«Мы русские, какой восторг!» – когда-то воскликнул наш эксцентричный полководец, умевший при случае даже изобразить петуха, чтобы позабавить императрицу. Ну что ж, у него были веские поводы для таких восклицаний, ничего не скажешь: варшавское восстание утоплено в крови, Тадеуш Костюшко схвачен. И фельдмаршал, будучи заботливым отцом, писал послания дочери (в стихах):
Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
Костюшка злой в руках, взяли, вот так-то наши!
Я ж весел и здоров, но лишь немного лих
Тобою, что презрен мной избранный жених.
Когда любовь твоя велика есть к отцу,
Послушай старика! дай руку молодцу;
Нет, впрочем никаких не слушай, друг мой, вздоров.
Отец твой Александр
Граф Рымникский-Суворов.
Обратите внимание, как ловко вписано имя автора в последний стих! Это он так за начинающего поэта, впоследствии графа Дмитрия Хвостова, хлопотал перед дочкой. Тогда, в осьмнадцатом веке, кажется, все писали стихи: и князь Потёмкин-Таврический, и даже сама Екатерина Вторая (правда, по-французски и довольно коряво). Но не за стихи же она, а за ослепительное средоточие власти вызывала восторги автора:
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон;
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон,
Она светилы возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
И это написал всё тот же граф Рымникский! Такие космические образы могли быть уместны разве что в обращении к Высшему Разуму, как в гениальной оде Державина «Бог». Да и для самого Гаврилы Романовича императрица была «богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды», и сверх того – Россия-мать, её слава и предмет русских ликований:
Гром победы раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты потрёс.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам мать!
А на самом деле это Россия была потрясена, и «потрёс» её француз Робеспьер революцией и гильотиной, отчего замутился кристал абсолютизма и разладились восторженные отношения искусства с властью. Бедный Радищев! Колесо времени, переехав невзначай писателя-сентименталиста, а затем и Павла Первого, вывезло страну на шаткие колеи. Всё стало сложней, и гвардейский полк с монархом на коне уже не являлись эмблемой, исчерпывающей понятие России. Наш чудо-Пушкин, многорукий и осминогий, словно индийское божество, писал насмешливые ноэли и кровожадные угрозы тиранам, одним из которых ему виделся Александр Первый. Это не помешало ему выразить признание царю за то, что «он взял Париж, он основал лицей» и даже поднять за него тост. И Пушкин же со всей силой своего звонкого дара воспевал ратную победу Петра под Полтавой.
Всё-таки многим русским поэтам были любы такие забавы, как походы, бивуаки с их патриотическими здравицами, битвы, блеск и звон мечей, взять хотя бы поэта и партизана Дениса Давыдова:
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
А вот Пётр Чаадаев, тоже гусар, который храбро участвовал в сражениях, тем не менее царской службе предпочёл философское уединение (вынужденное, конечно). И он же изрядно послужил своими неслыханными и до безумия новыми идеями не меньше, чем «саблей и водкой», – однако же не царю, а отечеству. В том-то и заключалось его «истинное честолюбие», которым он оправдывал свою отставку. Критика русских традиций ошеломила даже Пушкина, зато «басманный философ» положил начало западничеству в обществе и в литературе.
И вообще, любой перебор в обожании и восхищении порождает нечто противоположное – эстетический протест и осмеяние, а затем может привести и к свержению кумира. Так, например, высокопарный и необычно спрягаемый глагол отозвался комически в «Очерках бурсы» Николая Помяловского:
Мужик вынул да потрёс
На горсти своей,
На горсти своей.
Против ожидаемого, мужик потряс в ладони всего лишь горсть овса, который он вёз на продажу…
Но и всерьёз любовь к государству, тяжёлая и душная, словно медвежья шкура, оборачивается противоположным чувством, как у знаменитого невозвращенца XIX века Владимира Печерина. Не он ли, почти буквально следуя чаадаевским «Философическим письмам», отправился на Запад, принял католичество и написал следующее печально знаменитое четверостишие:
Как сладостно отчизну ненавидеть!
И жадно ждать ее уничтоженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!
