Ирина Иванченко – поэт, способный воплощать в стихах сопряжение земного и горнего. Но земное не выступает в образе обыденной банальщины, сохраняя высоту помысла, а горнее избегает излишнего пафоса, что позволяет привлекать читателя доверительностью. Свежесть приёмов в рифмовке, диапазон метафорики делают крупицами истинной поэзии многие стихи автора.
Даниил Чкония
МАСЛЕНИЦА 1 И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… Даже если Всевышний Судный день упразднит, я – себе, разлюбившей, самый первый должник. От тепла до Крещенья втихомолку и вслух я училась прощенью, как рука – ремеслу, как терпению – Лыбедь, или почерк – руке, отпуская обиды, как венки по реке. Свет весенний для тела, что зерно – голубям. На Прощёной неделе я прощаю себя, чтобы петь о хорошем и к добру – хорошеть, чтоб зима ненароком не примёрзла к душе. 2 И паперти косил повальный март. Борис Пастернак Вот он, масляный, сырный край озимых недель. Звуковые посылки шлёт февраль-свиристель: переливистый щебет, рьяный степ молотка. Скоро месяц ущербный округлится в боках. Что ни день – то предтеча златопевчей весны, и в домах, что ни вечер, затевают блины. Пир горой – что в слободках, что в высотках – грядёт. И шумней маслобойни март валит из ворот. 3 Снежный ворот отогнут и распахнута ширь. Вот он, час подготовки к воздержанью души, к молчаливому соло, заполнению сот. Удержи меня, совесть, от словесных пустот, от острот и злословья, охраняя простор между блинным застольем и Великим постом. * * * Помилуй, боль, я правдой отслужу, твои поля переберу руками, расправлю стебель и разглажу камень, и зёрнам о колосьях расскажу. Спасибо, боль. Спасибо за труды, за продолженье и преображенье, за то, что из оттаявшей воды опять моё пробьётся отраженье, за передышку между схваток, за покой и плодотворные потуги, за то, что годы зарева и зла мы прожили, не зная друг о друге. * * * Невесомые, шёлковые слова – в рядовой переписке. Словно фокусник из рукава вынимает платок рукописный, и сугробы целует весна, точно руки – покойнику. Те слова – что отдушина сладкого сна после сна беспокойного. А по правде-то – всё, что хотели сказать, проступает на белом не в глаголах, а в складках меж ними, в пазах, в неразрывных пробелах. МОЛИТВА ЗА АНГЕЛА Лесничий сна, обходчик сада – он копит для меня прохладу, а сам нуждается в тепле. Храни, Господь, мою охрану, как всё живое на земле… 1 В истоках, проблесках, притоках, в богатстве, в бедности, в потёмках ты рядом. Видимо, не зря нас завязали, как тесёмки набухшего календаря[1]. В болезни, в здравии – все тридцать с излишком лет моих и зим ты за плечом молчишь, как птица над слабым птенчиком своим. А я теряю страсть к полёту, и я живу вполоборота, тебя читая по губам, но погляди, какое лето накрыло нас, как ураган. Вольноотпущенная радость – цвести, расти не по часам. Вновь из смирительной ограды в пустой проулок рвётся сад. И громогласен гул надземный, и разбегается гроза – ошеломительную зелень как новость всем пересказать. 2 Смотритель, виноградарь, воин, моя награда и вина… Пора тебе на вкус освоить простор за створками окна, где свет един, а цвет разбросан в неброской прорисовке дней, где пламенеют абрикосы в резных подсвечниках ветвей. Тяни над опустевшей клетью, над вымыслом и ремеслом разгаром жизни, жаром лета неопалимое крыло. Но сколько б ни летал и где бы ты ни был – к ночи жду домой. Я всем должна – земле и небу, и я в долгу перед тобой. И в жаре, в жалобе, в разгаре я помню – мы с тобою в паре, как шаг и след, словарь и стих. Я помню, значит, существую, листаю книгу долговую и отвечаю за двоих. * * *
Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, каждое – свои обычаи. Поляне имеют обычай отцов своих тихий и кроткий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, и матерями; и снохи перед свекровями своими и перед деверями великую стыдливость имеют; соблюдают и брачный обычай… Повесть временных лет
Похоже, прадеды-поляне
проснулись. Ближе к январю
с рябинами и тополями,
я, как с родными, говорю.
Что делать, если больше не с кем?
Зима протоптана на треть,
а гололед – как довод веский
молчать и под ноги смотреть.
С рябинами и тополями –
про всё, что за день обпекло.
И я, как прадеды-поляне,
ценю родимое тепло.
Но в одиночку по суглинку
теку, молочная река.
