Стихи Алины Талыбовой – лирический монолог, нервная ткань которого отражает её поэтическое мировосприятие. Стихотворения наполнены искренней исповедальной интонацией. Ветер востока неизменно пронизывает её стихотворную речь, порой словно задыхающуюся от напряжения и экспрессивности высказывания. Восприятие слова обострено своего рода «неправильностями» живой разговорной речи, порывистостью эмоционального жеста, что делает стихи Талыбовой непохожими на другие, подчёркивая её творческую индивидуальность.
Д. Ч.
Пост-Шагаловское
Который год, который век подряд
Над городом влюблённые парят.
А я сама была той вечной Беллой
В каштановых кудрях и с узким телом.
И я была, как воск в твоих руках,
В клубившихся под нами облаках.
Припавши головой к груди твоей,
В измятом платье цвета всех морей,
И я роняла туфельку с ноги
На чьи-то океаны и пески.
Манжетой зацепив за Нотр-Дам,
Пролётных птиц зовя по именам…
Наш Витебск сложен, пышен и богат:
Он снова громоздит – за рядом ряд –
Лачуги из бетона и стекла.
В одной из них я, помнится, жила
За прутьями своих сплетённых строк.
Меня хранил надёжно потолок
От глупости полётов – и дождя.
Я счастлива была тогда, летя.
Вдыхая ветер, пахнувший тобой,
И бархат блузы чувствуя щекой.
Я знаю – ты напишешь в свой черёд
Сухою кистью встречный город тот:
Банк и отель, бордель и стадион…
Дневной азан или вечерний звон,
Минхá иль месса – вряд ли различишь.
В круговороте следствий и причин
Я медленно седею на лету,
Вкруг сердца осязая пустоту.
Наш Витебск прожит, выжат и в прокат
Сдаётся – всем желающим подряд.
Но фреска да хранит парящих нас...
Прошу: живя хотя б ещё сто раз,
Женясь, плодясь и пополняя счёт,
И беспокоясь глории насчёт,
Нравоуча детей, грубя врачу –
Не отдавай забвенью-палачу
Ты бедной Беллы смутные черты…
Но знаю я –
меня уронишь ты.
Кукла
Кукловоду на Карловом мосту Праги
и всем прочим кукольникам мира
День за днём и год за годом
Кукла водит кукловодом.
То болтает, то молчит,
Красным каблучком стучит.
Супит бровки и хохочет –
Словом, вертит им, как хочет
К удовольствию зевак…
Город осенью пропах.
Улицы полны народа –
Им не скучно с кукловодом.
Солнце светит, ветер веет,
Кукловод себе стареет.
А она – юна, стройна,
Неподвластна временам.
Он пред ней всегда не прав –
Непростой у куклы нрав.
…Но когда старик болеет,
Пуст карман, очаг не греет –
В тишине через порог
Стукнет красный каблучок.
Сядет рядом у кровати,
Смяв изысканное платье.
Даст воды, взобьёт подушку,
Лампу старую потушит.
И полночи напролёт
Что-то шепчет и поёт.
И его покоя ради
Позабыв про свой покой,
Лоб ему тихонько гладит
Деревянною рукой…
Стихи по ошибке
(Из цикла «Двойник»)
По ошибке завернула в эту жизнь,
Как подъезды, перепутавши века…
Эта вечность, как минута, пробежит –
Под моею головой твоя рука
Не успеет даже толком занеметь,
Как будильник возвестит, что нам пора.
Небо примется алеть и голубеть,
Грустный дворник сдует листья со двора.
Ни «прощай» не говорю и ни «прости»,
У порога со значеньем не гляжу.
Как младенца новорожденного, стих
Я цыганкою за плечи привяжу.
Побреду, босáя, в свой аэропорт,
В нужный час взмахну
натруженным крылом,
Не вступая с расписаниями в спор,
Не маяча в измерении твоём.
Измеренье измеренью не указ…
Выпуская осторожные шасси,
Что я вспомню,
возвращаясь в свой карасс?..
