Она стоит в дверях и волосы у неё распущены, а за спиной, за домом, за лугом, опоясывая городок и его обитателей, словно забирая их в обруч – течёт река.
Привет, персонаж!
Не слышит.
Городок погружается в сумерки, но виноградники на холмах ещё освещены. Розовое облако напоминает скомканную салфетку, оно парит. Вы опоздали, говорит персонаж – выражаю вам «фи». Да, так она и говорит: «фи», и перекладывает чашку с кофе в другую руку. Как только она делает это, в городок сходит вечер; белизна домов отслаивается от стен и растворяется, как молоко. Где ты, персонаж? Не оставляй меня во тьме. Дай внести вещи; мои слова не займут много места. Дай окончить, что начато. Дай…
Не слышит.
Провести несколько дней на Мозеле предложил Леон. Его Зоя дружила с хозяйкой, та была русской голландкой, а отвезти Сашу вызвался Фриш, это было в двух часах по автобану. Хотя почему ж незнакомая? Эта «хозяйка Мозеля», не такая она и чужая, вспомни её брата. Вадим Вадимыч. Саша познакомился с этим странным типом, фотографом и фантазёром, в прошлом году в Кёльне. Они жили в соседних комнатах пансиона и в какой-то момент их ночного разговора этот самый Вадимыч вдруг показал фотокарточку. На ней были его молодые родители, девочка-подросток и он, пятилетний карапуз. Саше эта карточка почему-то врезалась в память. Тогда он не обратил на сестру внимания, его поразил мальчишка – в детстве у Саши была такая же кроличья шапка и варежки, и он даже ощутил во рту вкус снега, мокрой варежковой шерсти. А Вадимыч всё продолжал рассказывать про Станцию, где эта карточка была сделана. Да, вот, сказал себе Саша. Отлично. Или? Нет, точно. Башня-октаэдр, космическая станция, молодые родители, сестра – всё это он поместит на Красной планете. Колония молодых учёных и жизнь в изолированном мире; а потом что-то идёт не так и станцию эвакуируют; дети возвращаются к обычной жизни, которая обойдётся с ними самым неожиданным образом. Это начало, стержень – мысль об открытости будущего. Когда в истории происходит сдвиг или слом и во времени образуется воронка. Когда человек предоставлен самому себе, это шанс сделать собственный выбор. Не семья, школа или социум. А ты сам. Именно мысль о незащищенности от диктата времени, которое то держит тебя на поводке, то, словно издеваясь, отпускает на свободу – мысль о вечном переигрывании временем человека в этой игре, где ставка жизнь – увлекла настолько, что в Москве Саша набросал первую главу. Он сделал своего случайного знакомца, этого Вадимыча, главным героем. Следом можно было ввести несколько персонажей, разным образом связанных с Красной планетой. Одержимые идеей её поиска, эти люди найдут друг друга. Несколько сумасбродов, лунатиков. Мечтатели. Он выдумает их или спишет со знакомых. А потом появится старшая сестра, и дальше… Но что? Дело застопорилось, да и могло ли быть иначе, если садишься без плана, не имея в голове конструкции, увлекшись одной только идеей. И нечего пенять на фотографа, этот Вадимыч был не при чём уж точно. А теперь прообраз забракованного материала воплощался, реальная сестра Вадима, «хозяйка Мозеля» – та самая девчонка с фотографии, а теперь новая русская голландка – ждала его.
Плавный и сильный очерк холмов и тяжёлые сливовые тучи, словно в искажённом зеркале повторяющие линии этих холмов, наполняли пейзаж торжественным звучанием – но скорость, на которой неслась машина, не позволяла как следует его расслышать. И тучи, и холмы, не успев хорошо показать себя, сворачивались и исчезали, и тогда Фриш просто свернул с трассы. Они выехали на просёлочную дорогу и несколько минут катились по ржаному полю. Только на холме Фриш остановил машину и они вышли. Те же поля и рощи, набрякшие тучи и сшитые автострадами долины, городки, чьи домики с серыми крышами, рассыпанные как кубики – теперь складывались в огромную, сколько хватало взгляда, картину. Ничего случайного, тем более лишнего в ней не было. Даже башни электролинии, похожие на гигантских богомолов, сочетались с кучерявыми низинами, тучами и жёлтой грунтовой дорогой, рассекавшей поле, как след от бритвенной машинки.
