в своей неправоте,
Своём непонимании России.
 
Теперь не та диаспора, не та
Де рюс литература с нею иже –
Дрянь, сколь ни благосклонно принята.
Платон Илларионович в Париже –
Под сенью Женевьевы-де-Буа.
Танцовщица, платонова вдова
Живёт переизданием «Бертрана»,
Приличные имея барыши;
И барышни бульвара де Клиши
От чтения беременеют рано.
Лишь пошлая, слюнтяйская черта –
Надежда на святое воскресенье
Руси – не та. Диаспора не та:
Не тот фасон и в покер невезенье.