Стихи этого завораживающего лирического цикла Алексея Григорьева читаются, что называется, взахлёб, пьются, как амброзия, звучат с моцартианской лёгкостью. Перед нами ясно слышимая в подробностях, восходящая из внутренней тишины и невероятно зримая, точная в каждом образе поэзия. Есть во всём этом какое-то стихийное нечаянное шаманство, камлание, происходящее из высочайшей степени доверительности поэтического языка. Ведь автор говорит с самим с собой, без утайки, со всей проникновенностью внутреннего голоса и проницательностью внутреннего ока, но словно бы оставляя лазейку для нашего слуха. И слышишь, и понимаешь: здесь всё по-настоящему.
О. Г.
* * *
алло тебе, любимая, алло.
на две страницы снега намело.
и буквы над замёрзшими кустами
с воронами меняются местами.
несу слова. а что ещё нести?
ты девочка, игрушка, травести,
озябший ангел над церковной крышей.
мы поживём и, может быть, попишем.
как вертится метельная праща!
бог щурится, но снег не запреща…
алло, родная, цигель ай люлю.
мне кажется, что ты меня люблю.
* * *
сверчок – бездонноглазый пономарь
читает нескончаемый тропарь.
небесный свод – сожжённая бумага.
о чём молчим, предутренняя прага?
сны выцвели, как старые полы.
свети-мерцай, абсентная полынь.
я знаю, что сверчит застенный голем, –
любовь не излечима алкоголем.
так жарко и так мало до утра,
что сердце – слепок с женского бедра,
и кажется: коснёшься тонких ставней,
и жизнь тебя немедленно оставит.
* * *
давай, давай в июне о зиме,
ища в кармане мелочь или спички,
пока над головой стрекочет медь,
разбуженная свистом электрички.
пока бытовка с надписью «чермет»,
пропав из глаз, выныривает где-то.
я не адепт гаданий и примет,
но ты моя хорошая примета.
листвой обвит июньский каземат,
наполненный любовью и простудой.
входи и говори «придёт зима».
входи и говори сюда оттуда.
* * *
приснится: ночь по-летнему нежна,
вращает август огненный наждак,
открыта форточка, и крылышки-ресницы
над лампочкой, прозрачный, как намёк,
очнувшись, раскрывает мотылёк.
возможно, это я ему приснился.
любить тебя, шептать тебе в плечо
бессмыслицу, покуда ночь течёт
из-под плеча, качая еле-еле
в воде библейской лёгкую кровать,
но кто я тут такой, чтоб понимать,
что за потоп нас ждёт на той неделе.
не всё ль равно, о чём шептать тогда,
юродствовать и подмечать: о да,
станок гудит, и сыплются созвездья,
как ягоды с намокшего куста,
и как ты им прикажешь перестать
из этой утлой лодочки двухместной?
приснится: ночь долистывает сад,
где мы каких-то шесть страниц назад
ещё не умерли, и лампа в изголовье
пока горит, где буквы I love you,
бессмысленная ода соловью,
в глазах твоих две маленьких любови.
* * *
к нему приходит женщина во сне,
к нему приходит женщина, как снег,
и скажет свет, и вспыхнет в изголовье.
и станут сад, и дерево в окне,
и скрытое доселе в белой тьме
предутренней капелью и любовью.
мы будем спать и сниться февралю,
пока цветные бабочки люблю
спешат последней нежности навстречу,
пока не отвердел янтарь зари
и темнота, цезуры отворив,
мешает половодье с перворечьем.
* * *
сам себе и истец, и ответчик,
много проку ли мне от меня?
этот тонущий в яблонях вечер
тоже нужно простить и принять.
новый день холодочком по коже
пробежит: за меня и держись.
на поэзию ставили, боже,
не умея поставить на жизнь.
голубое мерцанье на входе,
а на выходе вязкая грязь.
и любимые так же уходят,
предавая на раз и смеясь.
* * *
твоя прошла, моя вот-вот пройдёт.
мелькнёт над крышей перистое тело,
не промахнись, полуночный гастелло,
заканчивая маленький полёт.
до осени каких-то двадцать дней,
и с губ вовсю торопится «о боже».
пора уже наращивать подкожный,
покуда дни не стали холодней.
в финале будет ветрено и снег.
мы выживем зимой в своих столицах.
вот только снам совсем не нужно сниться,
счастливым, как и жизнь, что так и не.
* * *
почему говорит, словно капает с яблонь,
словно струйки дождя разбежались по коже.
проведи её там – между снами и явью –
запрети приходить ей, боже.
серафимы смыкают шерстистые крылья,
запах серы замешан с вечерним озоном.
города обращаются прахом и пылью
у последнего горизонта.
отмирает полынь, и вербена, и донник,
тяжело человеку без видимых правил.
не давай ей касаться моей ладони,
пощади меня, боже правый.
* * *
в том пределе где с тенью лобзается тень,
белоснежка малиновка навсикая,
что за имя себе ты оставишь из тех,
по которым тебя наверху окликали?
может быть заблудившись в последнем лесу,
где по разным приметам ни света ни мая,
я его сквозь девятый огонь пронесу,
обожжённой ладонью к губам прижимая.
* * *
и не случилось солью даже остолбенеть,
выйдешь во двор курить, и обернёшься снова.
столько не самых важных сказано мной тебе,
а напоследок вовсе не отыскалось слова.
вот и твердишь весь вечер, словно его ища,
девочке жизни, смерти, ангелу за спиною,
что-то ни то, ни это: может, на век прощай.
может, на век останься или совсем иное.
* * *
ты выходишь к заливу с чужими стихами,
и гудком электрички взрывается воздух.
одиночество – то, что тебя настигает
раз в пятнадцать скорее, чем грёбаный возраст.
говорят, человек обречён на свободу –
это значит по жизни непрошенным гостем.
красный диск погружается в жёлтую воду,
лебеда прорастает сквозь чаячьи кости.
* * *
восемь десять, и дождь начинается снова,
будто свежую дырку на небе нашёл, и
я иду под дождём, повторяя «game over»,
и в ответ шелестит что-то вроде «пошёл ты».
ну промок и промок, не такое случалось.
пережить пять минут и найти себе место
там, где дерево по двору бродит, качаясь,
словно пьяный сосед из шестого подъезда.
не беда, что дождю проигрался в пятнашки,
и жалеть себя нечего, хватит, проплыли.
фонари зажигаются в восемь пятнадцать,
золотые летят, голубые.
* * *
видишь птицу на небе и думаешь «малость».
малость думаешь всякую дурь.
лето не пронеслось, а слегка потерялось,
словно маленький ножик в саду.
для чего написал: «понимаешь ли, вечно…»
кто-то мёртвый не в лад и не впрок?
незначительный свет, незначительный вечер,
незначительный в горле комок.