Не знаю, не знаю, наконец сказал Фриш – как бы в продолжение Сашиного рассказа. Идея мне, во всяком случае, понравилось.
Новый деревянный дом. Гостиная с окнами до пола, балкон. Кухня, спальня. На втором этаже моя комната.
– Вы голодны?
– Да.
Она пожала плечами:
– Это только называется город, а так деревня. Магазинов нет, кафе одно и оно закрыто.
Я посмотрел на часы.
– В том, что вы остались без ужина, виноваты вы сами, – продолжала она выговаривать. – Вас ждали к шести, столик был заказан на семь, а сейчас десятый. Даже не предупредили. Это по-русски, но здесь Германия. Я решила, что вы не приедете.
– Да, да. Я виноват. Но, знаете, дорога. Нельзя сказать с точностью.
– При чём тут дорога? Перестаньте, это Европа, тут всё можно сказать с точностью. В доме есть гречка и помидоры.
– Мясо?
Она скривила рот.
– Я вегетарианка, я не ем трупы.
«А я, значит, ем?»
– Сори?
Пауза.
– А вино? Пьёте?
– Вино?
Она растерялась.
– Ну, как мясо. Вредно. Не знаю.
– Ах, вино. Ну, разумеется, мы же на Мозеле.
«Не ем трупы», повторял он со злостью, пока она водила его по дому, показывая своё хозяйство. «Хочет быть большей европейкой, чем европейцы». «А ты дурак, что согласился ехать к незнакомым». Раздражало ещё нечто беззащитное в ней; словно обороняется она вынужденно; это слабость делает её такой безапелляционной; и Саша чувствовал себя мальчишкой, которому хочется назло задеть старшую сестру. Нет-нет, надо бежать от этой фурии. Но как? Завтра? Это будет слишком. Попрошу Фриша забрать меня на два дня раньше, решил он. И совсем она непохожа, между прочим. Никакой связи между этой крепкой и миловидной женщиной ни с типом из Кёльна, ни с той девчонкой на семейном фото. И Саша снова возвращался к тому, как уехать, чтобы не задеть хозяйку.
– Здесь клубника, крыжовник и ежевика, – она показывала в темноту. – Любите ежевику? А здесь её не едят. А дальше мои виноградники. Пойдёмте в погреб.
Запах мокрого бетона и плесени. Уксус.
– В коробках, только включите свет, – сказала она. – Осторожнее там, а то потолок низкий.
– Сколько взять?
– Сколько хотите. И эту. Её надо попробовать обязательно. Это из моего винограда. Сосед делает, вон его дом (взмах фонариком). Сама я не умею и не хочу, я здесь наездами. Сдаю в аренду, беру вином. Он завтра утром зайдёт, вы не возражаете?
– Да, конечно.
Ему хотелось выспаться.
– В вашей комнате ничего не будет слышно, – добавила она.
Саша резал и тёр, открывал, наливал. Но вещи, смещённые со своих мест, водворялись обратно как шахматные фигуры. Где полотенце? Штопор? Дощечка? Они убраны.
«Истеричка».
«Сноб».
– К вам это не имеет отношения. Мой муж голландец, а в нашей стране все помешаны на порядке. Он ходит за мной как за ребёнком.
– Как вы за мной?
– Хуже.
– Я согласен, будьте моей тенью. Персонаж вы или нет, в конце концов.
– Сори?
Она хлопала белёсыми ресницами.
– Где у нас спички? Прячете? Дети?
– Вот.
Пауза.
– У меня нет детей.
Это она добавила ровным тоном.
Окно над плитой покрылось испариной, и свет фонаря распался в нём на тысячи мерцающих клякс. Это было похоже на дачу в дождливый вечер. Да, сегодня суббота, жена с ребёнком уехали. Они даже не знают, где он сейчас. Чувствуешь себя персонажем, который вышел из-под власти автора. «Никакая она не злая» (Саша посмотрел на неё). «Что-то заставляет её быть такой». Вот, например, посмотри: какие сильные, но уставшие руки. Безвольно сложенные на ситцевом подоле сарафана. Как она пьёт вино – мелкими глотками и как аккуратно возвращает бокал на стол.
