У Анны Германовой свой поэтический жест. В её стихах слово знает своё точное место, определённое по законам поэзии. Стих её выразительно инструментован, аллитерирован, полнозвучен. При этом стихотворная речь экспрессивна, энергична, полна динамики. Автор умеет удерживать внимание читателя.
Д. Ч.
* * *
А дальше ехать было некуда.
Из ниоткуда в никуда
Созвездия бродили неводом
По дну зацветшего пруда,
Под их прицелом уезжали мы,
Тюрьму меняя на суму,
пражанами и парижанами
в окне раскачивали тьму.
Текли вокзалов стыки ржавые,
Платформ окурки и лузга,
искрила, испуская ржание,
дороги вольтова дуга,
выкидывали рельсы лезвия,
валились под вагон огни,
а небо к северу прорезала
гусей вольфрамовая нить.
Но, глядя вдаль, ещё не знали мы,
Что их закатное звено
Бестрепетным холодным пламенем
в последний раз озарено.
Музыка
и плеск воды, и треск цикады,
и роз тяжёлые аркады,
и тёмных кипарисов тени,
и старой лестницы ступени
бледнеют, меркнут, отступают,
несётся пыльная, слепая
– не разобрать! – в лицо листва,
в губах теряются слова,
и вдох всё глубже и вольнее.
Отчётливее и больнее
в какой дали? – поди, пойми! –
немая музыка гремит
призывом или укоризной
изводит – у неё и вызнай,
её и спрашивай одну,
в какую ширь и глубину,
на пажити какого рая
так безвозвратно забирает,
томит и тянет и поёт
освобождение твоё,
каких отрогов мчится мимо,
где купины неопалимой
встают стога гудящей стаей
и ввысь летят, не улетая.
* * *
Что за лестница крутая,
Рябь страниц по всей судьбе,
Переплётов ветхих стая,
Лепет горних голубей?
Кто в ночи моей Иаков,
Моему ковчегу Ной,
Козье стадо в пёстрых знаках,
Древних лоций перегной?
Кормщит правнук Ибрагимов,
Декабрю крестовый брат,
Через питерскую зиму
На халдейский зиккурат,
Пролагает тяжкий волок
По январской целине,
По ступеням книжных полок,
дай-ка, просит, руку мне,
да поднимемся повыше
по строительным лесам,
может, там ещё подышим
сквозь воронку в небесах?
Здесь морочит нас морошка,
Трудной смерти маета,
Да серебряная ложка
у разорванного рта.
* * *
Из Москвы – в Мокропсы и Вшеноры,
На отмытый песками погост,
в год глухой двадцать пятый, в который
распрямлялась, как в гроб, в полный рост,
в эту даль, в эту боль – будто жало
или гвоздь, заржавевший в доске,
вынимала себя и рожала
в эту жизнь на чужом языке
и дома, и деревья, и сына,
и застывшие губы полей,
что тебе остаётся, Марина,
то и держит на каждой земле –
эта страсть, эта власть, это слово,
словно воды отходят, плывёт
всё неистовей за Крысоловом
прямо в музыку – в море твоё.
* * *
Если снег не приходит – приходят последние сроки.
Нет ни в чём белизны – не блестит на верёвке бельё,
Полиняли берёзы, в них блёклые спорят сороки,
Всё никак не поделят гнездо на «твоё» и «моё».
Что за свет непрямой, исподлобья, беспамятно-серый,
Налегает всей силой на крыши, моргает совой,
Застигает врасплох меж сомнением, страхом и верой,
окунает в бесснежие, словно в купель с головой,
отпускает ли стать придорожных кустарников святцы,
воробьиным пером наудачу лететь в темноте,
возноситься, и падать, и помнить, что нечем держаться,
разве воздухом строк и дыханием спящих детей.
Птичья Библия
Весь этот дом, весь этот сад
с его Синаем и Фавором
возносят к небу слитным хором
детей синичьи голоса.
Везде струится горний свет
и каждый день клокочет смехом
и щебетаньем под застрехой
в чердачной жаркой синеве.
Здесь звёзды низкие дрожат
Над кровлей зимними ночами,
По сонным вскрикам различая
щегла, малиновку, чижа.
И в этот дом, и в этот сад
с прудом – Генисаретским морем
под сводом кущ Мамврийских – вскоре
последняя придёт весна.
И дом, и сад уже не вам
в удел, в приданое, в наследство,
не ваше осеняет детство
рябин и яблонь тихий храм.
Малиновка, щегол и чиж,
я с вами, Господи, я с вами!
Вот наши тени над домами,
На скатах черепичных крыш,
Последний промельк в пустоте
Меж гулких стен Иерихона,
На перекрестиях оконных,
в небесном частом решете.
Бересклет
Вот и станок другой, и челнок другой,
тки, распуская контуры берегов,
саван самой себе, ты и так в гробу,
прошлое в колыбели качать забудь!
Память – не самый добрый из верных слуг –
Снова кладёт дитя в пеленах под плуг,
Всю тебя – на жаровню безмужних дней,
вяжет в узлы к хвостам четырёх коней,
в степь выгоняет, и размыкает сеть,
и отпускает сердце твоё лететь
оземь и в осень, в яростный бересклет,
там, где по копьям сосен стекает свет.
Полынья
Мосты наводишь, лепишь пелену
Кисельных берегов, на ней – дома,
Но стоит оступиться в полынью
Десятилетней давности письма –
и без остатка чёрная дыра
тебя вбирает, поглощает свет,
вычерпывает воздух. Умирай
в воронке слов, которым десять лет,
во льдах летейских, в пламени реки,
не ставшей ни свободой, ни судьбой...
Гори за то, что было не с руки
Сжигать мосты и письма за собой.