Подлинная поэзия, быть может, в том и состоит, что всей неизъяснимостью порядка слов и звуков обращает самые обыденные и привычные вещи в предмет сопереживания и сочувствия, в нечто образующее человека в человеке. Таково, на мой взгляд, и поэтическое слово Юрия Конькова – негромкое, пристальное, взвешенное и неизменно располагающее к беседе с самим собой.
О. Г.
* * * Ехал в транспорте. «Чушь какая-то» – Думал, глядя в глаза реклам. Как сыграл вчера Авель с Каином? Чем сегодня полна река? День крутился дождём и горечью. Уши – вечного моря шум. Ковырял по привычке корочки И укладывал парашют. Засыпал – предвкушал безделие, Мягкий свет, тополиный сон И с покойной сестрой беседовать. А наутро пришло письмо. Догадался: теперь не до отдыха, Труд оценится по плодам. Надорвал – а оттуда облако, Желтоватые холода. индейское лето Где горки и дырки И змей свои волны несёт, В уютной квартирке Весёлая белка живёт. На полках припасы, И с ними беда не беда: Волшебный арахис, Щелкунчик и тёртый миндаль. Над городом звонким Серебряный купол сплетён. По дыркам и горкам Медовое солнце идёт. Стучат кастаньеты И лодочка в танце кружит. В индейское лето Так дивно и просто дружить. Со старой пластинки Февральские песни сотри. На дальней заимке Отважная пальма, смотри. Из медной колоды Причудливо карты легли На сладкие воды В краю разливанной любви. * * * В холодном дальнем королевстве Бывают солнечные утра, Когда в волнах тенистых лестниц Качаешься в ботинках утлых. Стоят песчаные дома там, За ними небо голубое, И словно бы уже не надо Нам умирать, и мир любовью Неровно и по-детски вышит, И Солнце в кухне варит кофе, И город так тихонько дышит, Что будто не проснётся вовсе. махаон Вспомнится порой издалека Лунными тревожными ночами, Как когда-то, болен и печален, Мыкался по шахматным векам. И ко всем случайным и чужим Были и пристрастья, и обиды. День вставал, но был почти не виден, Холодом и тенью одержим. Но однажды сделалось легко Отдавать, здороваться, смеяться. Куколка надумала меняться, Ей ничто теперь не далеко. Видел я в долине золотой, Как летит, не ведая несчастий, Ко всему на свете безучастен, Махаон величиной с ладонь. стражник Задрёмывай, вечный стражник, У ног положи клинок. Киношный такой, витражный Гуашевый встал денёк. Под тихий напев утиный, Под мачтовый скрип в плече Смотри целый день картины Забытых почти ночей, Где музыкой странной полон, Без шапки и без ума Молился отшельник в поле – Во каждом глазу луна, – Где время столбом стояло На пыльном своём посту, Где песня до звёзд достала б, Да ветер в низовья дул, И вышло, что брезжит утро, А значит, стихает звук, Как это пристало звукам, Родившимся не внизу. Безмолвие мир качает, И запахи льнут к земле – Так пахнет коробка чая В неполные восемь лет. сумрак Кромешный сумрак, белый день Не кажет носу в эту гавань И водятся песок и гравий В немытой леса бороде. Ладони листьев жжёт печать И залита гуашью чёрной Неопалимая Печора, Неутолимая печаль. Зайдём, дружище, в эту дверь, Усядемся за стол дубовый. Лишённым головных уборов, Что остаётся нам теперь? Одна полынная тоска, Одна анисовая горечь, Щемящий дух лимонных корок И сладость чёрствого куска. провожающих провожающих выплюнет поезд, запасётся пахучим углём и затянет знакомую повесть на чугунном наречье своём. остающимся много ль даётся: сторожить керосиновый свет, обходить ледяные колодцы, видеть дальние дали во сне, измерять километрами время, чайник ставить в квартире пустой и засахаренное варенье выставлять на заснеженный стол, проверять астрономией веру и поглядывать из-за руля, как опять извергает химеру боровицкая башня кремля.