Алексей Филимонов – поэт, литературовед, переводчик. Родился в 1965 году в г. Электросталь Московской области, окончил факультет журналистики и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Исследователь творчества Владимира Набокова и переводчик его английских стихотворений. Автор шести книг. Основатель литературно-философского направления «вневизм». Член Союза писателей России. Живёт в Санкт-Петербурге.
Владимир Набоков (1899-1977) – русско-американский писатель, после большевистской революции навсегда покинул Санкт-Петербург. Жил в Европе и Америке, похоронен в Монтрё (Швейцария). Автор многочисленных произведений в жанре прозы, поэзии, драматургии, критики, переводов на двух языках. Наиболее известным русским романом является «Защита Лужина», написанный в Америке роман «Лолита» принёс автору всемирную известность. В. Набоков продолжал традицию Золотого и Серебряного века русской литературы, и вместе с тем внёс в русскую школу многие элементы эпохи модернизма. По выражению Нины Берберовой, вся литература русского изгнания была оправдана творчеством этого писателя. Эстетические принципы Набокова оказали огромное влияние на развитие мировой литературы.
Источник: ru.wikipedia.org/wiki/Набоков,_Владимир_Владимирович
От переводчика
Английские стихотворения Владимира Набокова немногочисленны, моя попытка перевода их на русский язык связана со стремлением – изначально неосознаваемым – увидеть их сквозь контекст русской литературы и, прежде всего, русской поэзии самого поэта-изгнанника. Набоков не раз предупреждал переводчиков о недопустимости украшательства или интерпретации переводимого произведения ради тех или иных целей. О своих английских стихах он отзывался так: «У них более тонкая текстура, чем у русских, несомненно из-за того, что им не хватает той внутренней словесной связи со старыми затруднениями и постоянного беспокойства мысли, которые свойственны стихотворениям, написанным на родном языке, с непрерывным параллельным бормотанием изгнания и так и не разрешившимся детским дерганьем за самые ржавые струны».
Тем не менее, в предлагаемых переводах – а куда точнее назвать их парафразами или палимпсестами воображаемых автопереводов Набокова – присутствуют основные темы его творчества. Это тоска по России и Петербургу и невозможность вернуться в рай детских воспоминаний, диалог с русской и мировой культурой, мотив предельной обострённости чувств ради открытия «шестого чувства» (Н. Гумилёв) – чувства красоты, тема потусторонности и изнанки бытия, связанная с пространством сновидений.
Мотивы и сюжеты из американской жизни могут вызвать у читателя лёгкий комичный эффект, неслучайно Набоков говорил, что пародия всегда сопутствует подлинному искусству. Именно для такого «будущего читателя» создавались его произведения, который сможет без искажений прочитать и перевести их с минимальными потерями. Любовь к русскому языку и культуре просвечивает сквозь англоязычные произведения писателя. Этот отблеск и побудил меня взяться за дело, во многих отношениях безнадёжное.
Алексей Филимонов
ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Это, кажется, лучший экспресс.
Мисс Благородная Зима
с факультета английской словесности
встретит вас на станции…
Из приглашения лектору.
Предмет дискуссии вечерней безграничен,
Он никогда не будет завершён.
В обрывистых кремнистых берегах
Струится речь бессонных русских рек,
Лепечут дети так в невинном сне.
Помощник мне – магический фонарь
Слайд поместил, и разноцветный луч
Рисует моё имя как фантом
Кириллицей на матовом экране.
Другим путём отправимся. Спасибо.
На эллинских вершинах журавлиный
Полёт стал основаньем алфавита
Стрелою на восходе иль закате.
Наш горизонт ушёл в лесные дали
Где ульи и деревья в азбуке
Подобьем стрел и птиц запечатлелись.
Да, Сильвия?
«К чему красоты слов,
Когда мы жаждем знания прожарки?»
Поскольку всё неразделимо – звук и форма,
Вереск и мёд, сосуд и содержанье,
Не только радуга – закруглена строка,
Чело и семя, все слова круглы,
Как русский стих, и колоссальность гласных
Раскрашенных яиц, цветов в кувшине,
Что поглотили золото шмеля,
Ракушки, в чьём напёрстке – океан.
Ещё вопрос.
«Просодия у вас подобна нашей?»
Наш пятистопник, Эмма, диковат,
Как будто в нём не в силах ямб хромой
Стряхнуть пиррихия кошмарный сон.
Глаза закрой, в музыке растворись,
Она прядётся; слово в середине
Божественно тягуче, извиваясь,
Звенит как гонг, потом соседний гул –
За тенью тень, и рифма снова бьёт
В свой колокол, и звон четвёртый длится.
Прекрасно этих звуков средостенье,
Что распускаются, подобно розе,
В образовательном кино для школы.
