Вопрос о том, как я отношусь к Вере Полозковой, мне задают регулярно. Пришла пора аргументировать своё мнение, благо в неутихающей полемике вокруг её имени и мне предложили вставить слово. Этот ответ неизбежно получится личным, но что делать – Вера небезразличный для меня поэт. Многих я уважаю, анализирую их творчество, к некоторым отношусь с осторожным пиететом: «Талантливо, но не совсем моё», её стихи – цитирую и вспоминаю. Здесь уже нет повода для объективности: её и не стоит ждать от этой статьи, которая скорее – попытка выразить пристрастное отношение.
В каком-то смысле её творчество – моё прошлое пяти-шестилетней давности. Да, Вера не создала эпохальных вещей (а про кого из современников можно сказать, что создал?), но отлично выразила настроение восемнадцати-девятнадцатилетней аудитории. Её книгу «Непоэмание» хорошо читать именно в таком возрасте: когда первая любовь, поиски себя, когда всё воспринимается в контексте этого возраста и неотделимо от него, когда «Жизнь-то? Да безрадостна и пуста. / Грязь кругом, уродство и беспредел». Когда именно так, как в нижецитируемом стихотворении, выглядят отношения с родителями – и я благодарен Вере, что она описала их с драматизмом и психологической точностью:
Больно и связкам, и челюстным суставам: - Не приходи ко мне со своим уставом, Не приноси продуктов, проблем и денег – Да, мама, я, наверное, неврастеник, Эгоцентрист и злая лесная нежить – Только не надо холить меня и нежить, Плакать и благодарности ждать годами – Быть искрящими проводами, В руки врезавшимися туго. Мы хорошие, да – но мы Детонируем друг от друга Как две Черные Фатимы. - Я пойду тогда. – Ну пока что ль. И в подъезде через момент Ее каторжный грянет кашель Как единственный аргумент.
Помнится, на фоне любовной депрессии я провёл несколько часов с книгой Веры, и после этого уже не могу филологически препарировать творчество её автора. А её «Никого не люблю – тех немногих только, / На которых обречена» или «У меня к нему, знаешь, детство: / Детство – это неизлечимо», «Всё, что не убивает нас – / Просто делает нас большими» я бы повторял в любом возрасте. Можно сказать, что с определённой точки зрения Полозкова – это «детская литература»: не станешь ругать Андерсена, что он не созвучен тебе сегодняшнему (а Полозкова и сейчас созвучна – но, скажем так, больше психологически, чем иерархически, с неизменной скидкой на прожитый опыт – личный и читательский): память о собственном «психологическом детстве» неизлечима. «В семнадцать лет страдает Вертер, / А в двадцать два умнеет, что ли», – как сказано у другого поэта, Бориса Рыжего. Наверное, стоит сказать спасибо Вере от имени «ещё не поумневших» – 18-летних – за то, что их мысли и чувства кто-то отразил именно так – будто, чуть приподнявшись над возрастом, осмыслили твои проблемы и дали утешение.
Аутотерапия, ставшая терапией ещё для кого-то, – притом тонко и изобретательно инкрустированная, с понятием о культуре версификации, – вот что ценно в Вере. И пусть говорят, что способность отождествления с лирическим героем – признак формульной литературы. Это отождествление встречается так редко, что его поневоле ценишь – особенно когда видишь подлинность вещей, а не обманку (в этом смысле стихи Веры, конечно, не «продукция» и не версификаторство, а откровения живой души). А её «Ноябрьское», «Беда», «Страшный сон» или «Хвала отчаявшимся» по живорождённости, густоте звукосмысла и плотности ассоциативного ряда, смею утверждать, можно назвать стихами высокого профессионального уровня (поэтому трудно согласиться с замечанием Артёма Скворцова: «Например, ни в том, ни в другом [журналах «Арион» и «Воздух»] не могут появиться тексты вроде продукции В. Полозковой. И сколько бы десятков тысяч френдов ни появилось в блоге у бойкого версификатора, уважающие себя поэтические журналы при всем их отличии друг от друга её не напечатают»)[1]. Конечно, не напечатают – но прежде всего из-за пресловутой репутации. В той же статье критик предлагает эксперименты по изменению формата поэтических рубрик толстых журналов. А что, если проделать другой эксперимент – отправить перечисленные стихи (не будь они уже известными) в эти редакции, но не под именем Полозковой? Уверен, что некоторые из них точно прошли бы строгий ценз, если бы не демонстративное нежелание Веры избегать общепринятых форм легитимации. Разумеется, этот факт недоказуем. (Но вышла же подборка в «Интерпоэзии» – журнале, без сомнения, себя уважающем – с одобрительным предисловием Бахыта Кенжеева). Во всяком случае, точно могу утверждать – что её «Хвала отчаявшимся» по глубине и трагизму проговариваемых в нём вещей значительно превосходит многое из того, что печатается в журналах, приводимых критиком как образцы вкуса – а заключительный афоризм этого стихотворения достоин стать эпиграфом к лучшей из антологий современной поэзии:
Хвала отчаявшимся. Если бы не мы, То кто бы здесь работал на контрасте. Пока живые избегают тьмы, Дерутся, задыхаются от страсти, Рожают новых и берут взаймы, Мы городские сумрачные власти. Любимые наместники зимы. Хвала отчаянью. Оно имеет ген И от отца передается к сыну. Как ни пытались вывести вакцину – То нитроглицерин, то гексоген. В больницах собирают образцы, ну И кто здоров и хвалит медицину – Приезжий. Кто умрёт – абориген. Хвала отчалившим. Счастливого пути. Погрузочный зашкаливает счётчик На корабле – ко дну бы не пойти, У океана слабый позвоночник. В Ковчег не допускают одиночек, И мы друг к другу в гости к десяти Приходим с тортиком. Нас некому спасти. Хвала Отчизне. Что бы без неё Мы знали о наркотиках и винах, О холоде, дорогах, херувимах, Родителях и ценах на сырье. Отчаянье, плоди неуязвимых. Мы доблестное воинство твоё
.
