ДЕБЮТ
Марья Куприянова находится в начале своего пути в литературе, но это, несомненно, многообещающее начало. Напряженный духовный поиск, самобытная образность, проникновенная интонация – всё это присуще стихам Марьи Куприяновой, всё это убеждает в том, что перед нами автор, обладающий безусловным поэтическим самостоянием.
Олег Горшков
ИШЬ-ГОРА Как у нашей старшей поступь была тверда, на стене с плаката скалилась рок-звезда, по углам – холсты, пылища и провода, в дневнике пятёрок стройная череда. Так бы жить да жить, вот только стряслась беда, как-то утром она пропала невесть куда. не доела завтрак, не убрала постель, побросала в сумку масляную пастель, прогуляла школу, вечером не пришла. Через месяц мы занавесили зеркала. Как у нашей средней волосы – шёлк и лён, и в неё всё время кто-нибудь был влюблён. возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте – опять завал и одни хвосты. как-то мать закричала – «черт бы тебя побрал!», вот она и ушла отныне в глухой астрал, целый день сидит, не ест и почти не пьёт, со своей постели голос не подает. а когда уснёт – приснится ей Ишь-гора, а под той горой зияет в земле дыра, а из той дыры выходят на свет ветра, да по той горе гуляет её сестра. в волосах у неё репейник, лицо в пыли, а кроссовки – что затонувшие корабли, и она идет, не тронет ногой земли, обернётся, глаза подымет – испепелит. Становись водой, говорит, становись огнём, мы с тобою тут замечательно отдохнём, тут котейка-солнце катится в свой зенит, тут над всей землей сверчок тишины звенит. тут ночами светло, да так, что темно в глазах, оставайся всегда во сне, не ходи назад. Как для нашей младшей песни поёт сова, колыбель ей мох, а полог её – листва, у нее в головах цветет одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва. танцевали мавки с лешими под окном, увидали крошку, спящую мирным сном, уносили на ночь деточку покачать, покачали – стало некого возвращать баю-баю, крошка, где же твоя душа? потерпи немножко, скоро начнёшь дышать. унесли понежить – видишь, опять беда. баю-баю, нежить, в жилах твоих вода. ребятёнок милый, глазки – лазорев цвет, не страшись могилы, мёртвому смерти нет. Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встаёт сестра, и машет рукой сестре. Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пёстрая стрекоза, здесь застыло время, время вросло в базальт, и мне так обо всём не терпится рассказать. тут тепло, светло, у вас не в пример темней, не пускай меня скитаться среди теней, не крести меня и именем не вяжи, не люби меня, чтоб я не осталась жить, не давай мне видеть свет ваших глупых ламп, не люби меня, чтоб я убежать смогла, позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз, потому что, даже если я и сбегу, не хочу остаться перед тобой в долгу. хельга хельге тринадцать – то есть, уже большая. лезет с вопросами, бегает и мешает вечно стремится выразить свой протест маме перечит, кашу почти не ест между тем, у нее все есть: дельфин по имени Людвиг папа, который маму совсем не любит игрушек ворох братик, сестрички, взрослые разговоры. все говорят: война завершится скоро мы потеряли город. дети читают Гёте и верят в чёрта треплют его по холке, целуют морду чёрт неизменно вьётся у них под боком благо, нет связи с Богом. бункер затих, на утро сготовят пудинг к вечеру тут в живых никого не будет (вальтер отца, тревожные голоса, мамины слезы – цианистая роса) хельга ложится в десять и тушит лампу ночь обнимает хельгу пушистой лапой снится ей рыбный, пряничный, вольный город снятся тюльпаны и незнакомый говор папа и мама вышли на Дамрак-штрассе девочка Анна машет рукой с террасы солнце дельфином пляшет в воде канала утро не скоро, страха как не бывало чёрт поправляет Хельгино одеяло прячет в кармане ампулу люминала молча садится рядом. где-то гремят снаряды и гибнут люди где-то беззвучно плачет забытый Людвиг мама не спит, она выбирает платье смерть – это вроде свадьбы, всё дело в дате хельга во сне смеётся, ей вторит Анна пышно цветут тюльпаны. отворот присылал сообщения – всё хорошо, мол, подругу нашёл и работу нашёл только ссохлась краюха и – видишь – в стене нержавеющий нож почернел. ненадёжное дело – ладони читать, я тебе не сестра, не невеста, не мать у меня не найдётся стакана воды утолить твою жажду беды. не жена, не вдова, ни жива, ни мертва, собираю в пыли полевые слова, я их в связки вяжу и над печкой сушу у тебя ничего не прошу. воздавая хвалу неизвестно кому, как положено в каждом приличном дому, никого не припомню из сонма теней приходивших когда-то ко мне в эту комнату с серым прожжённым ковром (из пяти этажей я живу на втором) потрепаться за жизнь, опоздать на метро зацепиться ногой о порог закрывается дверь, замыкается круг, но любой приглашённый исчезнет к утру а свеча поперхнётся своим же огнём, если кто-нибудь вспомнит о нём. никого не припомню, зашью, завяжу, ледяную остуду на лоб