Дмитрий Близнюк строит свои стихи, словно поток сознания. Или речной поток, извивающийся, непрерывный, устремлённый вдаль по течению. Это рассказ, наполненный точными деталями реальности, перемежаемый эмоциональными метафорическими всплесками, отвечающими на его же вопрос: «В сущности, из какой мелочи вырастает трагедия?» Прозаизм повествования взрывается остротой образного мировидения, а воспаряющая пафосность стихотворной речи резко пресекается приземлённой картиной, создавая психологически выверенный баланс исповедального высказывания. Стих плотный, насыщенный живым переживанием, экспрессией. Из этого лирического потока рождается кристалл поэзии Дмитрия Близнюка.
Д. Ч.
* * *
В сущности, из какой мелочи
вырастает трагедия? Пришёл поздно ночью домой
без белья, утром жена исцарапала подбородок,
накормила пловом (как я и люблю, не сухой), собрала мои вещи.
Вот такие дела. Зеркало в прихожей покрыто
трёхдневной щетиной кошмара.
И я возвращаюсь сквозь осень в изгнанье,
и думаю, что же ещё может меня удивить в этом мире?
Голые ветки, облака? Туполобые крестоносцы домов,
бросающие некрещённых младенцев бликов и отражений
на растерзанье стеклянным беззвучным львам?
А удивила машина «Волга» – дурацкого зелёного цвета.
Степенно проехала мимо, чем-то похожая на акулу,
с погнутым номерным знаком вместо хвоста.
Но настоящее чудо
ждало меня за поворотом.
Удивил шиповник, его плоды на голых безжалостных розгах;
удивили тёмно-алые мятые капсулы поцелуев...
* * *
Выражай всё, что можешь выразить.
Бери прозу, кисти, кости – и вперёд.
Рукописи дрожат на сквозняке,
словно объятые невидимым пламенем.
Запомни: нет ничего невыразимого в мире,
есть только отдаляющийся Бог
в стиле Майкла Джексона – лунной походкой;
и есть сто тысяч слов, чтобы настигнуть его,
но всё это ты узнаешь в пути.
И кто же мог подумать ещё миллион лет назад,
что вот эти сияющие ошибки во тьме
(похожие на трезубую вилку для рыбы)
когда-нибудь обретут очертания
созвездия Скорпиона?
* * *
Они танцуют в полумраке комнат:
настольный свет с повязкой на глазах
недвижим, как заложник;
мелодия из потрёпанного магнитофона
облепляет их шёлковой стаей бабочек.
Он наступает ей на ногу,
она встряхивает волосами и смеётся.
Проходит минута – и её плоть точно подтаявшее мороженое,
проступает сквозь бельё и джинсы.
Руки ласкают изгибы и выпуклости тела,
но уже ласкают изнутри кожи,
так возятся медянки внутри пододеяльника. Ищут выход.
Родинки отлетают заклёпками под диван,
а мелодия всё длится, всё играет,
неповоротливым дирижаблем вытесняет
пространство из пространства комнаты,
оставляет только гибкие икебаны их дыханий,
лепестки табака, мяту жвачки и красный жир помады.
И бабочки превращаются в гирьки
и проваливаются в плоть, в бледное тесто;
зарождается воронка страсти –
и пожирает пядь за пядью кусок ковра, смятую простыню,
тапочки, пульт, фрагмент лифчика, чей-то мизинец.
Губы каннибала бережно обсасывают позвонки,
шашлык из ошейка, ошейник шеи любимой;
на широкой спине звенят костяные колокольчики.
И вдруг мелодия внезапно умолкает.
И тишина, как ошарашенная собака,
заставшая хозяйку за соитием с незнакомцем,
кидается ему на спину, бьёт неуклюжими когтями.
Тёплая слюна капает ему в ухо,
узкая кровь течёт по шее, перемешавшись с потом,
но он победоносно продолжает нанизывать
бумажные кораблики на шпагу.
Один за одним. Плотней и плотней.
* * *
Уездный город N. Павильон остановки
похож на бледную поганку.
И редкие островки асфальта
зернисты и грубы, как засохшая икра.
Можно подпрыгнуть и коснуться пальцами неба, точно потолка.