– Вы похожи на школьницу.
– Сори?
Её взгляд был растерянным.
– Какое у вас платье.
Она разгладила подол.
– Такое было у моей мамы. Папин подарок. Вы знаете (она охотно отвернулась от экрана телевизора), первое время на меня здесь смотрели с раздражением. Какая-то русская баба, задрав подол, копается в огороде. Здесь эту работу выполняют мужья. А Марку было неинтересно, да и приезжает он редко. Но когда я сказала, что огород полезен для фигуры, это всех устроило. Местные женщины расслабились и полюбили меня.
– А откуда вы?
– Я голландка, живу в Амстердаме.
– Нет, вообще. Наверное, ваш будущий муж увидел в вас фламандскую молочницу с картины Хальса.
– Сори?
– Не важно.
Пауза, и снова этот беззащитный, как бы немного удивленный взгляд из-под светлых бровей. Да, вот. Брови. У него были точно такие же подвижные, легкие брови.
А где здесь купаются? – Вы хотите плавать? – Нет, но в принципе, – пожал я плечами. – Это возможно? – Да, почему нет, мы можем сходить. Я провожу вас. – Нет, к чему. Просто объясните. Пляж или что. Сходни. А то вечный страх путешественника. – Страх путешественника? – Однажды в Чикаго меня забрали в полицию прямо с ночного пляжа. В это время не работает спасательная станция… – Если вы хотите сейчас, повторила она, – я готова. – А одному (я ненавидел её)? – Нет, конечно, не запрещается. Но вы мой гость, а там сильное течение. Я несу ответственность. Идём? – Нет, не надо. Я передумал. Где ваш бокал?
Они перебрались на балкон. Горы исчезли в тёмном сыром воздухе, фары редких машин захватывали врасплох то растрёпанное со сна дерево, то сияющий дорожный знак.
– Так откуда вы?
– Я же сказала…
– Нет, родом. Откуда вы из России?
За домом по гравию прошелестели колёса, стукнула дверь машины. Всё стихло.
– Мы выросли под Москвой, – сказала она. – Хотя мама с Украины, а папа москвич...
Она назвала научный городок.
– Родителей распределили после института. Мой отец был физиком, а мама инженером. Крошечный научный центр; лесное озеро, спорткомплекс, школа. На работу, с работы – родители передвигались на велосипедах. Как в американском кампусе. Это и было что-то вроде кампуса… – добавила она.
– Вы говорите так, как будто этого больше нет.
Она приподнялась на локте, в темноте глаза её блестели.
– Потому что это прошлое для меня не существует, – сказала она. – Я его отрезала. Если бы не перестройка… – она продолжала. – Наука рухнула, институты развалились. Учёные разъехались. Папу тоже приглашали, к тому же лечение, он был сердечник. В Германии можно было поменять клапаны. Но оставалась секретность, эта дурацкая советская, никому не нужная секретность.
Голос её стал сухим, она откашлялась.
– В общем, пока её снимали, где-то год – он умер.
Пауза.
– А мама?
– Без него она не поехала. А Вадюша ещё учился.
– А вы?
– А я поехала по студенческому обмену в Прагу и познакомилась с Марком.
– На Карловом мосту?
– Вы не поверите – да.
– Как в сказке.
Пауза.
– Это и была сказка. Если бы мой бедный папа… – услышал он.
Потом Саша услышал, что она плачет.
Это было так неожиданно, что он невольно погладил её по руке.
– Ну что вы… – он услышал собственный голос.
– Ничего-ничего, – проговорила она.
– Не надо мне было…
И, уже не сдерживая себя, разрыдалась.