Ты знаешь, рифмы – именины строк,
Такие ж точно близнецы у нас,
Как в языках иных. К примеру, слушай,
Любовь находит тут же рифму: кровь,
Природа и свобода, даль – печаль,
Где вечный – человечный, грязь ‒ и князь,
Луна с десятком слов, но солнце, песня,
Жизнь, ветер ‒ не имеют рифмы строгой.
Я обронил мой скипетр за морями,
Там существительных пятнистых ржанье,
Спускаются частицы по ступеням,
Ступая по листам в шуршащих платьях,
Глаголы жидкие на –ала, –или,
Грот аонид и ночи на Алтае,
Болот тенистых «ил» для водных лилий,
Пустой бокал, звеневший до сих пор,
Но лопнувший от чуждого касанья.
«Деревья? Фауна? И ваш любимый камень?»
Берёза, Цинтия; Джоана, ель.
Вот гусеница на своей же нитке ‒
Моя душа на умершем листе
Ещё висит, как в детстве вижу я:
Берёза белая на цыпочках привстала,
И пихты сгрудились за садом строго,
За ними уголья под вечер тлеют.
Пернатые учуяли наш стих,
Вот птица-бард, предвосхищая лакомство,
Приманивает горловым контральто,
Свистит, пощёлкивает и клокочет
Кукушкой флейты, призрачною нотой.
Эпитетов двусложных слишком мало,
Сокровища вселенной далеки.
Блеск граней и сияние незримы,
Мы скрыли достиженья, и не ценим
Окно в ночи дождливой ювелира.
Спиною Аргусом смотрю в тревоге,
Я прохожу под взором ложных теней
Секретных резидентов бородатых,
Готовых промокнуть стихов страницы
И в зеркалах черновики прочесть,
Во тьме, скрываясь под подушкой спальни,
Пока, жужжа и полируясь, день
Не включит свет, ‒ молчат в предубежденье,
Иль прошлое одёрнут за колечко
Звонка дверного, растворяясь вдруг.
Я намекну пред тем, как грёза схлынет,
На Пушкина в карете, с подорожной,
Чей долог путь; дремал, затем проснулся,
Расстёгивая воротник плаща,
Зевая, слушал песню ямщика.
Уж пожелтели тусклые ракиты,
В пути бескрайнем стынут облака,
Где песню повторяет небосвод,
Травою пахнет под дождём и кожей.
Рыданья, обмороки (о, Некрасов!)
Карабкаются слоги друг на друга,
Навязчиво скрипя и повторяясь,
И к этим рифмам страсть непостижима.
Влюблённые в неведомом саду
Мечты о гуманизме и о счастье
С желанием смешали в лунном свете,
Деревья и сердца не знают края.
И вся наша поэзия бескрайна,
Свободна от границ. Хотите, моль
Вдруг станет рысью или ласточкой,
Благодаря души преображенью?
Символику стремимся распознать
В сопровожденье детски первозданных
Босых ступней. Изгнанник обречён
Брести всегда в молчании пророка.
Не торопясь, пред вами я б раскрыл
Свою судьбу в наречьях «неуклюже»,
«Невыносимо», но… Пора идти.
Что я пробормотал? Я попрошу
Птенца слепого в старом шапокляке
Остерегаться пальцев и желтков
Яиц, разбитых фокусником в шляпе.
И в завершении напомню вам
Про то, чем я преследуем всегда:
Сжимается пространство, острова
Воспоминаний не завершены.
Однажды в пыльном городишке Мора
(Полупосёлок, свалка, чад, москиты)
Что в Западной Вирджинии (дорога
Красная меж садом и вуалью
Потоков ливня), приключилось нечто:
Я смог вдохнуть России прежней дрожь,
Но не увидеть… Падают слова,
Ребёнок засыпает, дверь закрыта.
Скарб фокусника скуден и уныл:
Платки цветные, хитрая верёвка,
Двойное дно для рифмы, клетка, песня.
Хотите ли развоплощенья трюка?
Мистерия нетронута. Отгадка
Отправлена в смеющемся конверте.
«“Прекрасная беседа” ‒ как по-русски?
Как скажете вы “Доброй ночи?”»
О, столь просто:
Bessónnitza, tvoy vzor oonyl i strashen;
lubóv moyà, otstóopnika prostée.
Бессонна Смерть! Я в схватке рукопашной
С изгнанья демоном сражаюсь взаперти.
2 декабря 1944 г., Кембридж, Масс
Счастье осязания
День настанет роковой,
На странице мирозданья
Просияет за листвой:
«Ты отныне – осязанье».
Отвори же эту ночь –
Формы канут прочь, вздыхая.
Брайль спешит тебе помочь,
Буквы в духе подставляя.
Мир представится вокруг
Досягаемым и вещным.