Ощущение перевернутого эмалированного таза.
Корни старого дуба вылезают из-под земли
варикозными венами.
Чувствуется, пейзаж зажат в крепком кулаке.
И вислоусый гетман
тянет воз сена на чахлой лошадке,
сено прикрыто жестким рваным целлофаном –
этакая пышногрудая невеста для пауков в мутной фате.
Улица прячет лицо за
забралом покосившегося забора –
гнилые деревяшки с ржавыми гвоздями-червями.
Трёхстопным ямбом скупо гавкнет пес вдали
и замолчит, эконом;
а лужи – обрезки зеркальных ногтей.
Если здесь и встречаешь человека,
то он выходит прямо из Библии.
Живёт триста лет. И взгляд его твёрд, мудр, пуст, замозолен.
Что же дальше? Обнажённый водопровод –
какой уже год? – и ржавый, как явь, экскаватор
закинул ковш в небеса:
напоминает картину Пикассо: девочка на каменном шаре;
девочка-небо. И дальше лететь нельзя...
Однажды я выйду из маршрутки-стручка
в облупленных горошинах пригорода
и пойду по улице, высматривая нужный номер.
И вдруг увижу павильон, и низкое эмалированное небо.
И пойму, что попал в собственное стихотворение.
Это распахнулись тайные дверцы в шкафу – внутри шкафа,
позади скелета в свадебном платье.
Я смог обмануть реальность;
ну, здравствуй, родная.
* * *
вот хочется выскочить из судьбы,
из летящей желторылой волги-такси на полном ходу,
подняться с разбитых коленей – ничего не сломал? –
отряхнуть душу, как пальто с лисьим воротом,
и раствориться в сиреневой неизвестности города N,
в гулкой колодезной тишине, в слепых улицах.
вот бы по-кошачьи вывернуться, вернуться инкогнито
в полузабытый старинный сад,
где старый треснувший в паху виноград
с волосатой грудью, опираясь на каркас из сваренных прутьев,
с повадками богомола бросается на небеса –
будто злой вздорный старик на костылях лезет в драку.
где тени величественно переползают по дорожкам
словно серо-зеленоватые раки.
а воздух сыроват: опята, разломанные пальцами,
или взгляд незнакомца на провинциальной станции.
и стать снова свободным, как в детстве.
* * *
ты налегке, в моей футболке –
ангел с пушком над губою –
победоносно шатаешься по комнатам,
изучаешь ларцы, полотенце, фруктовое блюдо;
над вчерашним персиком уже кружатся мошки
/планета Венера в разрезе, точнее – в раскусе/,
мошки дёргают невидимыми смычками
по невидимым струнам – паганини-марионетки.
«любишь – не любишь?» – подбросишь монету,
или розу до потолка.
разум – ружье: разряди его,
если собрался к женщине,
иначе выстрелит тебе же в лицо – некстати.
и пугливые купидоны разлетятся
стаей всполошённых скворцов,
а ящерки «ятебялюблю» мгновенно прыснут под диван.
но натюрморт реальности
долго не выдержит нашего романтичного натиска,
и вот плодожорки счастья мрут от обжорства.
женщина – шпагоглотатель свободного времени,
и я лишь к утру доберусь до компьютера,
сплёвывая пух и перышки, как усталый, довольный лис.
ямб – снег, исхоженный птицами вдоль и поперёк.
так извини, что я слева и уснуть не смог,
и душа заигрывает со словом на мониторе –
так жизнерадостный слон, будто щенок,
задирается к Ганнибалу.
* * *
Лимонный сок выжимала себе на грудь
и шептала: «Я твоя устрица, ешь меня!»
разгоняла мою кровь, как шпана
никелированные тележки из супермаркета.
Восхитительные соски встречали пальцы,
точно доберманы, — настороженно взводили острые уши,
если хозяин открывал сейф для ружья.
Это было любовью, но с ограниченным сроком.
Жизнь радуги. Жизнь кефира.
Вечность лениво повернулась к нам спиной.
И мы, легкие и беспечные,
разбежались, как юные крысы в порту
по возвращению из круиза.
Но иногда горизонта бронзовый излом
напоминает мне — только не смейся — твою бровь,
когда ты мечтательно смотрела на море
поверх солнцезащитных очков.