Однако вообще по отношению к её вещам, повторюсь, не очень-то хочется быть литературоведчески объективным. Хотя, разумеется, список претензий, начатый Дмитрием Быковым в статье «Немаленькая Вера»[2], можно продолжить: натужность рифмы (стремление к небанальности созвучия даже похвально, но уж очень часто принимает характер выпячивания), цветаевские и маяковские влияния, которые не всегда можно отнести к следованию традиции (и тем не менее даже здесь ощущаешь такое родство, что и в эпигонских вещах чувствуешь голос Веры, поскольку голос этот живой, ищущий и подлинный, а не сконструированный)… Да, всё это есть. И тем не менее «прощаешь» эти вещи, не особенно обращаешь внимание на них – так как присутствует нечто, их превосходящее: например, тонкость психологического автопортрета (не люблю выражение «кредит доверия» – что-то в нём есть торгово-ярмарочное; скажу просто – «доверие»). Уже стало общим местом её сравнение с Евтушенко, и повод для такого сравнения, на мой взгляд – не только эстрадная популярность. Цельных стихотворений и у того, и у другой мало, но оба – поэты афоризмов, строк, чрезвычайно точных психологических наблюдений. И ещё – к обоим можно отнести тезис: «личность больше своих стихов». Можно перефразировать слова Тынянова о Блоке: «Полозкова – самая большая лирическая тема Полозковой»; у поэта могут быть лучшие или худшие стихи, но значение имеет в целом масштаб личности. В своём роде Вера – символ эпохи, сама эпоха, как Евтушенко: жадность, себялюбие, амбициозность, глобальный отклик на мир – и ответный отклик аудитории. Оба на себя невероятно много взвалили – и спрашивается с них соответственно. Удивительное сочетание эгоцентризма, амбициозности – и «мировой широты»: наверное, одно без другого невозможно. Помню, на её концерте меня неприятно удивила попсовая атмосфера: но, что хорошо, это удивление было сопряжено с ощущением, что стихи прекрасно бы воспринимались и вне музыкального и прочего антуража. Это тоже своеобразная проверка: плохие стихи от музыки выигрывают, в случае с хорошими – создаётся ощущение избыточности музыки и прочих «примесей». Атмосфера – попсовость, автографы, подростки в очереди за автографами – раздражала, и раздражение тут же осекалось пониманием: пусть лучше Полозкова, чем Дементьев, Резник, Асадов вместе взятые. Даже от выступлений Евтушенко, кстати, такого ощущения совсем не возникает: напротив, кажется, что антураж вокруг стихов – средство закамуфлировать их эстетическую неполноценность.