Неуклюжая инверсия последней строки мешает рассмотреть чудовищный смысл этого признания. Автор не только мечтает о жертвенном заклании своей страны, но и видит в её разрушении начало всемирного возрождения. Впрочем, он позднее спохватывается и просит прощения: «...В припадке байронизма я написал эти безумные строки... Не осуждайте меня!». Видимо, западничеству нужны не отдельные смельчаки, которых всё равно не поймут на родине и назовут предателями, – нужно, чтобы вся страна повернулась лицом к Западу, как та избушка на курьих ножках, которую Пётр Великий попытался, да недовернул, а потому назначил свой Санкт-Питербурх быть указательным перстом на все времена.
«Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» – грозно вопрошает гоголевский Тарас такого неудачливого западника. Нет, не помогли. А главное, население вцелом стать Европой не захотело, да и пыльная азиатская степь не пускала.
Вот тут-то и возрос наш Михайло Юрьевич Лермонтов, которого порой лекторы-патриоты называли «степным богатырём». Действительно, и гусар, и храбрец, и «Бородино» написал. И любит ведь родину, хотя и «странною любовью». И вдруг такое:
Прощай, немытая Россия…
А дальше ещё пуще – рабы, господа, тотальный политический надзор, от которого никуда не деться. Всё правда, но почему-то обиднее всего, что «немытая». Мы же все ходим в парную баню по субботам! Нет, не может быть, это не Лермонтов…
Вот и сверхпатриотический Владимир Бондаренко пишет: «Давайте спросим себя, что у нас здесь вызывает в первую очередь недоумение и что не согласуется со всеми остальными строчками. Спросим и признаемся: первая строка – «немытая Россия». Воспитанный в дворянской среде, в благородном пансионе при Московском университете, вращавшийся в высших аристократических кругах Лермонтов вряд ли мог писать и говорить «немытая» по отношению к Родине, которой он только что посвятил поразительной силы строки любви. Вполне можно предположить: он не употреблял его и в обиходной среде. Его не было в дворянском лексиконе, а к поэзии оно вообще не имеет никакого отношения. Разве что к пародии, эпиграмме, перепеву… Виднейшим представителем сатирико-социальной поэзии 60-х годов, выступавшим против дворянской культуры… был Д. Д. Минаев…».
И он предлагает считать это стихотворение минаевской пародией на пушкинское «К морю»:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой…
Действительно, есть немалое сходство: вместо «Прощай, свободная стихия» – «Прощай, немытая Россия» (что даже остроумно), и то же слово «голубые» в третьей строчке, – только не волны, а мундиры. Но на этом всё. На пародию явно не тянет, – слишком горький смысл у стихотворения, и никакого веселья. А то, что не нашлось лермонтовской рукописи, имеет простое объяснение: кто ж такую крамолу будет у себя держать?
Тем не менее, пресловутый стих шокировал не только имперца Бондаренко. В советское время его смысл толковали в рамках «отсталой, неграмотной царской России». Но и такое объяснение не все могли принять без личного чувства. Малоизвестный автор «Континента» тех лет, когда журнал издавался в Париже, посвятил загадочному эпитету строфу 86-ю «Русских терцин»:
Юнейший, он сказал о несказанном
и Демона настиг пареньем строк.
Твердил одну молитву. Но Казанской
не шёл его облитый желчью слог.
И, мучась от красы невыразимой,
он выразить её так и не смог.
И вот: «Прощай, немытая Россия!»
Она его простила в смертный миг.
Соборуя, грозою оросила…
…Нельзя такое, как ты ни велик.
Тогда казалось, что уже нельзя, несправедливо. И в самом деле, прежде «немытая» страна стала в ХХ веке «Россией, кровью умытой» – по роману расстрелянного Артёма Весёлого: «Страна была пьяна горем. Тень смерти кружила над голодными городами и нищими деревнями. У девок стыли нецелованные груди, мутен и неспокоен был бабий сон. Война пожирала людей, хлеб, скот».
Мировая война, революция, красный террор, Гражданская война, репрессии… Сколько ещё терпеть? Но вот у русского-рас-про-русского Сергея Есенина вырвалось всердцах: «Страна негодяев». Так называлась его драматическиая поэма, в которой действовали персонажи с говорящими именами: комиссар Чекистов, двурушник Замарашкин, а также бандит Номах (анаграмма Махно). Приведу несколько характерных высказываний оттуда:
Чекистов
Мать твою в эт-твою
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь...