* * *
Господи, сколько же неподобранных яблок
в твоих садах! Сколько жадности в твоих делах!
Капризная вечность побрезгует нашими днями,
как принцесса – дарами простолюдина.
Станет ли дракон соблазнять
некрасивую и скромную княгиню?
Душа бессмертна, но не мы.
Сотни тысячи тысяч нитей рвутся навсегда ежедневно,
тысячи бумажных журавлей, не издав ни единого «курлы»,
пылятся на чердаке, и ты уже не помнишь – ради чего?
В этом ценность жизни – в мгновенном и неповторимом,
в беззащитном и непобедимом.
Мы умираем – глагол с бесконечным ing –
ежедневно, ежечасно – растворены во времени,
как Паганини в океане с кислотой.
Оперная певица после химиотерапии теряет волосы
прядями, полосками, плаксами.
И это безвозвратно.
Мы – Есенины из хлебных мякишей,
и нас преследуют воробьи.
Пусть же моё стихотворение
станет ковчегом для двоих.
И что мы такое, как не солнечные блики
на изломе небольшого водопада, и сквозь нас
прыгает рыба и гризли машет страшной лапой…
Но мне бы хватило той полоски простыни,
что снежной косой пролегла между нами.
* * *
Ты кошка – семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
Мне осталось тебя так мало.
Налить тебе лунного молока?
Я читаю тебя, как юношеские записки Шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
Мне от тебя осталась шагреневая кожа
и она с каждым годом всё меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
Мелкое пёрышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
За окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок...
* * *
Трава порыжевшая, как усы курильщика,
пристыжена неимоверной жарой.
Глаза прохожих — оплывшие свечи:
так и хочется отломить от ресниц ниточки воска.
Небо выбелено жаром —
нас накрыли мраморной чашей.
Потный, как скрипка, жук переползает дорогу.
И я смотрю на траву и думаю: как хорошо,
что я бросил курить, что иногда курю,
что я бессмертен, что однажды умру,
что иногда получается соединять несоединимое,
дарить обнажённой женщине в спальне голову рыси,
ворошить прозрачным веслом ветра
осколки жёлтых роз в саду
и чувствовать неправильность образа –
так на рентгене видишь неправильно сросшуюся кость,
одну из тысяч косточек мира,
которые постоянно ломают, переламывают
и, не дав срастись логическим связям, снова калечат.
* * *
Этот мир – не жалкая подделка,
но проделка гениального ребёнка,
старательно лепившего из живого пластилина
райский зверинец, подробную картину:
ангелы с зелёными удочками ивы
ловят кошку… или обаяние пустой улицы.
Трамвайные рельсы, точно ажурные чулки,
бережно разложенные на спинке деревянного стула.
Жизнь – прекрасная незнакомка
с павлиньим пером в муравейнике-прическе.
Все хотят по-быстренькому с ней переспать.
Но как же ухаживания, свидания, романтика, облака?
Походы в парки и кино, эротические прикосновения,
поцелуи, пальцы, букеты и звериное томление, пока
нетерпеливо закипает строка,
точно кровь в чайнике?
* * *
Мне снились высокие худощавые монашки:
они со змеиной грацией манекенщиц
раздавали на городской площади
тряпичные приглашения на смерть.
Люди – чумы с гнутыми кожаными клювами
и в широкополых шляпах,
похожие на больных дятлов,
галантно уступали друг другу дорогу на мостовой.
Шёл вонючий жёлтый жирный дождь –
вверх-вниз, вниз-вверх, бегущей строкой.
И тучный бородач с оранжевыми,
как сигаретные ожоги, глазами
торговал заспиртованными капуцинами.
Всюду сияла вонь Средневековья –
неизменная и неизбывная,
свивалась в зеленовато-синие кольца под ногами.
Подошла девочка в коричневой мешковине
с мышью в грязных ладонях:
и спросила презрительно на древнеанглийском:
«Хочешь, покажу?»
И я проснулся в холодном рыбьем поту.
Слава богу, что сейчас на дворе трава и 21-й век.
Как же нам повезло родиться сейчас, а не…