Как за шторой дождь полночный моросил
На пустынные скамейки и дома,
На затворы туристических ларьков,
Как насупленная готика впотьмах
Выпускала стайки ведьм из рукавов.
Как стихами становилось всё вокруг,
В смутном зеркале троясь и четверясь –
Даже тапочки и смятый покетбук…
Остается просто жить, не суетясь.
А вот это вот «кому-нибудь…»,
«на грудь…»
Я в ладони глупым фантиком сомну.
В новой жизни залетай когда-нибудь
В голубую да веселую страну.
Памяти Марии Каллас
В лепнину потолка смычки вонзая,
Из недр скрипок медленно сочась,
Мелодия томила сердце залу…
И Каллас пела –
как в последний раз.
Как целовала в ледяные веки
Любимые потухшие глаза,
Как будто душу детскую навеки
С ладони отпускала в небеса.
Как голая, стояла пред толпой
И содрогалась в той мольбе напрасной,
Подбитой птицей –
чёрной и худой…
(Невыразимо белой и прекрасной…)
Как будто стали горсточкою пепла
И отчий дом, и отчая страна,
Как будто в одночасие ослепла
От тайного предательства она…
Но снова, ввысь тянясь
лицом незрячим,
Ни в чём не упрекая бытиё,
Она не для себя просила счастья –
А для него, предавшего её.
Для девочек, вчера новорождённых,
Для стариков и брошенных собак,
Для жриц любви, и вдов, и разведёнок…
Как будто с Девой заключала пакт.
Моля её из бездн своих бессонниц
Избавить покровительством святым
Медею – от заезжего Ясона,
Марию – от магнатовой любви.
Ладонью узкой поводя по горлу,
Ключицами растерянно светясь,
С улыбкой невозможной,
жалко-гордой,
Провидя неминуемый отказ.
Осознавая: в жизни торопливой
Всем женщинам такое суждено…
Услышь сию молитву,
Каста Дива!..
Мою, Марии, Нормы –
всё одно.
Розмарин
(Песенка шансонье)
Опять химер луною серебрит,
Париж над миром облаком парит
Из мириад кафешек и витрин…
И – розмарин, повсюду розмарин,
Как память о какой-то Роз-Мари,
Исполненной печали и любви
И верности являющей пример.
В разломах века канувший Жан-Пьер
Очкаст, голубоглаз и тонкошей.
Любовь – всего один из миражей,
Что скрашивают скучный путь земной...
– Сядь, Роз-Мари, поговори со мной.
И аромат плывёт через века
Её волос и шейного платка.
И птица голосит в её листве
О Жане, Пьере, давней той весне –
О том, чего я помнить не могу.
И вновь под вечной Аркой вечный гул,
Париж струит из пор жемчужный дым.
И – розмарин, повсюду розмарин…
Монолог птицы Феникс
Закруглялась земля,
стлался неба дым.
Жизнь мела
многоцветным
подолом своим.
И подола за край
зацепиться чтоб,
Я бодалась с бедою своей
лоб в лоб.
Запирала в шкаф
ставший сладким яд,
От голубеньких вен
отводила взгляд.
Я училась неверных
друзей прощать,
Размышляя, кому б из них
завещать
Ворох ценных бумаг
на мильоны рифм.
Память жгла…
Но она ни черта
не горит
И не тонет в воде…
Оставалось одно:
Как-то в ночь её
закопать тайком.
Насадить над ней
незабудок сонм
И слушать столько дней
подземельный стон.
…А как стихнет всё,
снежной бабой стать,
Про мужчинский род
и не вспоминать.
Таять по весне,
восходить ростком,
Видеть сны во сне,
помечать крестом
Давнюю тетрадь –
ту, где ты царил…
И снова сметь летать
на обрезках крыл.
Подлечу чуть-чуть –
рухну клювом в пыль.
Но опять взлечу
и вскричу, что был
Век мой зол и ал,
но в его огне
Был незримый Бог
милосерд ко мне.