наложу остывай, рассыпайся по ветру из рук, исцеляйся, досадный недуг. находиться в глубоком пологом пике, повторять на чужом неживом языке экзерсис экзорциста давнишних времён: с глаз долой – и из памяти вон не гляди из зеркал, тренируя оскал, не пытайся представить кастет у виска отбывающий поезд, полночный трамвай забывай, забывай, забывай отворот-поворот, только что-то не в прок отдающий сивухой летейский глоток, отдающий металлом последний глоток и в кармане измятый листок. но покуда в труху не истлела рука, из крапивы кладбищенской шьётся строка, ведь наверное, мы для того и нужны, чтобы скрасить преддверье войны. ТАНЦУЮЩИЙ ОСЬМИНОГ хирургический фарс, сегодня попавший под наш прицел – японское блюдо «танцующий осьминог» итак, диктую рецепт: чудо-юдо морское, злобное, пустоглазое, без языка живое пока острым ножом разрезается поперёк. отступление в пару строк: всё что невкусно и трудно переварить, всё, что у твари съёживалось внутри пело, болело, сжималось в кровавый ком плевалось чернилами, плакало молоком всё, что живые прячут во тьме нутра всё вырывается с корнем, а кожура, бессмысленная белковая оболочка, сырой помещается в рис. точка. далее с новой строчки: апофеоз кулинарного мастерства тварь (которая, ясное дело, уже мертва) поливается едким соусом, и – восславим творца осьминог оживает и начинает кор-чи-ться прямо на блюде если бы всякая тварь (а не только люди) могла возвещать о чуде он бы кричал «аллилуйя!» пока соус не кончится. после того, как мы перешли на «ты» тут слишком много соли и кислоты хочешь увидеть соло – сорви бинты только без суеты я не жилец, тебе ли меня жалеть тело моё – бесформенное желе, щупальца пальцев, волосы и глаза сердце, кишки, чернильная железа. опытный повар в должности леч. врача режет меня сплеча. если боишься – слушай, а не смотри это истошный вой обретает ритм это меня вскрывают и потрошат крики ещё стоят у тебя в ушах выключи свет и пару колёс прими завтра тебе к восьми. напоминаю: всё, о чем здесь только что говорили, относится исключительно к кулинарии оставайтесь на нашем канале, смотрите далее новости мира моды, реклама, прогноз погоды удачного дня. прочее – без меня. больше здесь нет меня. не страшно 1. крутится, вертится шар голубой ангел гиллеспи играет отбой нет ничего холодней и темней времени сбора камней вот эта улица вот этот дом вот пожелтевший семейный альбом вот и закончилось наше кино слышишь, стучатся в окно это за нами, за нами пришли блеклые люди нездешней земли бледные дети тритонов и змей ты открывать им не смей будут грозить и пророчить беду будут топить твоё имя в меду будут скрестись, завывать, зазывать только не смей открывать. если откроешь хотя бы на треть сразу затихнет охрипшая медь сразу погаснет непрочный уют дальше они запоют «мы не нужны, не нужны никому» более я ничего не пойму ты, до последнего слова родной, встанешь у них за спиной. 2. мы тебя никогда не раним мы тебя ни за что не тронем ты подходишь к зеркальной раме прислоняешь к стеклу ладони видишь, ветер колышет кроны? мы тебя ни за что не тронем это место зовется раем мы тебя никогда не раним. а у нас глаза золотые не чета её оловянным а у нас покупные сказки не чета её самоделкам а над нами мерцают звёзды не чета потолку в алмазах наклонись, наклонись поближе вот и всё, вот и всё, не страшно. шайтан-звезда там, где рай для роя осенних мух, снулых рыбок, высушенных сверчков, ты идёшь по полю, и воздух сух, и туман клубится на дне зрачков там, где кот Баюн сам себе поёт, где Кассандра вещие видит сны ты идёшь по полю который год сквозь цветы пронзительной белизны. ты узрел звезду и пошел за ней, мимо стен чужих и чужих теней по подъездам, улицам и дворам, по частям отстраивая свой храм. бездорожье твоё всегда освещала шайтан-звезда ты давным-давно знаешь, что почём, каждый камень взвешен и растолчён, каждый жест известен наверняка, а лицо белее известняка ты лелеешь в мыслях свой город-сад, журавлиный яд, лебединый ад где алмазы глаз озорных бесят в небесах, подмигивая, висят там сияет даль, там вода – хрусталь, там земля – посмертная пастораль ты идёшь по полю который год, а шайтан-звезда за тобой плывёт бережёт тебя, стережёт, изнутри и снаружи жжёт. но сегодня морок бормочет вслед: оставайся, дальше дороги нет тяжелеют веки и тянет спать, не продолжить путь ни вперед, ни вспять то ли там, вблизи, то ли здесь, вдали прорастает город из-под земли, где всегда готов для тебя альков среди дымных пепельных облаков ты явился сам, оставайся там, босиком ходи по седым цветам оставайся глух, оставайся нем, оставайся в городе насовсем оставайся слаб, оставайся слеп, не построил храм, а построил склеп, позабудь себя и смотри смотри в то что раньше было тобой внутри непроглядный день, беспробудный сон, в белой речке плещется белый сом и кругом вода холоднее льда, и дырой зияет шайтан-звезда в середине твоей груди, и бессмертие впереди.