Окно выходило на виноградник, и свежий ночной воздух, стоило поднять раму, хлынул в комнату. Я щёлкнул зажигалкой и затянулся. Вот тебе и «отрезанное прошлое», вот тебе и «ничего не связывает». А сама папина дочка. И эта история про научный городок… хотя что в ней особенного? Парень на третьем курсе, профессорский сынок и хиппи, ты ещё ездил к нему летом. Помнишь? Рассказывал то же самое. Октаэдра там, конечно, не было, но школа с башней и телескопом имелась, и военный полигон в лесу, куда они ездили на велосипедах собирать гильзы. Он учился в школе с телескопом, для тех лет – с его типовыми, как под копирку, школами – это было невероятным. Разумеется, кружок по астрономии. Вёл его обаятельный бородач в роговых очках, такой Ален Гинзберг. Молодой учёный, только что из университета, младший научный сотрудник. Подкупил мальчишек записями с рок-музыкой. «Роллинг Стоунз» и астрофизика, путь в науку. А на самом деле был влюблён в мою сестру. Нарочно звонил, чтобы узнать, дома ли она, выйдет ли гулять с собакой. Нет, нету, торжествующе грубил я в трубку. Уехала на каникулы. В Прагу. Он звонил из таксофона и, когда я выходил с нашей Радой, здоровенной пугливой овчаркой, уже стоял перед подъездом. В Прагу? задумчиво переспрашивал. А слышал ли ты, друг мой, историю про Голема (у него на всё были истории)? Нет, не слышал (мы входили в лес, и я отпускал собаку). Его голос долетал из тёмной зимней пустоты, таким я его запомнил. …А потом Голем сбежал от своего хозяина, тот просто забыл его выключить. Как робот? Да, примерно. И спрятался от людей в городе. Считалось, он живёт в доме с одним окном и это окно в небо. Что объяснимо, если вспомнить улицы Праги… Скрипел снег, собака выскакивала из темноты, дышала – и убегала снова. Мы шли. У каждого есть своя планета, сказал он. Орбита, которая определяет судьбу. И у меня? Конечно, ты… Меркурий. Меркурий? я был разочарован. Да ладно вам, её даже толком не видно. Зато она самая малоизученная. И потом, что с того, что не видно. Разве судьбу видно? Слово означает «движущийся рывками, подвижный». Вот как твоя собака (он кивал в темноту, где рыскала в поисках неведомой цели Рада). Вспомни алхимиков с ртутью (это было авансом, об алхимиках я ничего не слыхивал). Но та же планета обозначала в древности мысль, говорил он. Символ человеческого разума, сознания во времени. Как ртуть? я радовался и пугался собственной догадки. Молодец, подхватывал он. Да, мысль обладает теми же свойствами, всё зависит от дозы. Они могут свести с ума, а могут… И эта низкая вечерняя орбита. «Тебе, нашедшему черепаху, посвящаю день сей» (это он, кажется, кого-то цитировал). А какой? перебивал я. Что? Ну, день. День? Какой был день тогда, ах да, среда... И не забывай, что Меркурий – проводник душ в мир мёртвых. Ты думал о смерти? Собака выгибалась на снегу с мучительным оскалом. Конечно. И что? он не унимался. И ничего. Ничего-ничего-ничего и так до тех пор, пока не станет совсем страшно. Страшно чего? Этого «ничего». Он усмехался. И как ты его представляешь, это «ничего»? Никак, я его просто чувствую. Это холод и пустота. Как этот лес? Нет, лес совсем другое. А здесь… Но я не мог подобрать слова. Мы снова шли, он рассказывал. Я и теперь слышу его голос, это эхо в ангаре моей памяти. Проводник душ в мир мёртвых, я так и не спросил у тебя, какая планета была твоей. О том, что он умер, я узнал, когда был студентом, но что молодой человек понимает в смерти? Ему было за сорок, он был мудр, как старец. Но только теперь, когда мне столько же, я начинаю понимать, что он хотел сказать. Кружок по астрономии, «звезда на небе среди прочих»… Ничего не имел бы против, если бы он стал мужем моей сестры. Но она вышла за другого и уехала. А мы с мамой остались. И учитель остался, мой бедный, бедный дядя Ваня.