Словно добрый муж,
он меня берег:
Одевал, кормил,
очинял перо.
А когда меня бил
то озноб, то жар
От стихов в животе –
говорил:
«Рожай!..»
Так вот и живу,
рифмы хлеб жую,
Звёзд лампадки жгу
неба на краю.
Всем кострам-тоскам
ручкой делаю –
Несгораемая
птица белая.
Московский транзит
Опять транзитная Москва
С ноябрьским снегом у виска.
Аэропорта материк,
В огнях дикарских дьюти-фри.
Опять в динамиках сипит,
Не бодрствует и не спит
Аэропорт – порог страны,
Чьи пассажиры так странны
И так летучи (каламбур)...
Среди баулов и фигур
Идёт-бредёт ночной дозор,
Вступая в вялый разговор
Между собой и матерок
Пуская вялый между строк.
Фантом страны – полночный порт,
Где по периметру снуёт
Разноязычное людьё –
Былые граждане её,
А нынче так – комси-комса...
Мы отбываем в небеса,
Свои билеты предъявив
В Ташкент, Тбилиси, Тель-Авив
И контрабандой увозя
Все «помнишь?..» и «тому назад...»
Москва!.. Как много... Но, увы,
Ты не нуждаешься в любви
Моей иль чьей-нибудь ещё.
Москва, ты – наш немецкий счёт,
Былых надежд роскошный хлам,
Вертеп с кумирней пополам...
Но всё-таки – благодарю
За в Домодедове зарю,
И двух дежурных, что сменясь,
Чуть не полдня со мной возясь,
Сумели всё-таки помочь,
Когда я плакала в ту ночь,
От самолёта поотстав,
И слушать лепет мой не став,
Мол, «как же...», «сколько...», «чем могу...»
Пусть я на дальнем берегу,
На облачке, на волоске,
А всё-таки – туман в леске...
Сонм галочий... церквушки скетч...
Москва – ковчег моих не-встреч,
Миф, микс, цветная шаурма,
Волчица о семи холмах...
«Москва...» Нет, больше не болит.
– Транзит?..
– Воистину транзит...
Бишкекские мотивы
I.
…Империя – осколками. Снега.
С трудом я различаю берега
Ушедшей эры. Ледяной музей,
Хранительницы остов. Из костей
Архара прорастает космодром
(Во что, признаться, верится с трудом,
Но факт есть факт…)
На смутном полотне
Она шагнула вновь навстречу мне –
Чуйковская рабфаковка. Кумач
Косыночки от солнца хрупок.
Вскачь
Припустит время, только лишь века
Свистят в ушах…
Европа далека.
Но близок Бог – особенно в степи,
Где звёзды вбиты в небо, как колки
Для струн кобузных. У одной из юрт
Волнуется впотьмах соседей гурт.
Спаситель новорожденный у коз
Находит вымя – смугл и раскос,
И дремлет у барана на груди.
Тысячелетья снега впереди.
И Млечный путь змеится, как коса
Киргизки – серебро и бирюза.
Лишь раз за вечность –
бегло, не всерьёз –
Мелькнёт над миром
солнца лисий хвост…
II.
…Ах, как пьётся на травах чай!.
Кыргызчаночка, не скучай!
Даже, если любви всё нет,
А в кафешкины окна снег,
Что пришёл из сырой степи,
Чтобы вылепить здесь свои
Арки, парки, мосты, дворы…
Воздух с привкусом шаурмы.
Мир, затерянный между лап
Крупных хищников.
Кабала,
Нано, мега – такая чушь!..
Машет крылышком Мулен Руж
Захолустный –
а на чертá?..
Всё проиграно дочиста:
Газ и золото, хлеб, меха,
И страна, что была «широка».
Ах, журавлик бумажный мой,
Что ты плачешь над головой?..
Этнос водит такси и шьёт
По обрывкам заморских мод
(Но сопит Китай в темноте –
У него контрафакт крутей).
