Вальдемар Вениаминович ВЕБЕР (Waldemar Weber), поэт, прозаик, переводчик, издатель, родился в 1944 г. в с. Сарбала, Кемеровской обл., в семье русских немцев. Детство и юность прошли во Владимирской обл. и в Подмосковье. С 1962 г. жил в Москве. Окончил Московский институт иностранных языков. Начиная с конца 60-х годов многие годы занимался изданием и переводом классической и современной европейской поэзии, в основном с немецкого и нидерландского. В 1991-92 гг. руководил семинаром художественного перевода в Литературном институте им. Горького. В 1992-2002 гг. преподавал и участвовал в научных проектах в университетах Граца, Инсбрука, Вены, Мангейма и Пассау. В 1996-98 и 2008-10 гг. – гл. редактор «Немецко-русской газеты» (Мюнхен-Аугсбург). В 1999 г. основал издательство «Waldemar-Weber-Verlag», в 2006 – «Verlag an der Wertach». С 2002 г. живёт в Аугсбурге (Германия). Лауреат международных литературных премий. Пишет на русском и немецком языках.
Грузия, Уреки, 24 июня 2009 г.
Александр Радашкевич: Дорогой Володя, я слышал о тебе очень давно из восторженных речей нашего общего друга, московско-парижской поэтессы Галины Погожевой, которую ты знаешь с юности, а встретились мы впервые у тебя в Германии, в Мюнхене, по-моему, в 2006-м, но по-настоящему подружились в 2009-м, на Русско-грузинском международном поэтическом фестивале, подарившем нам необычайные встречи, чтения и дни «в поисках золотого руна» (название фестиваля того года). Там я и понял, что знал тебя всегда. Поздние дружбы такого уровня случаются крайне редко, судьба тут скорее навёрстывает случайно неслучившееся. С тех пор мы снова побывали в Грузии, вместе выступали в Брюсселе, в Льеже, в Париже, в Крыму. В августе мы уже в который раз участвовали во Всемирном поэтическом фестивале «Эмигрантская лира» в Бельгии в качестве членов финального жюри вместе с нашими друзьями, русскими поэтами из разных стран мира, и эти дни подарили мне много радости, волнений и открытий. Так вот, начнём, пожалуй, с конца. Я знаю, что ты в последние годы избегаешь подобного рода публичной деятельности. А чем конкретно тебя привлёк этот фестиваль и какое чувство ты увозишь оттуда?
Вальдемар Вебер: С возрастом тебя начинают интересовать прежде всего люди. Приезжаю в Льеж, чтобы встретиться со старыми друзьями, приобрести новых. Мне нравится атмосфера фестиваля. И хотя это фестиваль-конкурс, здесь все равны, здесь не вывешивается табель о рангах, здесь нет возраста, здесь 18-летняя поэтесса общается на равных с 88-летним поэтом, ведь, как знать, оба могут, находясь в этом возрасте, написать своё лучшее стихотворение.
А. Р.: Твоя литературная деятельность многообразна – это и поэзия, и проза, и объёмные переводы. «Послужной список переводческой ипостаси этого автора, – писала московский критик А. Козырева в анонсе московского авторского вечера Вальдемара Вебера в декабре 2010 года, – чрезвычайно обширен. Вот лишь некоторые имена переведённых им поэтов: Готфрид Бенн, И.В. Гёте, Генрих Гейне, Гуго фон Гофмансталь, Георг Тракль. (…) В качестве главы основанного им в 2000 году издательства «Waldemar Weber Verlag, Augsburg» он презентовал в Москве книгу Готфрида Бенна «Двойная жизнь» (…). Главной темой своих столичных выступлений он обозначил популяризацию поэзии Ивана Голля (1891-1950), почти неизвестного ранее широкой литературной общественности».
Володя, ты преподавал в университетах Австрии и Германии и по-прежнему занимаешься многотрудным издательским делом во всё менее читающем мире, и, наконец, редактируешь замечательный по уровню и подбору авторов журнал русской и переводной поэзии «Плавучий мост», в котором я имею честь печататься. Приносит ли он удовлетворение и доволен ли ты результатом своих усилий и усилий твоих коллег? В чём главные трудности подобного проекта в наши дни?