День и ночь...
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить…
Замарашкин
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей...
Все равно в Могилеве твой дом.
Чекистов
Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что...
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы божие...
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?..
Конечно, обидно – даже нам, даже сейчас. Обидно и за Есенина. Правда, есть у него положительный персонаж товарищ Рассветов, верящий в светлое будущее страны, но он лишь картонный резонёр, пособие по идиллическому марксизму. Всё равно само словосочетание «страна негодяев» до сих пор воспринимается как пощёчина, ничуть не слабее «немытой России». Вероятно, из-за названия и провокационных пассажей поэма эта считалась неоконченной, неудачной и оставалась в безвестности.
Накачанные своей обидой эмигранты Третьей волны покидали страну именно с лермонтовской фразой, уезжая по израильской визе – в Америку, где фраза кочевала от одной русскоязычной газеты к другой. Обида была понятна и оправдана, когда была вызвана притеснениями по национальному и религиозному признаку, но не всегда адекватна, — ведь были среди эмигрантов и вполне благополучные советские граждане. Помню одного из них – ныне покойного Лёшу Лифшица, который вопреки притеснениям и в университет поступил, и получил тёплое местечко редактора в пионерском журнале «Костёр». Он же предстал в эмиграции поэтом Львом Лосевым, написавшим в стихах некое странное донесение о другом, дружественном ему поэте, личность которого легко опознать:
«Понимаю – ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю», – говорил мне поэт,
«Эти дождички, эти березы,
эти охи по части могил»,–
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
Довольно откровенное признание, которого не хотелось бы относить к русофобии, но и неизвестно, к чему же тогда отнести? Скорее всего – к оправданию «развода» со страной, а заодно и с её климатом и растительностью.
И еще он сказал, распаляясь:
«Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актерскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Не знаю как другим, но мне лично здесь досадно за столь нелюбовно использованных девочек. И в особенности за стихи Блока, употреблённые «заместо примочек». Кто-то ещё оскорбится за Высоцкого, за Окуджаву… А каковы оказались тут наши «святыни, рассчитанные на дурака»? Но ещё пуще сознание восстаёт против следующего:
Вот уж правда – страна негодяев:
и клозета приличного нет», –
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но это уже – Есенин! А в остальном прототип лосевского собеседника угадывается неоспоримо точно и сходство подтверждается текстуально. Это у него в наброске «Се вид Отечества…» изображена «в прихожей куча на полу» и там же – древнерусские кроткие братья-святые: «Борис у Глеба в морду просит». Я уж не говорю и о глуме над народом (теперь это называется стёб) под названием «Представление». Как-то это противоречит его письму к «уважаемому Леониду Ильичу»: «Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством».
Противоречит и другому письму (даже жалобе) к не менее важному, чем кремлёвский, адресату – The New-York Times: «...Дом не перестаёт быть родным. Как бы ты в нём – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия – это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу. И – главное – её языку».
И Лосев соответственно заканчивает стихотворение:
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.
Гибель архангела за рекой, как мне кажется, это эффектное пустословие ради концовки, а вот то самое, что поэт огибал, это и есть главное – родная речь, из которой он рвался в неродную ради всемирных одобрений и наград и, надо сказать, в наградах преуспел. А в неродной речи – не очень.
Да, все мы русские по культуре, по языку и общему опыту совместной жизни – и урождённые русские, и евреи, и украинцы, и половинки, и четвертинки, но это уже не вызывает особенных восторгов, как у Суворова. Наоборот, порой бывало (и всё ещё бывает) стыдно за поведение страны и за соотечественников.
Как однажды признался Пушкин в письме к П. А. Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и <бордели> – то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница».
Что там «немытая Россия»! Вот каковы наши классики... Скажите спасибо, что они оскорбили вашу страну, а не вас лично. А то мало того, вызвали бы к барьеру, да и ухлопали за милую душу. А если ты случайно окажешься быстрее и продырявишь их раньше, значит, ты злодей: Дантес или Мартынов. Тоже плохо.
Единственное, что мы можем сделать – это взять и не обидеться.
Август 2017