Тень бутылки, пьяный друг,
Кости в скрежете зловещем,
Повторяющие «так-то»,
Вслед за клубом и семьёй,
В рай спешащие компактный
За пальпацией земной.
Пальцев удивлённых дрожь,
Осязая влажность прядей,
Вспомнит Брейгеля, – бредёшь
За слепцами, Бога ради.
Так свидания ты ждал,
В предвкушении финала
Лопнул искристый бокал –
В нём обмылок идеала.
27 января 1951
Ода журнальной модели
Страстный лист надо мною –
Наяву или вне,
На рассвете весною,
На закатной стерне.
Ах, лилейны подмышки, –
Словно бабочка та,
Где бессмертия вспышки
И зарделась мечта.
Ножки – счастья подкова,
В гетрах клетчатых и,
В оперенье лиловом,
Ты и я – мы одни!
Дева, Ева, успела
Подразнить – и пронзив,
Исцеляй неумело,
Где цветение слив.
Там, под чёрною маской,
В алебастре звезда.
Кто заглянет с опаской,
Прорифмует: «Беда»?
Обгоревшее пенье
В негативах огня.
Муза или забвенье
В слове «стих» для тебя?
Ты женился б, приятель,
На модели, скажи?
О, бесстыдное платье
И семьи миражи!
8 октября 1955
БАЛЛАДА О ДОЛИНЕ С ВЫСОКИМИ СТВОЛАМИ
Пересекли две машины воскресный ручей,
Остановились на отдых в долине ничьей.
В первой Арт Лонгвуд, флорист (начинающий бес),
Дети с женою, известной как мисс Антилес.
Место в машине второй занимает отец
Лонгвуда, отчим и тесть, застудивший крестец.
К бухте бредут старики, избегая азарта.
Дико звенят сорняки под колёсами Арта.
Ярмарка выдохлась, пёстры облатки плато,
Дети и комиксы вышли на свет из авто.
Лонгвуд в безмолвье застыл, созерцая жучка,
Как тот ползёт по стволу, и взлетит на века.
Поль с костылём, прогрессирует астма Полины,
Два негодяя, в безделье своём неповинны.
«Я бы хотела, – мать молвила сыну-калеке, –
Чтобы ты в мяч научился играть, как ацтеки».
Арт наподдал по мячу, и тот вырвался ввысь,
Мяч на ветвях сиротливо дрожащих повис.
Словно в могиле, он в ветках зелёных застрял.
Дети взывали, но шар с высоты не упал.
«В юности я никогда не карабкался вверх», –
Лонгвуд подумал, и ввысь устремился при всех.
Локти исчезли его, а вослед и колени,
В джазовой зелени, чьи ненадёжны ступени.
Потен, скользил по стволу, несмотря на сквозняк.
Ветру листва отвечала: «Заезжий чудак!»
Что диадемы садов! Что гирлянды из света!
Чуден полёт наяву! Лонгвуд взмыл как ракета!
Тщетно семья призывала, как блудного сына,
Арта сойти. «Папа, слезь!» – голосила Полина.
Ангелы с неба сошли, незаметны глядящим,
В кущи зелёные, близкие облачным чащам.
Скука мисс Лонгвуд уже перешла в беспокойство.
Он не вернулся. Безумство. Ковбойство. Геройство.
Нечто жена увидала под тёмной корою.
Дети скучали, тут Поль был укушен пчелою.
Три джентльмена искали, где спрятался Арт,
В шляпах бумажных, с колодою розданных карт.
Стали машины на трассе в тоске и опаске,
Вверх ковыляя в долину в ухабистой тряске.
Дерево с Артом пропавшим наполнилось шумом
Съездов, детей, рыбаков, воплем чаек угрюмым.
Пумы кипели в листве и текли анаконды,
Люди слетались под своды, взыскуя свободы:
Древохирурги, пожарные, сыщики, стражи,
«Скорой» бригада, кружащая в танце миражей,
Пьяницы, бомжи; заставшие жён за изменой;
Близких предавшие; ждущие кары мгновенной,
Тени друидов, флористы, гомункулус в банке,
Девушка бледная с чёрной косою цыганки.
Всё побережье от Мыса Кошмара до Лести
Вестью наполнено: Лонгвуд исчез в круговерти!
Дуб поднебесный (где вечностью бредили совы,
Златом сочилась луна) спилен был до основы.
Что же нашли, кроме гусениц? Новенький мяч
В старом гнезде, будто голову срезал палач.
Пень лакированный, розы, перила ажурны,
За виноградной лозою удобства и урны.
Сына и дочь на тот свет проводила она,
Стала невестой фотографу в ретуши сна.
С этой поры Антилес с четырьмя стариками
Часто бывает в долине, укрытой веками.
Там, отобедав, глядят на вершины и дол,
Руки помыв, возвращаются в адов престол.
1953-1957