Я отбросил окурок и вдохнул ночной воздух. Ноги сами перемахнули через подоконник, я спустился на виноградник. Как наш кружок назывался? Несколько метров земли освещались фонарем так ярко, что тени делали выпуклым каждый комок. Это напоминало сцену, а дальше свет обрывался. Была только тьма, густая и плотная как занавес. Я медленно поднялся между лозами. Тогда «Отроки во Вселенной» только вышли на экраны, все мальчишки бредили космосом. Но кто теперь остался на трубе? Мокрая от росы, земля была мягкой и липкой. Я обернулся. Упал, пропала, разъехались. И? Друзья моей юности? Нет, нет и нет.
Дом стоял облепленный тьмой, и только одно окно, моё, светилось. Мне показалось, что в окне кто-то есть. Но кто? Ведь я был здесь. Странное, жутковатое ощущение. Словно я превратился в ничто, в глаз. Меня не стало, был только голос. Помнишь, отец на день рождения подарил часы? Наручные часы на кожаном ремешке со светящимся циферблатом? Я давно выпрашивал такие и страшно обрадовался. Постой, подожди, сказал он с улыбкой. Переверни, видишь? «Слава первопроходцам “Красной планеты”» было выгравировано на крышке.
Было так тихо, что Саша решил, ещё совсем рано, и повернулся на другой бок. Но спать не хотелось, он выспался.
Было десять утра, в телефоне светилось новое сообщение. Фриш писал, что может приехать завтра утром и что она не понравилась ему тоже, «просто не хотел тебя расстраивать». Теперь, после вчерашнего, когда Саша выспался, а солнце поднялось над холмом и ровно заливало долину, он пожалел, что поторопился с Фришем. Но делать было нечего, ставки сделаны, ставок больше нет. Завтра он уедет.
По склонам взбирались полосы виноградников, похожие на следы огромной гребёнки. На той стороне реки между тополей бесшумно двигалась машина. День занимался чистый и теплый. Дверь была напротив и Саша проскользнул в ванную. С наслаждением облился холодной водой, вышел. Вытерся. Заново огляделся. Эту фотографию он заметил ещё вчера, но в сумерках не стал рассматривать. Над полкой с флаконами, в простой деревянной рамке – две фигурки в ярких комбинезонах. Они стояли на склоне, упершись палками в снег. Их лица закрывали чёрные очки. Следы ног уходили вниз и терялись в тумане. Синее акриловое небо темнело над туманом, это были облака; снимок сделали в горах.
Через полчаса её маленький Фольксваген, пропетляв по виноградникам, вышел на большую дорогу.
– Один раз это надо увидеть, – она рассказывала про городской праздник. – Хотите?
– Хочу.
Машина плавно вписалась в поворот, внизу блеснула река.
– Это Кохэм, – показала она.
В проигрывателе заиграла музыка.
– Если не нравится, можно выключить.
– Нравится.
– Это Перу.
Она протянула Саше коробку.
– Любите Южную Америку?
Саша повертел пластинку.
– Я? – она отвела глаза от дороги. – Да.
Когда машина обогнула холм, на том берегу вырос похожий на гриб-переросток замок.
– Добро пожаловать в наш райцентр.
Сквозь прозрачный воздух городок в долине казался настолько близким, что стоит протянуть руку – и можно потрогать вывески над витринами, занавески на окнах, цветы.
– Красиво… – ответил он.
Пропетляв по переулкам, машина спустилась на набережную. Поехали вдоль реки, окружённые толпами туристов, гуляющих по обеим сторонам. Мест на парковке не было, снова вернулись в переулки. Только наверху, где начинались виноградники, можно было оставить машину.
– А Южная Америка? – Саша вспомнил разговор в машине. – Почему?
Они проталкивались сквозь в чепцы и ленты наряженных девушек, которые стояли вдоль улицы. В руках они держали глиняные кувшины.
– Я поднимаюсь там, – обернулась она.
– Поднимаетесь?
Саша извинился, но рыжий немец в жилетке и гетрах, которого он задел, не ответил. Группа трубачей над чем-то весело смеялась, и девушки в чепцах засмеялись тоже, а одна, уперев руки в бока и приподняв чёрную юбку, выставила ногу в чёрной лакированной туфельке. Она сделала несколько танцевальных па.
