В стихах замечательного поэта, обладающего совершенно отдельной, я бы даже сказал именной интонацией, пронзительно проговаривается и малость, хрупкость человека, неизбывность его тщеты, и его ничем не девальвируемая ценность, суверенность его экзистенциального «я». У Валерия Черешни есть «избранное» в прозе. Некие размышления, фразы, наблюдения, записи и выписки, наподобие гаспаровских. И название у них весьма примечательное – «Вид из себя». По-моему, в этом названии заключена весьма точная характеристика и его поэзии.
О. Г.
ЖЕЛЕЗНАЯ ЗИМА Как долго ветер дул, так длинно снег лежит с пролысинами льда, в чьём холодце застыли песка и мусора печальные глаза. Сухой позёмки злая егоза в пушистой оторочке снежной пыли заумными извивами бежит и настигает колкой горстью лжи. Дома от времени отстали и уныли, по желобам стекает льдиная слеза. И голос вьюги спрашивает: ты ли пришёл сюда попеть, поесть, пожить, не слыша рокота последнего железа, которое ползёт тебя убить? ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ Кратким передёргом отвращенья, – надоел прилипчивый москит, – шкуру морщит мощь землетрясенья, лёгкий вздох освобождённых плит. Кубики накопленного рвенья, ракушки, где спрятан жизни гул, вздыблены нечаянным движеньем – шевельнулся мускулистый мул, дабы человек в стремленье потном – выше, больше – вспомнил в тишине, что живёт на царственном животном, на его вскипающей спине; чтобы испытав крушенье это, вновь непоправимо голым став, всласть хлебнув безумия и света, изменил привычки и состав? Нет, он тащит валик от дивана, всех скорбей упорный скарабей… Равнозначна сила выживанья силе разрушенья, только ей. * * * Дверь откроешь и выйдешь: за ночь – белизна, снега белая бритва ударит в глаза. Белый свет бесподобно по краю скруглён, милосердно, как горький Эдип, ослеплён. Ничего тебе ближе, ничего, никогда, – это больше, чем небо, точней, чем звезда, это некая сила даёт тебе знак: хлопьев белое братство, его кавардак мельтешит и пугается – что впереди? – но спокойно ложится на плаху земли. Взгляд захвачен весёлым смятеньем гурьбы, белокровным виденьем вселенской судьбы и блуждает в холодном её молоке: может, дважды окажешься в той же реке… Но, вернувшись, упрётся в кладбищенский склон, где под снежной подушкой твой друг погребён. * * * Деревом упавшим говорить, подставляя сломанное слово, новый воздух юности лепить из руин, торчащих бестолково. Как мне перепеть, перетопить истины осиные уколы, ливнями осенними залить запах парт, могильный запах школы. Думал, заколочен тот тупик, – тронь слегка, а вход опять исправен: холодок, как будто Бог остриг, и всегда не сдать во сне экзамен. Страхов и обид остывший плов разогреть на памяти повинной, булаву каштана расколов утешаться смуглой сердцевиной. Как занозу, бережно достать полумесяц линии залива, глинистыми склонами сползать к завиткам волнистого курсива. Близкое насильно отдалив, словно бы в бинокль наоборотный, наклониться смутной тягой ив, тягой ив к родной стихии водной. СОМНЕНИЕ Хорошо родиться собакой в Америке, плохо родиться человеком в Африке... Но это, если знать, как живётся собакам в Америке, а так, хорошо родиться человеком и в Африке, если, конечно, ты не тутси, которых режут хуту, или как-то наоборот, но, ведь, и в Америке большая собака может ненароком загрызть маленькую... Так что, уж и не знаю, где и кем хорошо родиться. ПАМЯТИ М.Г. Вот и ты умер. Для тебя это несомненное благо, – сколько можно обретаться в сумерках шизофренического гулага? Там вохра безумья стреляет с вышки стоит только неба хлебнуть лишку, и собаки памяти рвут на части за попытку бегства в прошлое счастье. А было так хорошо, и всё возможно: линия жизни ползла сороконожкой, сама не зная куда, обминая преграды, будто это лист или кисть винограда, и вдруг – этот тупик! Линия искривилась, согнулась, сама в себя завернулась и очертила разгневанный лик оскорблённой богини жизни, нет никого коварней и злей, – зачем ты доверчиво ластился к ней, словно она нежностью стиснет, – нет, она губит всем светом своим, невыносимым тварям земным, – вот ты сразу разумом и ослеп, сделался скуден, странен, нелеп, на тебя, как стозевная зевота, наползла мира немота и поглотила пещерой рта, ненасытной пастью проглота. * * * В ловушку ленивого взгляда влетает мгновенный просверк. Ну что ему, что ему надо? Ты смотришь зачем-то наверх. Оттуда ни звуков, ни знаков (я счастлив поверить в любой), опять подозрительно лаков стоит небосвод над тобой. Игольчатый смысл слиянья всех линий, сведённых втесне, теряется в ровном сиянье, размазан по голубизне. Теперь и не вспомнить, как было, когда он внезапно возник, как всё под тобою поплыло и изменило свой лик. Теперь не вернуться обратно в случайность счастливого дня, где царство всего, что утратно, меняли ещё на коня. * * * Не то, что мы хотим, или хотят от нас, а то, как мы молчим в отчаяния час. Не то, что глупый ум нашёптывает нам, а просто – лёгкий шум листвы по деревам. Не то, не то, не то, что понял и узнал, – Бог жалует лото, и ты в него сыграл: из хаоса, шутя, выхватывает миг, и ты, в него летя, выкрикиваешь крик.