Сергей Панцирев. Вторая жизнь. Хроника двадцати тысяч дней. – Будапешт, NAPKUT KIADO, 2025. – 63 с.
Когда поэтическое пространство автора становится твоим личным, ты не думаешь о том, что эта картина была изначально создана поэтом в соответствии только со своими мыслями и ощущениями. Так случилось, когда я впервые прочла тексты Сергея Панцирева. Это произошло случайно, на конкурсе «Эмигрантской лиры» – 2024.
Встретились, богиня! В пустой вселенной Ты была лишь голосом, где-то рядом, А теперь – во мраморе, на аллее Летнего сада… Слушаешь ли песню бессонной грусти?..
Случайность оказалась провидческой, и новая книга поэта Сергея Панцирева «Вторая жизнь. Хроника двадцати тысяч дней» оказалась для меня поэзией узнавания. В текстах Сергея сошлись его ощущения, моё собственное состояние, память и собственный взгляд, пропущенный через эти ностальгические стихи, порождающие видение города, из которого невозможно уехать. Сразу возникла невольная перекличка со строками моего любимого поэта Бориса Пастернака из стихотворения, посвященного Анне Ахматовой: «Я слышу мокрых кровель говорок, / Торцовых плит заглохшие эклоги / Какой-то город, явный с первых строк / Растёт и отдаётся в каждом слоге…». Пристальность, доведённая до предела – это один из поэтических методов Сергея Панцирева, свойственный и Пастернаку. Но далее в книге прозвучат переклички и с Бродским, и с Ахматовой, и с Тютчевым и, конечно, с Пушкиным.
Первое же стихотворение в сборнике сразу демонстрирует непростую конструкцию всей книги, подобную Уроборосу, поскольку читатель не понимает – начало перед ним или конец. «В жизнь вступает уже поколение наших детей – это значит, наш поезд уходит, уходит, уходит… / многословием дней растворяем попытку обмана / заглушая привычно – уж если не совесть, то страх…».
Читателю открывается взгляд собственной свободы, свободы выбора поэтом именно такого лирического героя, который утверждает мир своим существованием и своим служением Поэзии.
Тема поисков дома и вечной эмиграции будет звучать лейтмотивом книги.
Дом – это нечто очень хрупкое, это не всегда стена в перипетиях судьбы. Желание обрести свой дом становится чем-то уплывающим, ностальгически зыбким, что так символично для нашего времени. А, может быть, «дом» поэта – это его стихи? Яркое подтверждение моей гипотезе – текст «Стансы»: «Не имей сто друзей, а имей хорей, Гамаюн твой, анапест и алконост – / регулярная письменность меж корней / проберётся и двинется снова в рост...».
Единое служение Поэзии – это ключевое, что видится читателю в замкнутом цикле стихов Сергея Панцирева. С самого начала поэт словно указывает нам точный вектор, по которому мы, читатели, будем идти непростым путем вместе с ним и его лирическим героем. Путь будет пролегать через разные страны, пересекающееся время, встречи и расставания, ностальгические воспоминания и боль поражений. Но главное, что останется неизменным в этой хронике – это то, что «Поэзия превыше всего».
Сергей Панцирев сам выбрал свое время, оно идёт с ним по его воле, и, если он очертил замкнутый круг 1995-2025, значит, это время выбрала его память, прожившая долгие тридцать лет так, как будто стрелки часов остановились в точке начала и точке конца, а всё прошлое и прожитое стало стихами.
Тогда возникает главный вопрос автора, заданный читателю и себе: «Но сможешь ли ты различить в этом хоре мелодию моей души?».
Несколько ностальгических стихотворений о юности героя возвращают читателя в мир его собственного – давнего, но незабытого.
«В эту пору уместнее чай, чем хрусталь и вино / Да ещё шоколад с горьковатым названием «Финиш»… / Мы становимся старше любых старшеклассников, но / Мы ровесники в чём-то таком, что уже не отнимешь…».
Здесь можно говорить ещё об одном поэтическом методе автора, о предметности. Герой через предметное описание описывает свои чувства, через предметы раскрывается его психологическое состояние. Это близко к поэзии Анны Ахматовой, для которой вещая деталь открывает дверь в мир чувств лирического героя.
