Ася Векслер словно кружево плетёт, парными рифмами вытягивает поэтическую мысль на целый период. Но при этом её энергичная манера высказывания, экспрессивная интонация менее всего соответствуют представлению о работе кружевницы. И эта энергетика завораживает, из ничего создавая нечто: «могу из мглы извлечь рисунок танца…» И действительно – может! Поэтому веришь ей, отдаёшься этому кружевоплетению и динамике поэтической речи.
Д. Ч.
SEA GATE¹ Б.Иоселеву Возможность погостить на океане, – что можно было знать о ней заране, какой-такой располагать приметой, тем боле там, в той жизни, а не вэтой, когда ничто, казалось, не сулило особых странствий, – разве чтосветила свежо мерцали над водой канала, – та в сторону залива отбывала. О, дальнозоркость! Глянув, обнаружу себя, идущей стопами наружу, лицо чуть вверх, прямая тень заспину. Какой мне смысл сойти за балерину? Ах, если есть конкретные вопросы, то я ступаю улицею Росси; а если интересны вам детали, там настоящих балерин видали.² Я сызмальства под музыку любую танцую; а когда и не танцую, хоть для красотки, хоть дляоборванца могу из мглы извлечь рисунок танца. И стать бы мне танцоркойнесусветной, но опоздала с выучкой балетной, – недетский крах, что, безусловно,грустно, зато есть выход: смежные искусства. То плавное, то резкое движенье. Менялась жизнь – и местонахожденье. И выдался блаженный промежуток: в соседстве с океаном трое суток я просыпалась в комнате зеркальной,– недоставало только пачки бальной и башмачков атласных на пуантах, и ранних лет в надеждах и талантах. ______________________________ ¹ Морские ворота (англ.). Название части Бруклина. ² Одна из центральных улиц Санкт-Петербурга, где находится Хореографическое училище им. А.Я. Вагановой. УНИВЕРСИТЕТСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ Наметилась работа заказная. И я была готова взяться, зная, что жить придётся, вольно не дыша, немалый срок. Но тем не мене сразу я привязалась загодя к заказу до уговора, без карандаша. Есть клавиши, что западают прочно. Заказчица адресовала точно свою мне тему, вовсе не забыв всё то, с чем взгляд сроднился, а несвыкся, в пространстве от Кунсткамеры досфинксов, попавших в Петербург из древних Фив. Она, живя в краю обетованном, хотела видеть дома над диваном всю протяжённость набережной той. Воспоминания не оплошали и, как бы на письме, перемежали приметы зданий точкой с запятой. Бог знает, где: на постбиблейскихсклонах я множила число часов бессонных, не зря на север лёжа головой. И в два воображаемые метра я втиснула разбег и скорость ветра со стороны закатов за Невой. О, земляки, знакомцы, экскурсанты! Почти как стоматолог имплантанты вживляет в пациентову десну, для жизни я вживила вас любовно в тот воздух, притянувший безусловно конец зимы с надеждой на весну. И кое-кто из канувшей эпохи был тут как тут. Поклоны, ахи-охи, чуть слышный шелест, лиственныйпочти. Окраска их бледна и одноцветна, но даже и на первый взгляд заметна – ведь, проходя, нельзя совсем пройти. Вот публика! Состыковались эти и те. Светлейший Меншиков в карете путь иномарки не загромождал. И Тане К., идущей с иностранкой, стажёркой Д., художницей-датчанкой, гэбэшный сыщик слежкой досаждал. Проскок с утра, под вечер ход обратный– там был и мой маршрут неоднократный. Там всё тянулось к будущему. Там и ныне не имеющая тождеств прогулка в Академию художеств по собственным следам, одним измножеств, по батюшковским строкам и стопам. Наполнен тот простор. Но и отмечен потерями. И их восполнить нечем. Тех, кто был рядом, надо рисовать по памяти; хватило б только зренья, умения – оттуда – и везенья: нельзя ведь, как известно,сплоховать. Но вот итог. Заказ не состоялся. На тормозах спустился, рассосался. Быть