А батыры-то всё в Москве,
А киргизочка здесь, в тоске.
Светит в сумрак лицо её
Нежным рáкушкиным нутром,
Льётся музыка по плечам,
Рядом требуют коньячка.
Остывает на столике чай.
Не скучай –
разливай –
прощай…
В дороге
Поезд шёл из Нигде в Никуда
всю ночь.
Поезд, взявшись пространство
в труху истолочь,
раздувал бока и хрипел, и ржал,
выгибая ребра невинных шпал.
А в вагоне был полный аншлаг и мрак:
на вагонных полках качалось в такт
два десятка поэтов,
и пьяный в дым
Аполлон улыбался птенцам своим.
А москвич, как луна за окном, круглолиц,
разобидевшись вдребезги на проводниц,
матерился негромко в богемный шарф.
А казах с белорусом пил брудершафт,
А татарин еврею внушал, горячась,
что прекрасно под виски идёт чак-чак…
Горбонос и крылат, всем неправдам враг,
сокрушался грузин:
«Всё не так… Не так!..»
Возражал литовец:
«А ч-что?.. А к-кто?..»
И накинув на плечи чьё-то пальто,
Аполлон выходил покурить в тамбура.
И манила к себе, словно грешников рай,
приоткрытая дверь одного из купе,
где бардесса А с критикессой Б
и поэтессами двух подходящих букв
отбирали придворных в свой тесный круг.
И цедили жидкий дорожный чай,
к потолку возгоняя изысканный чад
аллегорий, аллюзий, метафор и пр.
И смотрелся в меня этот странный мир,
чтоб навеки остаться в зрачках моих.
Чтоб, когда даже гул этих жизней стих,
различил читатель к строке припав,
как на стыках степ выбивал состав,
как трындела гитара, аккорды лья,
как клонилась ко мне седина твоя
и как глаз твоих тёмный морок и жар
в сердце сотню интимных мест обнажал,
отсекая всякие «а потом?..»,
присягая на верность чужим стихом.
И взвивались снежинки ушедшей зимы,
и качались во чреве вагонном мы,
для полночи изысканно-вежливый стёб…
А за окнами мчалась волчицей степь,
на затылке вздымая лесочков шерсть.
И оставалось часов нам пять или шесть
до того, когда шваркнет ковчег о причал –
о столичный смурной ледяной вокзал,
и спохватимся мы про багаж и такси,
телефонов само собой не спросив,
кое-как простясь, отводя глаза…
Но уже ничто изменить нельзя:
столько лет подряд в предрассветный мрак
поезд всё летит –
не сойти никак.
Стихи о Козьей улице
(из цикла «Ритмы Братиславы»)
Ине Мартиновой
Когда меня в следующей жизни
спросят, где жить мне по нраву –
я выберу тихую улочку
под сердцем у Братиславы.
Смешную улочку Козью,
где вечной соседкой – осень.
И ветер вчерашние листья
под самые окна наносит.
Здесь шум автобусный глохнет,
и, раз взойдя по ступенькам,
моё отражение в стёклах
живёт, отразившись навеки.
Оно по утрам с собакой
прозрачной, гулять выходит,
встречая соседей прозрачных,
беседует о погоде.
И покупает продукты,
и прячет в шкатулку чеки…
И слышно ноябрьским утром,
как ссорятся виолончели
в стенáх музыкальной школы
за поворотом недальним.
Студенческое сопрано
рассыплется по асфальту.
И собирая монетки,
можно придти в Старый Город,
где времени вовсе нету,
где вечность сжимает горло,
где прошлое вновь выходит
из берегов забвенья.
Святые спешат на небо,
грешные – на моленье.
Но я оставлю туристам
все виды и сувениры,
вернусь на улицу Козью,
её отопру, как квартиру.
Засесть в кафе напротив,
пальцы отогревая,
страницы новинок книжных
не торопясь листая.