Слышна «предметность» и в другом лирическом стихотворении поэта о юности: «помню: мы сидели на кухне / самой первой в мире хрущёвки / …четыре квадратных метра, а сколько народу набилось! / пили спирт с водой из-под крана, / ловили короткие волны, читали стихи... И жизнь останется праздником…».
Композиционное построение стихов каждый раз – разное. В одних «Я» лирического героя неразделимо с «Я» автора, а иногда это просто обычный живой человек. Некоторые стихи сами по себе являются метафорами, как текст «Старому кораблю». В этом философском стихотворении творчески зрелый автор в метафорической форме делится своими размышлениями о пройденном пути, здесь зримость образов рождает картины недосказанного: «А что осталось? Дымом из трубы / любой пустяк считать на что-то годным, / и видеть предсказания судьбы / за строчками прогноза непогоды...».
Использование метафор снова возвращает к важному – неслучайности повторяющихся дат. Время рисуется образами, перекрывая пустоту. Поэт заполняет её своей жизнью, он не посторонний, не извне. Он находится внутри со своим голосом, со своими воспоминаниями о прошлом и со своими взглядами на настоящее. «Я» нечасто звучит в его текстах, а читателю всегда проще, когда можно поймать «Я» героя и отождествить со своим. Каждое стихотворение отдельно по своему замыслу, но в общем потоке можно уловить характерные для поэта особенности и его авторскую тайну. Постижение авторской тайны – это трудное и увлекательное занятие для читателя.
В стихотворении «Оборот» завеса тайны слегка приоткрывается. Здесь авторское «Я» читателю слышно в полный голос, и звучащий в тексте Мандельштам («тем страшней центробежная сила») усиливает впечатление. Логично привести цитату из Мандельштама полностью: «Центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками. Ничего не осталось…».
«Начерти, архитектор, портрет моей прошлой жизни, и в ней, до последних дней, очертанья смурной столицы, что по свету катится колесом…».
Эта светлая элегия – одно из лучших, на мой взгляд, лирических стихотворений автора. Это стихотворение Сергея Панцирева о прошлом, о прощании с Москвой, о том, что осталось позади, но никогда не исчезнет из памяти, и читатель не мог не услышать здесь знаменитое мандельштамовское «На розвальнях, / уложенных соломой, / Едва прикрытые рогожей роковой / От Воробьевых гор до церковки знакомой / Мы ехали огромною Москвой…».
После в книгу врываются ироничные строки, но голос лирика всё равно слышен. В этой иронии – подлинная боль. Поэт относит нас к философии даосизма, ссылаясь на книгу Лао-цзы «Дао дэ Цзин'» в своём тексте «Из «наставлений Лао-Вая императору».
В древнекитайской философии Дао – это путь следования, истинный путь, и в стихах автора взято одно из толкований (бездеятельность) в современном государственном управлении. Об этом в сатирической форме, с перечислением необходимостей, говорит автор, но какая уж тут ирония при такой концовке: «Но если опять неспокойна страна, помогут лишь голод террор и война».
Это единственное в сборнике сатирическое стихотворение, больше похожее на памфлет, но личная позиция автора в нём прослеживается чётко.
Трудно понять, как Сергею Панциреву удаётся удержать ноту в совершенно разных стихах – и в «наставлении императору», и в «Таможенной декларации», которую цитирую ниже: «Ни горести, ни гордости, ни флага / Ни памяти не вынесу вовне: / Твоих стихов пленительная влага – / Последнее, что остаётся мне. / И на пороге за твоё здоровье / Я пью, неизлечимая страна, / Где до сих пор любовь рифмуют с кровью, / И где с весной рифмуется война…».
Единство текста создаётся не последовательностью сюжета, а по какому-то своему закону переливания образов друг в друга. В переплетении настоящего и прошедшего складывается новое временное и пространственное измерение. Все детали и образы, вещи и события, врезанные в текст, дают абсолютное ощущение жизни, какое, быть может, возникает у читателя, когда он припоминает строки из стихотворения Пушкина «К портрету Жуковского»: «…Его стихов пленительная сладость / Пройдёт веков завистливую даль, / И, внемля им, вздохнёт о славе младость, / Утешится безмолвная печаль, /И резвая задумается радость…».
