Лирика Натальи Малининой удивляет, радует, беспокоит, волнует неизменным и властным ощущением аутентичности текста и предпосланной ему жизненной фабулы во всей её сложности и противоречивости. Это не следование исповедальному жанру, это, на самом деле, исповедь, в которой доподлинно запечатлены сомнения автора, его правды и заблуждения, его путь, его вера. Словом, судьба, что само по себе замечательно, ибо поэта без судьбы не бывает.
Олег Горшков
Cancer
Стихи – это боль и защита от боли.
Варлам Шаламов
Андрюше
I.
Держала за руку: «Не пущу!»; делилась жизнью: «Бери, мне хватит!»
Из морозилки живца на щук несла к молчащей его кровати
(мол, долго можно ещё ловить огромных рыб; доживи до лета!);
и что-то нежное – о любви. В тоске с надеждой ждала рассвета.
А он, в котором смещалась мысль, как буруны за рыбацкой лодкой,
не мог поймать этих действий смысл в тумане боли, как саван, плотном.
...Ползла нечаянная слеза, метались в горле немые чувства:
зачем так долго его терзать – мальком в смертельном оскале щучьем?..
II.
Лодка рыбацкая, синий велосипед и мотоцикл советский –
этот наземный транспорт – весь – остаётся здесь.
Он без нужды тебе – там, где не спросят ни техосмотр, ни паспорт.
...Сколь ни упрямься: «Не надо! Не верю! Нет!»;
сколь ни обманывай: «Сон, мол, да бред всего лишь»,
– камень на сердце, а сердце на дне, на дне.
А ты – налегке, совсем налегке – уходишь.
...Ты мне расскажешь, каких ты увидишь рыб, воды какие тебя на волнах качают?
...Освободиться б из лабиринта глыб, что заслонили небо, полное белых чаек!
Освободиться б, воли твоей вдохнуть; дальше от боли, грязи, страданий дальше!
…Стылый февраль метёт, заметает путь; мне не попасть туда, где ты снова – мальчик.
Мне не попасть туда, где ты снова – свет; воздух и Юрьевец; Плёс или даже... Китеж.
Мама и небо...
Где страшное слово «смерть», словно заляпанный свитер, с себя торопливо скинешь.
III. к фото
Ещё полгода до февраля. Полгода нам друг у друга быть, и
ещё полгода – твой дом – земля; ещё полгода нам до отплытья.
Тебе – туда, где не будет зла, болезни, боли, меня – не будет.
...А мне из этого февраля уже не всплыть на поверхность будней.
Мне – рыбой в бредне, где света нет, где бьётся в жабрах мой крик молчащий.
Рубашка, лодка, велосипед... (Зачем всё это?!);
«А был ли мальчик?» – в виски колотит... А был ли?
– Был! Ни быль, ни боль – не переиначить!
Что жизнь любил, и что был любим, должно хоть что-то для Бога значить?!
…Я вижу: как по тропе идёшь, как приминается подорожник...
И если смерть твоя – есть не ложь, то, значит, жизнь моя стала ложью.
...И снова брежу всем естеством: мы едем в Юрьевец и – хохочем!
Мне говорят: «Отпусти его!»
...А если он – отпускать не хочет?
И Ты
Мама, бабушка умерла навсегда?
Навсегда-навсегда?
Даже если громко заплакать?
Даже если на улицу – в холода –
без пальто, босиком, ну... совсем... без тапок?
Даже если дядьБорин вреднючий Пират
вдруг сорвётся с цепи и меня укусит –
всё равно она не придёт надо мной обмирать,
пожалеть, полюбить, пошептать: «Не куксись:
всё до свадьбы, увидишь, сто раз заживёт,
вот поверь мне – нисколько не будет больно...
Слушай сказку, золотко ты моё,
про жука с Дюймовочкой... И про троллей...
Скоро папа должен прийти,
Разберётся, ужо, с дядьБорей.
Ишь, наделал Пират историй,
покусал ребёнка, помял цветы!»
......................................................................
– Мам, а ты... не умрёшь – навсегда?
Я без тебя – спать не буду, играть и кушать...
– Никогда не умру... Не верь никому, не слушай.
– Мам, и я не умру?
– И ты.
В СЕНЯХ
Там – седоков заждавшись юрких,
Припал к стене велосипед;
Там – на щеке моей дочурки
Варенья вороватый след;
Там – переложенных соломой
Созревших яблок аромат.
В сенях родительского дома –
Распахнутое время в сад.
...Дрожит в оконце луч упрямый,
И вижу я в дверной просвет –
Мелькает между яблонь мама.
Которой нет.
БОЛЬШЕ НИКОГДА
Больше никогда в георгинной роще
Нам не перепрятать нехитрых кладов.
Больше никогда… Боже, как полощет
Мокрое бельё ветер в палисадах…
Больше никогда… Как вы там, родные?
В доме сиротливо толкутся тени.
Скоро будут в нём ночевать чужие.
«Больше никогда…» – горько всхлипнут сени.
…От постели маминой – тёплый запах;
Узнаваем так, словно смерти нету.
Больше никогда на нехитрый завтрак
Мне с моим братишкой не кликать деда…
Больше никогда…
Но в кудлатых лапах
Прячет сад рубашки под ваши души:
Из фланели в клеточку – это папе.