В. В.: Создал журнал поэт Виталий Штемпель. Он вырос и начал литературную деятельность в Сибири и Казахстане, затем поселился в Германии в городе Фульда, где и находится редакция журнала. Человек он не столичный. Не связан никакими внелитературными отношениями. Начинал печататься поздно в провинции, поэтому совершенно не испорчен участием в советском литературном процессе. Он предложил мне войти в редколлегию. А я со своей стороны предложил издавать журнал в нашем издательстве «Waldemar Weber Verlag». Все номера журнала выложены в интернете. В Москве у нас партнер – издательство «Летний сад», там выходит бумажный вариант журнала и распространяется в России.
Коль уж ты спрашиваешь о журнале, то использую возможность рассказать о нём подробнее. Выходим мы ежеквартально. Вышло уже 14 номеров. Журнал финансируется его издателями. Держится на их идеализме. Он не зависит от вкусов и пристрастий одного человека, журнал готовит группа редакторов, каждый из которых работает автономно. Поэтому В. Штемпель упорно не хочет именоваться главным редактором, он предпочёл назвать себя руководителем проекта. Мы публикуем произведения авторов всех поэтических школ и направлений, написанные на русском языке или на него переведённые. Наша цель – информировать о состоянии современной поэзии, дать автору возможность выступить с большими подборками, чтобы у читателя мог сложиться образ поэта. В «П.М.» мне лично больше всего хочется вспомнить незаслуженно забытых, но ещё живущих, разыскиваю их, а также нахожу тексты умерших, о которых никто не заботится, у меня постепенно собирается солидный архив. В 14-ти номерах мы кое-что уникальное уже напечатали, но это только малая часть. Наибольшая трудность для подобного рода изданий – это разобщённость сегодняшней литературной жизни. В последние годы складывается небывалая дотоле в литературном мире ситуация: одновременное сосуществование бюджетных журналов и журналов, так сказать, «энтузиастских», которые по своему уровню ничем не хуже «бюджетных». Более того, порой лучше их. Последние изо всех сил не пускают в «Журнальный Зал» новых.
В русскоязычном издательском мире господствует противоестественная для нашего времени клановость. Для меня это самый большой парадокс постсоветского времени. Мы ждали свободы от литературных советских надзирателей, и на первых порах казалось, что свобода эта наступила. Когда угар надежд прошёл, мы увидели, что рулят те же самые люди или их наследники, у последних те же корни, часто они начинали свою карьеру в советской литературе с благословения своих номенклатурных отцов, их учили, как говорить начинающим авторам «пшёл вон». Этот советский клан, воцарившийся перед самой перестройкой, и благополучно перестроившийся, не важно, «либералами» были его члены или «патриотами», существует и по сей день. Он определял литературную жизнь все послеперестроечные девяностые годы и перешёл в нулевые. А также в наши десятые и даже двадцатые. Сквозь него очень трудно пробиться.
От него зависят новые авторы в той же России, а также все писатели-эмигранты, особенно те, что тянутся к метрополии. Напечаться в Москве важно для них. Вот ведь парадокс: бывшие заключённые стали просителями у их бывших надзирателей.
И всё же ситуация изменилась. Стало возможным проявлять инициативу: издаваться в безгонорарных изданиях, выпускать книги за свой счёт. Российская традиция начинать литературную карьеру через санпропускник толстых журналов начала ослабевать. Появились новые немыслимые ранее литературные направления, группы ‒ как российские, так и эмигрантские, профессиональные и дилетантские, общая картина начала дробиться.
Нам хотелось бы, чтобы, читая наш журнал, читатель лучше ориентировался в мире русской поэзии.
А. Р.: Мы много говорили с тобой о нынешнем литературном мире, его тенденциях и амбициях, его великом прошлом и сомнительном будущем, о катастрофическом состоянии языка, о новой хитроумной цензуре. Мог бы ты охарактеризовать то, что тебе близко и что чуждо в современных авторах, в тех, чьи имена так часто мелькают сегодня на страницах тихо вымирающих «толстых» журналов и на поверхности мутных хлябей интернета?
В. В.: Мне кажется, мы живём в эпоху полного литературного волюнтаризма. Советская эпоха к штыку приравняла перо, судьбы литераторов не зависели от коммерческого успеха их книг. Тиражи планировались заранее. Всё это кончилось в одночасье. Графоманов планового производства сменили графоманы, способные выпускать собственные книги за свой счёт. Они стали конкурировать с профессиональной литературной элитой, тиражи которой катастрофически упали. Бюджетные деньги поддерживали тех, кто был и раньше близок к власти и к старой издательской системе, другим полагались щедрые иностранные гранты. Появилось словечко «грантоеды».