Саша поискал глазами, но его хозяйка затерялась в пёстрой толпе. Он пошёл наугад, лавируя между туристами и ряжеными. Его взгляд выхватывал то усы пожарного, то волынку и меховой ментик, то собственное нелепое отражение в начищенной до блеска валторне – на спине того, за кем он с досадой плёлся.
– Я вас потеряла! – услышал он.
– Я вас тоже.
Она вышла из толпы с бокалом.
– Это вам.
Ледяное мозельское, он выпил.
– Давайте где-нибудь сядем. Невозможно, такая давка. И жарко. Но мне нравится, – добавил Саша.
– Давайте.
Заиграл оркестр, и трактор с цветами тронулся. Девушки в чепцах и трубачи, и волынщики – стали встраиваться в процессию. Защёлкали фотокамеры, взрослые принялись поднимать детей на закорки.
– Сюда, давайте!
– А мы здесь увидим?
Кварталом выше тянулась ещё одна улица, людей здесь тоже было много, но они сидели за столиками в кафе или стояли вдоль стен.
– Здесь есть свободный столик, – позвала она. – Отсюда будет хорошо видно.
– Вы сказали «поднимаюсь», – вернулся он к разговору. Он вспомнил фотографию в ванной.
– Вы… альпинист?
– Нет.
– И что… и как… – Саша не знал, что сказать.
– Андинистка. Я поднимаюсь в Андах.
Шли мушкетеры в голубых плащах с крестами, с толстыми и розовыми, совсем немушкетерскими лицами. Ехала повозка с гигантской фигурой повара, чей колпак возвышался над процессией, а в переднике была проделана дверца, из которой живые поварята разбрасывали леденцы и конфеты.
– …Покоряю? – переспрашивала она. – Нет, это не то слово.
Она задумывалась, её лицо больше не было растерянным и виноватым. Эти высокие скулы и выпукло очерченный подбородок. Большой лоб и неровная складка губ, как будто она вот-вот заплачет или засмеётся. Он жалел, что поторопился, что завтра уедет… Кстати, надо как-то сказать ей об этом.
– А как это началось? Откуда?
Они снова отвлекались – на циркачей, державших перекладину, на которой осторожно делал перевороты акробат в зелёном трико. Она рассказала. Первый раз она поднялась ещё в Союзе, на Камчатке – с отцом. Потом, когда переехала, Чехия, Италия. Потом Исландия, Новая Зеландия. И вот Анды.
– Первое время Марк ходил со мной, но горная болезнь... Знаете, у каждого человека свой барьер. И он отказался. Выше давай сама, сказал он. И вот я сама.
Индейцы – проводники, друзья. Из какой-то забытой деревни, откуда они уходили дальше. Говорила, что это её народ и её люди, что там она чувствует себя дома; о какой-то феноменальной энергетике тех мест, от которой у человека… и т.д. Когда официант принёс вино и тарелки, Саша почувствовал, как проголодался. Кусок отварного мяса в горчичном соусе – он проглотил его, кивая ей. Потом на улице грохнуло, люди снова прильнули к перилам. Пушка, которую выкатили на площадь, стояла, задрав ствол, из жерла шёл дым. В железных панцирях и шлемах, «канониры» выстроились полукругом. В руках они держали толстые короткие мушкеты. Когда Саша отвернулся, на улице снова бабахнуло. Процессия двинулась сквозь дым дальше.
– Вы сказали «покорять»…
Она посмотрела на Сашу.
– Но горы это не спорт. Горы не покоряют, горы…
Она ещё раз, теперь с сомнением, посмотрела.
– Горам поклоняются, – закончила она.
Ей стало неловко и даже стыдно рассказывать постороннему человеку то, что было самым важным. Ни вчера, ни сейчас она не чувствовала его своим, этого типа с его язвительно усмешкой, писателя «или-кто-он-там», который снисходительно слушал то, что она мало кому рассказывала вообще. Чтобы заставить его слушать всерьез, тон её становился резким, а фразы отрывочными.
Она дотронулась до шнурка на шее.
– Когда умер отец, я уехала, я была мёртвой. А горы вернули меня. Я поверила, что всё сделала правильно.