Из вельвета синего – для Андрюши.
Ну а если яблока наливного
Слышен топоток по ребристой крыше –
Это сад, как мама, из тьмы былого
Угостить любимых возможность ищет.
ЛАОКООН, ТЫ НИКОГО НЕ СПАС
Timeo Danaos et dona ferentes.
Вергилий, «Энеида»
Лаокоон[1], ты никого не спас!
Ни городу, ни миру – не спаситель.
Бессилен разум. Гордой Трое пасть
предрешено; круг роковых событий
замкнулся в удушающем венце
колец змеиных. Ужас на лице,
мольба и стоны твоего ребёнка;
другого сына обеззвучил яд.
Твой обморок. Твой хрип:
«Пусть буду я...»
(Как блеяние жертвенных ягнят
Сквозь морок и пронзительно, и тонко!)
...И снова явь. И яд. Они сильней!
В змеиной пасти чья-то злоба пышет!
...Лаокоон, и кто ж тебя услышал?
Вот мальчики твои: они... не дышат,
Но в каждой Трое – ждут своих коней.
ОТДЕЛ ПРОПАЖ
Я могла бы найтись, отозваться на имя – ори!
Только нет у тебя ощущенья утрат и потерь.
А молчанье твоё поселилось внутри. Внутри
Клетки моей грудной, словно запертый силой зверь.
Я могла бы найтись. Ведь пропажей быть – вовсе не мёд...
Помнишь клейкий прополис, который нас всех лечил?
Мама поит настойкой, и тает окрестный лёд,
Папа держит «погоду в доме» огнём печи.
Ты белёсой головкой до слёз мне и дорог, и мил.
На колени пристроишь кудряшки, и тянешь: «На-та-а-а-ш…»
Я найдусь, мой братёнок... ребёнок...
Ты адрес возьми:
Вот он: «Детство. Сестрёнка Наташка. Отдел пропаж».
ТЕБЕ ХРАНИТЬ МОЙ СМЕХ
Тебе хранить мой смех:
(устрой мне эту малость!),
мой смех остался там,
где больше нет меня.
Хранить до той поры,
пока в одну усталость
мы вместе упадём,
и нас – соединят.
И в комнате одной,
в каком-то иномире
мы будем хохотать
беспечно и светло;
тебе хранить мой смех
в коробочке зефирной
и приходить ко мне
за синее стекло.
Здесь ауры цветут
геранью в цвет индиго,
непониманья нет,
нет зависти и зла;
здесь ты читаешь мне
главу из детской книги,
а я тебе стихов
охапку принесла.
Здесь подадут мой смех
к жасминовому чаю,
вишнёвый поцелуй
и… неоплатный счёт.
Я помню этот мир
и по нему скучаю.
Сейчас там сильный дождь,
стекающий со щёк.
СТРАХ ГЛУБИНЫ
Позволь мне на прощанье целовать
и греть губами знобкие ладони,
смотреть в твои глаза – они бездонны:
я в них боюсь надолго заплывать.
В них нет материков и островов
ни одного надёжного причала...
Пока обоих нас не укачала
бескрайняя любовь без берегов;
Пока шторма обыденных обид
наш парус на клочки не истрепали;
пока врасплох нас беды не застали,
пока предательство под килем не бурлит –
прости и постарайся осознать:
хроническое счастье невозможно.
Я не хочу любовь опошлить ложью
и болью неизбежной изнурять.
Пусть в Волге распластается закат
и быстро вечереют наши лица,
и больше никогда не повторится
ни берег, ни волна, ни этот взгляд,
вся наша нежность – скрытая тоска.
...Ну отними с лица мои ладони!
Всмотрись в мои глаза – они бездонны:
в них берег не пытайся отыскать.
ХРУПКИЙ, КАК ИНЕЙ, РАЙ...
Там, где дрожат на волне одной
нервы наши и вены,
где дирижирует тишиной
внутренней, сокровенной
осень, которой печален лик;
где за полётом – паденье:
после мига паренья
листья к корням легли...
…Там, ощутив по-новому мир,
нежим свою усталость:
только бы состоялась
сага нашей зимы.
Только б,
в четыре глаза
глянув за льдистый край,
не уронить ни разу
хрупкий, как иней, рай.
ВСЁ ДЕЛО В СИРЕНИ
А кроме сирени, и нет ничего.
Ни слёз, ни смертей – только это мгновенье.
И я обживаю, смакую его:
Ведь время – ничто во вселенной сирени.
...И нет ничего! Лишь ликующий куст
У древней стены, где узорчаты тени.
И я умереть навсегда не боюсь:
Всё дело в сирени. В цветущей сирени.
Случится когда-нибудь май без меня,
И я отойду в мир иных измерений.
Но сути своей не хочу изменять:
Люблю вас, любимые. Правдой сирени.- Лаокоон – мудрый прорицатель, уничтоженный за свою дальновидность. Пытаясь спасти троянцев, он стучал палкой по бокам дарёного «коня» с воинами внутри, чтобы люди услышали звон оружия. В качестве мести богов два чудовищных змея убивают Лаокоона и его детей. Обманутая Троя пала.