Ты ждёшь моего мнения о достижениях современной поэзии, но мой опыт мне говорит, что автору, поэту, писателю не стоит высказываться о том, как пишут коллеги. Пусть этим занимаются критики. Однажды, в 2005 году, в журнале «Иностранная литература» и частично в «Литгазете» был опубликован мой доклад на конгрессе Фонда Достоевского; там я сказал, что мне в современной поэзии не хватает честности в отношении языка и содержания. Страницы журналов и книг захлестнуло многословие, неточность слова. Искусство бессмыслицы получило официальный статус признанного жанра. Сто раз потом я пожалел, что напечатал этот свой реферат. На меня посыпался поток обвинений в непонимании современной литературы, консерватизме, и мне, переводчику Тракля, Бенна, Брехта, было странно подобное слышать. Один литератор сказал, что в моём эссе много, мол, интересных мыслей, но что оно заляпано советизмами. Много позднее я понял, что он имел в виду: современными постмодернистскими литераторами нормальный классический русский язык воспринимается как советский. «И.Л.», объявившая дискуссию, на первой же публикации её и закрыла, видимо убоявшись осуждения в недостатке либерализма и препятствии инновациям.
Я надеюсь, что своё отношение к современной поэзии мне удастся высказать, инициируя в «П.М.» публикации авторов, поэзию которых считаю интересной. Мой главный критерий: искреннось и внятность при полной формальной свободе слововыражения.
А. Р.: Судьба послала тебе много памятных и удивительных встреч, повлиявших на твоё мироощущение. О ком ты хотел бы вспомнить? Чьё присутствие живо в тебе и сегодня?
В. В.: Повлияли в основном книги. С советскими писателями в молодости я знаком не был, в писательской среде, как многие из моих коллег, не рос, в Литинституте не учился. Переделкино первый раз посетил, живя уже в Германии в 90-е годы. С 1977 до 1990 года, хотя я широко печатался как переводчик и моими рекомендателями были такие известные германисты, как Соломон Апт и Юрий Архипов, меня в Союз писателей не принимали. Это ещё больше отстранило меня от совписовской среды. Моей литературной средой были больше переводчики западноевропейской литературы. Мне посчастливилось общаться и сотрудничать с такими выдающимися переводчиками, как А. Штейнберг, В. Левик, Э. Ананиашвили, С. Апт, С. Аверинцев, Е. Витковский, Р. Дубровкин, С. Гончаренко, Ю. Архипов ‒ и учиться у них. Очень многим я обязан Александру Викторовичу Михайлову, блистательному германисту и музыковеду. Из поэтов много общался с Борисом Слуцким, семинар которого в 70-е посещал, и, конечно же, с современными немецкими поэтами, которых переводил.
А. Р.: Твоя поэзия, на мой взгляд, в чём-то восходит к бездонной простоте и прозрачной лапидарности великих восточных образцов или к последним квартетам Моцарта, нарушившим вселенскую тишину самыми скупыми, почти аскетическими звуками, блаженно растворившимися в ней, как эхо. Твоя проза в книге «101-й километр, далее везде» сродни высокой аксаковской «простоте», мною трепетно любимой, где жизнь сама ложится на страницы, чуждая в своей классической обнажённости любых литературных ухищрений и фокусов. А как бы ты сам определил свой стиль, то, что привнёс в литературу твой, столь узнаваемый голос?
В. В.: Ты сказал «восточные образцы». Читая мои короткие стихи, многие часто вспоминают дальневосточную поэзию, даже Сергей Аверинцев в беседах со мной после прочтения моих текстов то и дело заговаривал о ней, но я никогда не был под её влиянием, мои миниатюры скорее европейские. Если и есть в них восточное влияние, то западно-восточное. Эти миниатюры ведёт мысль, а не чистая ассоциативность. А вот упоминание последних квартетов Моцарта мне приятно, слова «скупость», «лапидарность», «аскетичность» для меня самая большая похвала. Буду рад, если критики обругают меня однажды «минималистом».
А. Р.: Назови, пожалуйста, своих любимых классиков, тех, к кому ты возвращаешься и поныне.
В. В.: Ты знаешь, я всеядный. Читаю самых разных авторов. И всё же есть любимые: прежде всего Чехов, он для меня настоящий доктор. В немецкой литературе это романтики. Других ты перечислил выше. На этом месте я, с твоего позволения, остановлюсь, ведь я германист: а то получишь очередную лекцию о немецкой литературе. Марина Гарбер как-то мне написала: «Я вдруг поняла: надо больше читать, чем писать». Я тоже, несмотря на возраст и осознание того, что немного жизни осталось, следую этому принципу. Читаю сейчас прозу Гёте. Недавно прочёл книгу француза Патрика Модиано (лауреата Нобелевской премии 2014 года) «В кафе потерянной юности», в переводе на немецкий, и захотелось прочесть всё, что он написал.