Где тот, которого согрею
заботой мягче молока?
Где тот, кому без искаженья
перескажу, когда пойму
сближенье слов, стихослуженье,
всё, что предшествует ему.
СВЕРЧКИ
1
Памяти Богдана Ступки
А те, кого гамак бессонниц
качал в раскатах тишины,
как колоколенки без звонниц
чужими звонами полны.
Усталость дня и старость ночи
легко ль проговоришь, пиит?
Ночь шерудит, сверчки стрекочут –
и кто кого перешумит?
Часов до трёх в охотку чтенье –
«Война и мир», опять война.
И переходит в наступленье
предутренняя тишина.
Ещё в потёмках, как слепая,
ночь шаркает, а к трем часам
сверчки на время засыпают,
им, как и нам, удача – сон.
Как будто в битве с тишиною
последний пал заградотряд.
И ночь стоит перед луною,
как перед образом стоят.
2
Что мне в приречной тишине?
От города отгородившись
сосновым частоколом, мне
уснуть – как заново родиться.
Во сне ты ближе. Так – вблизи –
давно тебя не различаю,
отгородившись от отчаянья
притоком вёсен, лет и зим.
Где б ни был, чувствую в ночи.
Так чутко полюс чует компас.
Всю ночь сверчки и светлячки
передают сигналы в космос.
И стрекот этих телеграмм
ясней смиренья и смятенья.
Читаю утро по слогам,
как те, кому в новинку чтенье.
* * *
В мой дом стиральная машина
вошла и встала у стены.
О, как мне дороги, мужчина,
реализованные сны!
Я стала женщиной твоей,
когда взвалила ей на плечи
тоску о чистоте вещей
(себе – о чистой русской речи).
Я стала женщиной опять.
Во мне легко скончалась прачка.
Но тянет Город постирать.
Гляди – весной Подол испачкан.
* * *
Любовной перекличкою начнем
обычный день – как будто бы суббота.
И будет лёгким круг: дом, путь, работа,
ещё работа, тот же путь и дом.
Божественна обыденность: за ней
жизнь прячется и словно замирает,
но в праздники, в один из редких дней,
где вместе мы, жизнь явственней, ясней
и зримее, и ближе подступает.
В том дне, когда забава и забота
неотличимы, сплетены в одном
рисунке,
жизнь священна, как суббота,
и в ней равны дорога и работа,
и небольшой, но наш, но тёплый дом.
* * *
Любовь навек прихлынула к лицу.
Ещё слова легки и руки ловки,
но сердце, как трамвайчик по кольцу,
уже летит до первой остановки.
Лицом к зиме и к осени спиной
стоит ноябрь, как домик ледяной,
и скользкая дорожка серебрится.
По всем приметам в ноябре со мной
хоть маленькое чудо, но случится.
И входишь в двери. Ты идёшь к столу,
приветливый в незнании беспечном,
что я в любви, как в облаке, стою,
я в ней живу, как в обмороке вечном.
ОТЕЦ АМФИБРАХИЙ
Сергею Якутовичу
А кто небезгрешен, пусть камень забросит во мглу.
Здесь, в N-ском уезде, церквушки на каждом углу,
а эта стоит на отшибе, народу немного.
Отец Амфибрахий крестом осеняет строку.
Он пожил изрядно, он счастья хлебнул на веку,
а дома не нажил, один квартирует убого.
– И что ж, Вы живете, скучаете?
– Некогда, что ж
у пастыря мало заботы в хромом городишке?
То вусмерть напьются, то сдуру нарвутся на нож.
Судьбы не хватает. Из бедствий страшнейшее – дождь.
Какие напасти, такими и будут людишки.
Из стольного града? Креститься? И большую блажь
встречали… Вот, помню, проезжий надумал топиться.
Разделся, заплакал, а местные сбили кураж –
толпились поодаль, галдели, что глупые птицы.
– И что ж, Вы живёте, не ропщете? Грязь, глухомань,
грядущее сладко, но прячется в горьких догадках…
– Да некогда, милая, скоро кукушка-зима
в подоле весну принесёт и сбежит без оглядки.
А мне – забавлять и баюкать, выхаживать, нежить.
Негоже роптать, если верую, словно дышу.
Прошу у Всевышнего слова душе отзвеневшей.
И в самой, что есть, разнужде у людей не прошу…
…грядущее сладко, как липовый чай с молоком.
Он завтра не вспомнит стихи, что крестили сегодня.
Отец Амфибрахий со мною почти не знаком,
но любит меня, как и всякое чадо Господне.
- [1] Календарь – от лат. calendarium – долговая книга: в Древнем Риме должники платили проценты в день календ, первых чисел месяца.