– Да, это ключевой вопрос, – откликнулся Саша.
Она с досадой посмотрела в окно.
«Что он знает об этом?»
– Но главное даже не это, – подумав, сказал она.
И тут же, не дожидаясь вопроса, ответила:
– А доверие.
– Доверие?
– Все это пустые слова, – она снова почувствовала себя нелепой, – особенно для писателя.
Саша взял её за руку.
– Дальше. Пожалуйста.
Она тупо, без выражения посмотрела на их сплетённые пальцы.
– Нужно доверять человеку, с которым ты поднимаешься, – сказала она. – Как себе.
Они помолчали.
– Без этого вы, может, и поднимитесь в горы, – она хотела закончить разговор. – Но ничего в них не поймёте.
По улице, окружённый толпой, ехал грузовичок. В кузове несколько человек, одетых, как Чарли Чаплин, раскачивались на качелях. Они размахивали котелками в такт музыке, а тросточками стучали по подошвам.
«Доверие, доверие… Где взять его?» – тоскливо думал Саша. «И какие смешные слова: «пачамама», «коско», «кечуа». Светлая и тёмная сторона мира…
Он поискал глазами, куда записать то, что пришло в голову, но с улицы грянули фанфары и он отвлекся. Это была увитая цветами колесница. На нижней ступеньке полулежали девушки в золотых декольтированных тогах, их лица покрывала золотая краска. Дальше стояли корзины с цветами, а выше на помосте под живой пальмой – королева праздника. Рослая белокурая девушка с выпяченной грудью была увенчана золотой короной. Шлейф её платья держали две другие, склонённые на одно колено. «Королева» неподвижно улыбалась, обнажив крупные блестящие зубы. Она старалась стоять неподвижно, но от толчков колесницы её румяные полные щёки и ткань на груди подрагивали, а вино в бокале, который она держала, расплёскивалось. Следом за колесницей шли девушки с кувшинами, которых Саша видел на газоне. Они подбегали к тем, кто протягивал из толпы бокалы, и наполняли их. «Самая красивая девушка Кохэма» было написано на борту повозки.
…Когда они расплатились и вышли на улицу, в городе наступил вечер. По дороге домой он признался, что у него образовались в Кёльне дела и завтра он уезжает. Она пожала плечами, надо так надо.
– Я отвезу вас.
Саша рассказал про Фриша, что тот приедет. Она снова пожала плечами.
– Это ваше решение.
И Саша окончательно понял, что поторопился. Ему не хотелось уезжать, ему было хорошо и интересно с ней, и если бы она попросила его остаться, он бы тотчас отменил Фриша. Но она не попросила, ставки были сделаны. И на следующий день он, действительно, уехал.
Вот и всё, больше мы никогда не увидимся. Папина дочка, маленький городок под Москвой – и Карлов мост, и Амстердам, и Мозель. Горы. От чего всю жизнь бежит человек, что гонит его? Что он ищет, чего нет рядом? От того ли, что судьба сложилась так, а могла иначе? И где была допущена ошибка? И было ли это ошибкой, а не судьбой? Как от этого освободиться? Как убежать от прошлого – с его больничной койкой? От того, что отец умер и трубки беспомощно торчат изо рта? Что его нет, а рука, которую она сжимает, ещё тёплая? Вот и всё, повторяет она. Трубки вынуты, врачи уводят её. Жизнь оборвалась, она поскупилась даже на титры. А потом начинается новая жизнь, другая. Та, не та? Поди разбери. Не конец. Но в этой жизни она совсем другая. Перелетая с материка на материк, она смотрит на мир глазами отца. Она словно показывает ему то, что он не увидел. Этот бесконечный внутренний диалог, индейцы сразу почувствовали его. Гринга бланка. Но об этом Саша, несчастный невротик, ничего не узнает тоже. Ну так что ж, жизнь состоит из обрывков, чей сюжет редко складывается в картину. Ей скучно разжёвывать свои замыслы. Сами, сами, как будто твердит она – и движется дальше по своей загадочной спирали. Флажки? Метки? Их нет или они обманчивы. Взять хотя бы это дурацкое, нелепое, дикое совпадение. По