А. Р.: Как бы ты определил роль сегодняшней эмиграции по отношению к России?
В. В.: Русская эмиграция сегодня не эмиграция в классическом смысле этого слова. Это миграция без определённой цели, задачи, идеи. Но эта миграция привела к огромному рассеянию русскоговорящего народа, в результате мы имеем то, что имеем. Эти русские люди, несмотря на ассимиляцию в странах, где они проживают, начинают объединяться на основе своей идентичности. Это касается даже тех, кто якобы переселился на историческую родину. В сегодняшней ситуации западного недоброжелательства по отношению к русским и к России на эмиграции лежит важная задача просветительства, рассеивания дурацких мифов о России, опровержения штампов, клише, словом, донесения правдивой информации о современной русской культуре и русской жизни. С недавнего времени в западной прессе о России и русских столько бессовестного вранья!
Эмигранты могли бы быть для России также и важным источником знания о странах, где они проживают, о культуре этих стран, способствовать формированию их образа в русском сознании.
Представление об эмигранте как об аккумуляторе ностальгических настроений давно уже не соответствует реальности.
А. Р.:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око – око, кровь – за кровь», –
Германия – моё безумье!
Германия – моя любовь!
Это, конечно, Марина Цветаева. Как-то я спросил тебя в Германии, в твоём Аугсбурге: на каком языке тебе снятся сны? Ты ответил, что и так, и так. А на каком языке думаешь? Ты сказал, что без разницы. Тогда я спросил: когда тебе очень плохо, на каком языке ты молишься? И ты сказал: по-русски… Мои беседы для «Эмигрантской лиры», в основном, велись с авторами-эмигрантами. Но в твоём случае это не «страна проживания» (как для меня Франция), а такая же родина, как Россия. Как бы ты определил в двух словах то, что принёс гений германского народа в духовную сокровищницу наций, то его бессмертное зерно, которое пребудет на ниве этого мира?
В. В.: Это вопрос для многих трактатов под названием «Образы народов мира». Каждая великая культура внесла в сокровищницу мира свой уникальный вклад. Предлагаю как-нибудь на эту тему подробно поговорить. Отдельно. На этих же страницах, если «Э.Л.» нам позволит. Предлагаю рубрику: «Культурные образы мира». Немецкую часть беру на себя. Давай вернёмся как-нибудь к этой теме. Немецкий аспект этой темы очень важен, так как от наших двух стран зависит будущее Европы.
Стихотворение Цветаевой приводят довольно часто. Можно также вспомнить молодого Гоголя. Вот строки из его поэмы «Ганц Кюхельгартен»:
Веду с невольным умиленьем
Я песню тихую мою,
И с неразгаданным волненьем
Свою Германию пою.
Страна высоких помышлений!
Воздушных призраков страна!
О, как тобой душа полна!
Тебя обняв, как некий гений,
Великий Гёте бережёт,
И чудным строем песнопений
Свевает облака забот.
Слова Томаса Манна о немецких романтиках, о том, что их произведения – «это тоска по былому и в то же время реалистическое признание права на своеобразие за всем, что когда-либо действительно существовало со своим местным колоритом и своей атмосферой», я бы перенёс в значительной степени и на весь дух немецкой культуры. Она искала связи с народным прошлым ради общеевропеского будущего, искала общеевропейского смысла, хотела убедить других в этой ведущей тенденции западной цивилизации. Н. Берковский писал, что Германия «обдумывала, приводила в логический порядок немецкие дела в связи с делами всей Европы».
Этими цитатами я, конечно, лишь частично ответил на твой вопрос. Как любая великая культура, немецкая культура – это космос. Нас прежде всего интересуют его соприкосновения с русским космосом.
И ещё добавлю: в отношении связей между Германией и Россией я оптимистичен. Несмотря на две страшные войны, оккупацию в течении 65 лет Срединной Германии (ГДР была именно Срединной Германией, Mitteldeutschland, Восточной Германии больше нет, она теперь в Польше), несмотря на страшные акты насилия со стороны Советской армии в 1945 году, немцы очень доброжелательно относятся к русским как таковым, так было два века до 1914 года, так, надеюсь, будет и в будущем, в немце уже давно (и это явление предстоит ещё изучить) пустила корни заворожённость русской культурой, русским менталитетом, если хочешь, русской душой, с которой немцы больше соприкасались, чем другие западные народы.