Затеять беседу с кассиром,
пирог оценить домашний,
Смотреть на мир запотевший,
считать над городом башни…
И снова – аптека, пивная…
Что вспомню я, умирая?..
Утро, пропахшее кофе,
на давней улочке Козьей,
Собора каменный профиль,
И ветер – с Дуная, с Дуная.
Посвящение полночному кафе
Полночное кафе.
Полу-паркетный пол.
Хозяин подшофе,
Окна фонарь слепой.
Стаканы и куски.
И нищий у дверей
Гортанные стихи
Горланит нараспев.
Взлететь в твоей ночи,
Разбиться о столбы.
Влажны и горячи
Набыченные лбы
Слепых кариатид
На доме угловом.
Лети, прошу, лети,
Бессонное окно,
Над мокрой мостовой –
Луны случайный клон.
Невидимый прибой
Снаружи гнёт стекло.
И пеной обдаёт
Сплетенье наших рук…
И вечность настаёт,
Сгущается вокруг.
– Я слабый человек,
Я ночью искушён,
И на алтарный век
Барашком возложён.
С закушенной киндзóй,
Осыпав специй зернь,
Я потчую собой
Собравшихся друзей.
Как плоть моя для вас
Душиста и сочна!..
Выплёскивает вальс,
Как воду из окна,
Красотка средних лет,
Чтобы замкнуть рояль
На сто ближайших лет,
Что, безусловно, жаль.
И безусловна – ночь,
И абсолютен дождь.
Уже не превозмочь
Стихов прощальных дрожь.
Не отыскать кафе
На улочке ночной…
И только на холсте
В музейчике одном
Я разгляжу тот сон
С луною на лету:
Новейший мезозой.
И вмёрзшая во льду
У памяти любовь –
Детёныш-динозавр…
Окна фонарь слепой,
Стиха увядший лавр.
Сакартвело
Мы сидели, мы сидели
На проспекте Руставели,
Что-то пили, что-то ели,
Ну а больше, так –
глазели,
Как листву морочит ветер,
Как сменяются столетья,
Как порхают всюду пары,
Не касаясь тротуаров;
Как из стен выходят тени,
И садятся на колени
Генералам коломбины…
Как спешит поэт убитый
Вниз, к Куре,
на мост Влюблённых.
Как вино заката льётся
По плечам нагих атлантов.
Как парит меж облаками
Очертанье дальней Мцхета…
Огнедышащее лето
Обжигало, как харчо, нам,
Горло и язык никчёмный,
Напрочь рифмы растерявший
В этих ворохах бумажных –
Бесполезных в самом деле,
Потому что эти тени,
Эти блики, блёстки, брызги
Этих глаз и гласных искры
Разом выразить всецело
Только музыка умела,
Встав на цыпочки аккордов,
Чтоб достать до дальних окон,
Занавешенных лозою…
Где-то пели со слезою
Скрытой, в разнобой умелый:
– Сакартвело,
Сакартвело!..
На тарелках что-то стыло.
Жизнь неспешно проходила,
Выводя за строчкой строчку.
Вяли розы у цветочниц,
Во Вселенной вечерело…
– Сакартвело,
Сакартвело!..
Был наш спор прекрасным бредом –
Беспредметным, безответным,
А местами безвопросным,
Но, конечно, судьбоносным…
Помнишь, улыбался бледно
Бог за столиком соседним?..
Он-то знал, где чёт, где нечет,
И что память не залечишь
Ни вином, ни доброй чачей,
Что – нематерьяльно счастье
И сгорает тонкой свечкой…
Что, конечно, мы конечны,
Но душа главнее тела…
– Сакартвело,
Сакартвело!..
Сердце глуше, небо ниже…
Но опять сквозь годы слышу,
Как в тот день платаны пели
На проспекте Руставели,
И за одним из горних окон,
Запрокидываясь лóктем,
Женщина, теряя силы,
И шептала, и горела:
– Умоляю… милый… милый!..
– Сакартвело,
Сакартвело!..