«Устанешь быть лирическим героем – / Так просто пообедать заходи». Вера в каком-то смысле приглашает читателя пообедать – и к столу подаётся отнюдь не фаст-фуд, поскольку речь идёт о живых и прожитых эмоциях. Да, ей не до «сложно построенных смыслов»: каждое стихотворение развивается в заданных параметрах высказывания, а не поэтического произведения; оно прожито, а не написано, высказано, выговорено, а не сотворено как жест искусства. Здесь – великое счастье «быть понятой» аудиторией (подлинное стихотворение всегда вознесено на некий пьедестал, всегда бежит упрощённых смыслов) и великая же опасность уязвимости, упрёка в «непоэтичности». Но разве поэт – тот, кто боится быть уязвимым? Впрочем, зерно поэзии чувствуется в любых её вещах, как бы ни превалировала попытка быть понятой над романтическим пониманием образа поэта – иначе, если бы этого зерна не было, и говорить бы не стоило. Вера – «живая сноска к своим же текстам», говоря её же словами; когда читаешь стихи, видно, как эта роль тяжела и как неотделима от автора, как по-иному невозможно; сочувствуешь поэту, но по-своему жаль и того, кто холоден настолько, что в нём это отождествление не вызывает сочувствия. Вера прекрасно создала автопортрет современной девушки – в своём роде стандартной, капризной, самоироничной, многого жаждущей от жизни и колеблющейся между желанием «быть как все» и осознанием собственной исключительности – и прекрасной в этой своей жажде. Автопортрет этот описан столь честно, что, кажется, «на разрыв аорты» – и временами становится страшно за Веру. Каково было терпеть постоянные нападки, нести ореол славы, публичности в психологически незащищённом возрасте (сейчас ей 27 – а прибавилось ли крепости? Вот тот вопрос, который я бы задал Полозковой)? Какую силу надо иметь, чтобы сдюжить, не перестать писать – при том, что из каждой строчки выглядывает натура ранимая, сильная и невротически уязвимая? Меня, признаться, порой удивляет некоторое отсутствие самокритичности в Вере – например, что Полозкова восприняла статью Быкова как травлю[3] – а ведь она была написана с чувством солидарности и стремлением защитить, хотя и без апологизации. Однако по стихам видно, что у поэта вполне достаточно поисков, сомнений, неуверенности в собственной правоте – и это правильно (графоман искони лишён всех перечисленных свойств).
Критики Веры – тоже как лакмусовая бумажка: умение принять и разглядеть её подлинность за внешним репутационным флёром заставляет по-новому зауважать пишущего (так произошло с Быковым, Ермолиным, Кенжеевым; правда, в здравой быковской статье очень уж чувствуется одобрительно-снисходительное отношение к Вере, как к своей последовательнице, перекрывающее, боюсь, попытку объективности. Но что поделать – она уже сама по себе центр столкновения крайностей; одни сильно любят, другие столь же сильно ненавидят, но равнодушных нет. Полагаю, это само по себе заставляет вглядеться в личность 27-летнего поэта, сумевшего стать таким центром). Глухота и неумение отринуть этот репутационный флёр, излагая вполне стереотипную точку зрения, напротив, только убеждает в филологическом снобизме, сколь бы ни был образован критик и сколь удачно бы ни упражнялся в остроумии (случай Алексея Саломатина; путём произвольно вырванных из контекста цитат и однострочных насмешливо-поверхностных комментариев, выдаваемых за анализ, можно разгромить всё что угодно; достаточно провести нехитрый эксперимент над стихами Гандлевского или Бродского)[4] . Не менее бездоказательна статья Игоря Панина в «Литературной газете»[5], цитирующего только «американские» стихи, – наименее удачные, на мой взгляд, но составляющие совсем не основную часть творчества Веры. Пожалуй, наиболее глубоким анализом творчества Полозковой можно счесть статью Евгения Ермолина, написанную с нескрываемым восхищением[6]. Критик делает упор на «сквозную коммуникацию», «интенсивную общительность», «душевное здоровье»; на мой взгляд, всё же прав скорее Быков, усматривающий в стихах Веры то самое «осознание своей избыточности, неуместности, катастрофического неумения выстраивать отношения с людьми» (да, и это как ничто другое заставляет увидеть в Вере поэта).
... Повторюсь, я – за ситуацию «поэт на пьедестале». И вот поэтому – особенно ценю чудесное свойство найти отклик и «быть со всеми». Даже если (и особенно если) это «со всеми» сопряжено с минорностью ноты.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
Как это дорого и понятно не только в восемнадцать и девятнадцать – в любом возрасте. И странно подумать – неужели кто-то из пишущих и относящихся ответственно к своему дарованию не подписался бы под этими словами?
- [1] Артём Скворцов. Заметки по краю круглого стола. // Знамя, 2012, № 4.
- [2] Дмитрий Быков. Немаленькая Вера. Gzt.ru, 22 сентября 2009. Цит.по: http://vera-polozkova.ru/other/nemalenkaya-vera/
- [3] Вера Полозкова: «Быков первым сообщил мне, что я скурвилась». Интервью. // http://pl.com.ua/?pid=53&artid=20258
- [4] Алексей Саломатин. От кича к кэмпу. // Вопросы литературы, 2010, № 5.
- [5] Игорь Панин. Кукла. // Литературная газета. № 37 (6241).
- [6] Евгений Ермолин. Роль и соль. Вера Полозкова, её друзья и недруги. // Знамя, 2013, № 2.