Михаил Ляшенко в своих стихах обращён в самого себя. Его поэтические монологи превращаются в диалог, в разговор с самим собой. Но странным образом эти внутренние монологи преобразуются в разговор с читателем. И то, что является предметом переживаний автора, тревожит и читателя. Стихотворная речь Ляшенко выплёскивается на одном дыхании, иногда сбивчивом. Но сбивается оно от эмоционального всплеска, от экспрессии, которой его внутренний монолог наполнен. Сквозь это сбивчивое дыхание прорываются и стилистические «неправильности», своего рода авторские «неологизмы», но они не вызывают отторжения, если даже их замечаешь, потому что в них отражена органика лирического потока поэзии Михаила Ляшенко.
Д. Ч.
* * *
Галине Умывакиной
Почему мы не беспечны?
Живы. С жизнью решено.
Долг оплачен. Срок намечен,
и не допито вино.
Почему? Бездонный вечер,
дружба, правда, верность, вечность,
воля сердцу и уму.
Но тревожно.
Почему?
* * *
нет! нет! но надо, надо.
Юрий Деген
Не на… Нет, надо! Нет, не надо! На…
оглядываться на ночных прохожих.
Не надо помнить, что взойдёт луна
и поведёт ножом по коже.
Не надо огорчаться за старух
с монетками в трясущихся ладонях,
за девок во вселенском «Шератоне»,
за детский плач, преследующий слух.
Не надо вспоминать своих неправд
и жизнь в уме считать от точки – «если б…»,
и видеть суету сует и прах
в обивке замусоленного кресла,
в коробке спичек – бывшие леса,
в ведре дырявом – высохшее море,
причастье в гастрономовском кагоре
и лужи в запрокинутых глазах.
Не надо знать, что время, как вода,
а сон простой, вполне доступный случай
доплыть вверх по теченью до излучин
и – вниз, по крышам, кронам, проводам,
по чёткам, меткам, суткам и годам,
по линиям руки, по бликам света…
Не надо раздавать пустых советов
и тосковать по шумным городам,
кроить рисунок воздуха по юбкам,
объедками кормить ночных собак
и, жабрами хватая этот мрак,
толочь свои догадки в ступке.
Не надо. Надо… Если надо – как?..
Не следует менять на шило мыло,
не следует сдавать себя на милость
блюстителей, жрецов, базарных драк,
и может, как-то где-то кое-как…
* * *
Выхожу один я, выхожу я
и один по комнате брожу,
ночь ошую, утро одесную
затаились и отмашки ждут.
Тут как раз, на зимнем полустанке,
обогнув к заре хрустальный лес,
линию судьбы прорвали танки
и уже идут наперерез.
* * *
Лаэрт, он тоже ведь, должно быть,
хотел вдруг самому себе присниться,
тем боле, что остыла накипь злобы,
а на рукав к нему слетались птицы,
и долго оседала в кружке пена,
и рыбы плыли, нас не замечая,
невозмутимо, стройно и степенно,
а за трамваем лошадь шла хромая,
никак не поспевая за трамваем.
* * *
крупицами крепится лед
весна весны весней весною
а я с лица никак не смою
февральских облаков полёт
и параллельно проступают
до дна банальные лучи
и леденец беспечно тает
сусальный ангел на печи
* * *
Сойди за стёртую монету,
так, чтоб ни решки, ни орла,
и оклик водки из горла,
тяжёлый, как и должно летом,
закончит сам себя конфетой.
…И если нет нигде, то где-то
и как-то, несомненно, есть
по вертикальному фасету
неразделяемая смесь
не совмещаемых предметов.
НА ТРАССЕ
Лике и Вахтангу Буачидзе
…Ветер слезит иль парприз запотел?..
Чайки ли, блики? Вон там на воде…
В воздухе для разворота муара
тесно пространству. А по тротуарам
листья свет палый пастозно кладёт –
жаркая охра и сизый налёт.
Стынут мосты, по краям упираясь
в навзничь упавшие в воду мазки.
Город раздаст составные тиски,
и приподнимет.
Вода слюдяная
слева по борту течёт и мерцает –
светом разбавленный стойкий раствор.
Будет участок – как будто простор
выпустит сжатый квадратами воздух.
Что мы?
О чём мы?
Про новую прозу?
Или с дилеммою: Запад – Восток?
Буквы мелькают, как загнанный заяц.
Этот бетон геометрию знает.
– Видела? Там ведь выглядывал гном.
– Видела, да. Но ведь мы о другом…
Дальше: верстаем, сшиваем, листаем.
Дальше: устанем, отстанем, отставим,
в тесной октаве поплачем без нот.
Скоро, глядишь, новый век, новый год.
Словом, – ну, вот.
17 декабря 2000
Тбилиси – Рустави
МОНОЛОГ
Не ошибись, не говори,
оставь в словах пустое место,
чуть шаг – и подступила бездна:
не унесёт, так просквозит,
когда на удочке тоски
трепещет оторопь сложенья
неимоверных наслаждений
в неумолимые тиски.
Когда история гудит
над каждой канувшею каплей,
когда слова холодной паклей
стоят в распахнутой груди,
в глазах надуманного рабства
сулит покорность пьедестал,
на сходнях проданы места
кровосмесительного братства,
там, где родство, как святотатство.
Скрипит рычаг, хрустит хребет
и крошится в осадок буден,
где жизнь пройдёт и сны забудет.
Но кто-то будет смелой грудью
безумно царствовать в себе,
поправ права и смяв обет.
Расправим скомканный проект,
распишем табели о рангах,
послужим в демонах и в няньках
и горлом встретим первый снег.
Нет ни того, что будет впредь,
и ни того, что прежде было,
а всё ж со свежего распила
нам старой крови не стереть.
Пой нам, Европа, как с листа,
свои прозрения и кражи
и лавр увядшего венца
кроши и сыпь в супы и каши,
раздуйте нотами клавир,
раздайте буквочки учёным.
Но, Томас Мюнцер, не крови
своих изнеженных ручонок!..
Пилите мачты на дрова
и звон рассыпанных поленниц,
и суть, как вырвавшись из плена,
поставят память на колено, –
et сetera, et сetera,
и лабуда, и трын-трава…
А жизнь, как водится, права.
* * *
…тем, кто желал, вменялось вольно жить,
наплывы набегали на отливы,
там, где положено им, кудрились оливы,
плодились беспризорно этажи,
сюжеты шли рысцою вдоль обрыва
или, как в классике, – над пропастью во ржи,
и проза разлилась заподлицо.
поэзия текла, куда ей надо
поверх голов и кукольных парадов,
железных кущ и ледяных дворцов…
И время шло. Распахнутая дверь
смотрела в календарные заботы,
где пятница стояла до субботы,
как прошлое зияло пред «теперь».