дороге в Перу. Когда она застревает в аэропорту Франкфурта. Начинаются снегопады, рейсы отменяют. С пожилой фрау они смотрят телевизор, ожидая посадки – буквально на одном диване. Та, глядя сухими глазами в экран, где в новостях Украина и снова идут танки, вдруг громко произносит: что они делают, они обречены, они не помнят уроков войны. Отчётливо, не отворачивая лица от экрана. И продолжает смотреть, теребя короткую седую косичку. Сори? переспрашивает из вежливости её молодая соседка. Я вас не понимаю. Та поворачивает голову. Мой Эмиль, говорит старуха, был летчик и погиб на Восточном фронте (это звучит без видимой связи). Они бомбили (тут она называет город). Какой? её соседка не расслышала. Фрау повторяет и снова смотрит в экран. Она хотела… Или? Она и сама не знает и поэтому молчит. Разве такое может быть, говорит она себе, ведь это был город, где родилась её мать и где под бомбами погибла её семья. Разве может быть, чтобы её Эмиль… Но она, повторяю, молчит, тем более объявляют посадку и все вслушиваются. Да и зачем? Мир давно превратился в муравейник, где совпадения перестали иметь отдельный смысл. Теперь они просто совпадения, фрагменты хаоса. В истории давно нет виноватых, говорит она себе уже в самолете. Просто расскажи при встрече знакомому раввину, пусть он рассудит (с подобными затруднениями она всегда обращалась к раввину). Потому что прошлое всё равно настигнет тебя, добавлю я – сколько бы ты не убегал. В той или другой форме, фрау перед телевизором или ситцевого платья, но непременно. Но об этом она ничего не узнает, поскольку через несколько дней её собственная история закончится. Неизвестно; не знаю; несчастный случай. Горы. Так что придумай что-нибудь, ты же писатель. Снежная лавина или обрезанные верёвки. Хотя сколько можно про верёвки. Человек – автор романа о самом себе, просто изложи его по порядку. Считать ли старуху знаком? Хотелось бы, ах как хотелось. Но мы живем в другом времени, никаких парок в нём не существует, нити давно оборваны и болтаются. Так что вперёд, к восхождению. Пусть оно пройдёт успешно, дай ей покорить эту вершину. Пусть они вернутся в лагерь, пусть всё случится уже на равнине. Общий план, чёрный дым ввинчивается в голубое небо. Это горит хижина на отшибе. Та самая, откуда они, собственно, и вышли за несколько дней до этого. Она прекрасно помнит хозяйку-мать и её детей, и люльку из куска жестяной бочки. А теперь хижина в огне; эвкалипт полыхает как бумага. Мать скорее всего в поле, быстро соображает она. Это бежит старшая девочка, а младенец остался. Или он в поле с матерью? Индейцы кричат и размахивают руками, а девочка визжит и плачет, и ничего не может сказать толком. Тогда она принимает решение, она входит в огонь. Прямо в люльке, она выносит младенца и кладет к рюкзакам. Кошка, тычет пальцем девочка. Там ещё кошка. Стой! Это приходит в себя Мануэль, проводник. Но эта гринга бланка, она же сумасшедшая. И не забывайте про адреналин, после восхождения альпинист ещё некоторое время не чувствует страха…
Ну как? Не очень. Смерть и вообще никуда не укладывается, она из другой оперы. Так что давай к живым. Вадим добрался сюда через год и привез священника. Знаешь, что он тут обнаружил? Индейцы прикрутили к валуну её старые кошки. Хотя могли продать, нищета там страшная. Кошка и кошки, да. Ещё одно бессмысленное совпадение. Хотя на их языке это звучит по-разному. Так вот я и спрашиваю, какая связь? Трубки во рту и Мозель, Прага и Анды. Кошки. Старуха эта. Я не писатель и не индеец, я не понимаю логики и не чувствую энергетику. Я не вижу причинно-следственных связей. В какой момент жизнь превращается в сказку, рассказанную идиотом? Кто этот идиот? Ведь должен быть поворотный пункт, место принятие решения. Но где?