Нам на протяжении долгого времени внушали, что немцы считали русских «унтерменшами», но ни немецкая литература, ни немецкая публицистика, ни произведения немецких философов, даже периода гитлеровских 30-х годов, не подтверждают этого. Если это слово и употреблялось в пропагандистских брошюрах СС в начале 40-х, то за столь короткий период времени оно не могло изменить сознание народа. Чтобы понять это, надо прочитать письма немецких солдат с фронта, многие из которых теперь опубликованы.
Современный немец ощущает, что за русской реальностью стоит несколько большее, по-настоящему духовное, ему близкое, хотя он и выражает свою духовность иначе. Из всех больших западных народов немцы, как ни странно это прозвучит, наименее заражены русофобией.
Хочу также прокомментировать начало твоего вопроса, насчёт страны проживания. Независимо от того, связан ты кровно с этносом страны, в которую эмигрировал, или нет, ты живёшь в её духовном пространстве, пользуешься тем, что она веками накопила. Надо отплатить за это любовью. Или хотя бы интересом. К сожалению, я знаю многих живущих в Германии буквально мимо неё, совсем не знающих её и не хотящих знать. Цинично заявляющих: мы живём здесь, потому что отопление как нигде хорошо функционирует и воду горячую не отключают.
Причина такого отношения чаще всего невежество. Полюбить можно лишь через знание. Только знание порождает любовь.
А. Р.: Какое стихотворение ты хотел бы, по традиции, подарить нашим любезным читателям?
В. В.: Буду кратким:
* * *
Нужно было прочесть сотни книг,
Чтобы задуматься
О несказанном в них.
А. Р.: «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет». Судьба нанесла тебе страшные раны, мой друг. Прямо в сердце… Когда они открываются, что тебя спасает в этом бренном и скоротечном мире?
В. В.: Одна гадалка мне сказала: «Ты должен жить долго». Почему, не сказала.
В минуты отчаяния я вспоминаю её слова.
А. Р.: Самое большое разочарование твоей жизни?
В. В.: Предательство близкого друга. Я даже однажды написал двустишье:
* * *
Друзья умирают
Или предают.
А. Р.: Жалеешь ли ты о чём-нибудь в прожитом или непрожитом?
В. В.: Да, жалею, что покинул Россию и что судьба не позволила мне исправить эту ошибку.
А. Р.: Сформулируй, пожалуйста, своё пожелание начинающему поэту.
В. В.: Не придумывай себя. Твоей фантазии на это не хватит. Только ты, настоящий, интересен другим.
А. Р.: Есть ли вопрос, который ты хотел бы задать сам себе и на который у тебя, возможно, нет ответа?
В. В.: Вопрос этот с недавнего времени звучит во мне постоянно: «Достигнув возраста 73 лет, многое повидав, многое передумав, отдав любимому труду большую часть жизни, пережив высочайщее счастье и безмерное горе, но не потеряв вкуса к жизни, – что жду от оставшихся лет, как собираюсь прожить их?» Спрашивая себя, замечаю, что жить продолжаю, как жил. И в этом, как видно, и смысл, и суть вопроса...
А. Р.:
* * *
Александру Радашкевичу
Странствуя,
ищу себе равных,
безземельных, бездомных,
с молитвами о милосердии,
ищущих
траву раскаяния,
траву прощения...
Да и разве мы безземельны?
Разве земля не готова
принять нас в любое время,
где б мы не оказались?
Разве потом не слетятся пчелы к цветам,
склонённым главами к земле
на наших могилах.
Не мог не привести это твоё недавнее посвящение, которое меня бесконечно тронуло и которое неминуемо подводит нас к традиционному финальному вопросу… Представь, что в далёком блаженном будущем некими астральными тропами, невесомой походкой небожителей, ты впервые подойдёшь к незнакомому камню, на котором значится твоё земное имя. Какую незримую эпитафию ты прочтёшь на нём?
В. В.: Отвечу стихопрозой. Это будет как бы продолжением моего предыдущего ответа:
Стремясь что-то успеть, знаю, что главного не успею. И дело не в том, что откладываю или не решаюсь, просто знаю, что главное останется невоплощённым, что только другие после тебя скажут несказанное тобой... И не узнают об этом.
Российский центр науки и культуры в Брюсселе. 12 августа 2014 г.
Фото А. Разумова.