Всё, что происходит в этот момент – и есть смысл жизни, и особая оптика автора, отмечающая детали, придаёт реальности смысл. Стихийность высказывания и выстраивания образной системы неочевидна лишь на первый взгляд. Вскоре читатель понимает строгую продуманность композиции: разбивки на главы и точное указание времени – неслучайны.
Большинство стихотворений озаглавлено, а в некоторых случаях под одним заголовком собрано несколько текстов. Автор подчеркивает неслучайность построения своей книги, выводя в финишную часть главы самые значимые строки как финальный мощный аккорд.
Тронет пролётку возничий, с которым ты, вроде, знаком – и не увидишь различий меж вороном и воронком….
И ещё:
Сквозь непогоду вглядываясь вдаль, Представь себе, что прошлого не жаль: Пусть зеркало тускнеет постепенно, Но вслед твоим шагам уже другой Неведомый лирический герой Шуршит плащом по мраморным ступеням…
Это знаковое стихотворение о преемственности времени и событий, о познании себя как недостижимой цели, с помощью образов, где тускнеющее зеркало – есть символ уходящего мира, но «мир не терпит пустоты».
В продолжение темы преемственности: у поэта есть текст, давший название книге – «Двадцать тысяч дней»: «Сквозь неевклидову лексику тёмных окраин / не разобрать, как Будущее повторяет, / зазубрив кривизну ножа, настоящие строчки – от заглавия и до последней точки…».
Сергей Панцирев в стихотворении подчёркивает авторское «я», подводя итог своему главному предназначению в жизни, используя предметность как главное средство выразительности.
Вдруг совершенно неожиданно начинают звучать строчки хокку, выражая философию неуверенности в настоящем, помогая перейти к созерцанию сегодняшнего неустоявшегося: «Шумное шоссе. / Вдруг в кабину залетел лёгкий мотылёк…». Или: «Весной срубили клёны под моим окном. / Будет ли осень…».
Философский взгляд на окружающий мир, абсолютное отсутствие пафоса делает цикл хокку значимым в книге, он подчёркивает тот самый переход через пустоту, который мы уже наблюдали в начале книги.
Совершенно неожиданно в сборник врывается библейская тема – «Рождественские стихи» (1994 – 2018). Эти тексты писались не каждый год, но они подчёркивают вехи в жизни поэта.
В 1997 году автор пишет о своем чувстве дома: «Все скитания напрасны – дома лучше, чем в гостях…».
Спустя двадцать лет стихи звучат с другой интонацией и в другой атмосфере: «мой пастух или ангел, устремляя свой взгляд в зенит, / прежде всех остальных понимает, откуда звенит…».
Последнее знаковое стихотворение библейского цикла – «Исаия ХХI», в котором считывается растерянность героя. Главное – «перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы» (Ис. 2.4) – стало смысловым фоном замысла автора, его поэтическим кредо. Пророк обличал лицемерие, «когда Бога чтят языком, но не сердцем» (Ис. 29.13). Или: «Трижды подумай, когда прокричит петух: / Кому здесь верить…».
В тексте звучат размышления, схожие со страницами Вечной книги, когда герой мучительно ждёт наступления рассвета во время бесконечной ночи. «Итак, кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдёте Ему?».
Хочу сказать ещё об одном тексте, который предваряет эпилог: «Пребудут в вечности, легки, / поверх последнего предела, / вне памяти, души и тела, / любым сомненьям вопреки, / Стихи – твоё земное дело, / твоя вторая жизнь – стихи…».
Мне кажется, это и есть ключ к ответу на вопрос, который мы ставили перед собой в самом начале знакомства с книгой Сергея Панцирева. Вот откуда эта неповторимая метафоричность текстов, благодаря которой нам, читателям, удалось «услышать» в многоголосье авторов зрелый голос поэта, ищущего новые пути в непростом времени и не потерявшегося в нём.
…В самом финале книги авторское «Я» поэта звучит в полный голос. Не скрывая, а, наоборот, подчёркивая это, Сергей Панцирев подводит итог поэтической судьбы, определяя самое главное своё предназначение в жизни: «Я лишь пытался ставить лучшие слова в лучшем порядке…».