по сему. И далее бывать. Той набережной, – вот какое дело, – я, если честно, вовсе б не хотела ни в розницу, ни оптом торговать. СЕМЬ ПЯТНАДЦАТЬ Не взглянув на часы, до минутки знаю, сколько на них. В полусон пробивается отзвук побудки отведённых на вырост времён. Чётко слышен из лет-недоростков папин голос, пока в глубине проступает Васильевский остров, а не улица Исланд в окне. Жизнь в эскизе, вчерне. Я спросонок, и у зеркала заспанный вид. Семь пятнадцать сейчас. А семь сорок– только то, что ещё предстоит. Напишу апельсины на блюдце, блики света с касаньем теней, знать не зная, насколько –проснуться – станет многих желаний важней. Семь пятнадцать. Не поздно, не рано. Если вдруг не проснусь, разбуди. Мне теперь на великие планы явно тесен виток впереди. НА ВОЗДУХЕ Закат на убыль. Улеглась шумиха. Молись о том, чтоб не случилосьлихо. Не по канону просьб твоих реченье, но ловит их небесное свеченье. Луна раскрыла купол парашютный, светящийся и несиюминутный. И звёздочка под ним, как человечек. А у Всевышнего – автоответчик. И есть предположенье: может статься, совсем, как ты, он вышелпрогуляться. Пора передохнуть, – ведь немальчишка. Пусть держится. Иначе всем намкрышка. БЕЗ ИМИДЖА Фотокамерой меня снимешь цифровой, – «Зенит» забыт прочно. Поздновато заводить имидж, цепкий облик угадав точно. Было рано, а теперь – звёздно. Облачась не в чёрный, так в белый, в бубен славы колотить поздно. Но зато полным-полно дела. Быть кумиром не притязаю. На ветрах и в тесноте комнат те, кто знают, те и так знают, а кто помнит, тот и так помнит. В ОДИНОЧКУ Во сне привиделся вокзал. Там на табло, где дата, мелькало: поздно, опоздал, поздненько, поздновато. Отрезаны – ломоть к ломтю – вагончики, – в том смысле, что поезда твои – тю-тю, чуть сумерки нависли. Ценя свидетельство, пиши пропало в строчках сжатых, – нет пассажиров ни души и нету провожатых. Ты жил да был. Ты брать привык по-спринтерски дорожку. И вот-те на: в последний миг не вспрыгнуть на подножку. Не мчать реке наперерез ни городской, ни сельской. Лишь задувает под навес сквозняк, и впрямь вселенский. Зато, окрепнув на заре, дул явно непривычный, перронный ветер на дворе окраины столичной. И цвёл миндаль, терпя в свой срок порывы и удары, похоже, так же одинок, как пассажир без пары. * * * Жизнь души вроде вещи в себе и на частную жизнь не похожа. Всё бы ей о судьбе, о волшбе, избегая мороза по коже. Содрогнётся душа – и жива. Только сердце зайдётся с испугу, или вдруг заболит голова, тормозя твои гонки по кругу. Ни царапин душе, ни обид. Отстранённость – щадящая мета. И, уж точно, её не свербит в ясный вечер, что песенка спета. Ей стезя, а тебе борозда. Ей бальзам, а не россыпь таблеток. Всё, что есть у неё, – навсегда, без прощальной главы напоследок. Замороченный и деловой, ты не тот, кто её отрицает, потому что поверхностный слой видишь ты, а она проницает в сердцевину, потёмки, миры, многозвёздно-туманную млечность. И её не изъять из игры никому, – ни при чём быстротечность. А тебе – за порог, на порог – впопыхах, или напропалую. Уложиться в неведомый срок ты спешишь, а она – ни в какую. Ей сторон меж оград и ветвей без числа, а тебе лишь четыре. Но без частностей жизни твоей и она не жилец в этом мире. ПОЧТИ МОНОЛОГ – Ну разве справедливо, – говорим, вслух рассуждая с кем-нибудь своим, кто никакой не встречный-поперечный.– Да, это правда: вечный город – Рим. Эпитет прочно закреплён за ним. И тем не мене, Иерусалим намного прежде Рима город вечный. Кого захочет он приворожить, тому в нагорных улицах кружить. Хоть не на ветер каркает ворона, увидеть Иерусалим – и жить. А в Рим слетать. С Венецией дружить. И, воротясь домой, верлибр сложить о вечности, не терпящей урона.