Поэзия метрополии

Автор публикации
Светлана Кекова ( Россия )
№ 3 (3)/ 2013

Стихи

Стихи известного русского поэта Светланы Кековой отличаются богатым историческим и культурологическим контекстом, разнообразием философских, религиозных, мифологических дискурсов и смыслов, пристальным и проницательным взглядом на физику и метафизику мира, на бытовое и бытийное в природе вещей и природе самого человека. 

Олег Горшков

 

* * *
 
Созрели коробочки мака, зарос лопухами овраг,
а слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.
 
Его не поймаешь, не скроешь, не спрячешь навеки – увы –
среди разноцветных сокровищ растущей на воле травы.
 
Его драгоценного смысла не может коснуться пророк.
Висят над водой коромысла как повод читать между строк,
 
смеяться, угадывать мысли и ноги закутывать в плед...
А ты, прорицатель, исчисли количество прожитых лет.
 
В попытке понять совершенство ты к тайне вселенной приник,
ты тоже получишь блаженство в один ослепительный миг.
 
Но только не сдерживай слёзы и в мире ничем не владей,
покуда летают стрекозы, подобные душам людей,
 
вращается круг Зодиака, гремит погремушкою мак,
и слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.
 
 
ВНИЗ ПО РЕКЕ
 
1.
Бог в заброшенной кузнице выковал нам имена.
В доме сушатся сети, и светится рыба в реке.
И танцуют в обнимку чужая любовь и вина,
и беседуют дети на тайном своём языке.
 
Мы свои имена, как подковы, кладём на ладонь,
так и бродим на ощупь средь множества тайн и чудес.
Даже если земля – это слёз и печали юдоль,
молча тянется к небу детей подрастающий лес.
 
Если речь замолчала, а звук из молчанья возник,
если косточке персика в землю захочется лечь,
мы с тобой для начала к постели привяжем тростник,
между нами положим холодный сверкающий меч.
 
Сердце – сладкий орех, он в телесной лежит скорлупе,
ожидая, что скоро Господь скорлупу разгрызёт,
и тогда ты поедешь, как князь, в одноместном купе
в свой последний приют, раздвигая бесцветный азот.
 
Жнец, и швец, и кузнец, и на флейте загробной игрец,
две холодные девы, лежащие рядом с тобой,
говорят, что любовь – это истина многих сердец,
это воздух для птиц, распростертых в дали голубой.
 
И покуда с нас Бог не снимает воздушных оков,
за кормою ладьи одинаково плещет вода,
нам невидимый пастырь, пасущий стада облаков,
тихо шепчет в ночи: «Никогда, никогда, никогда...»
 
2.
Дом обугленной мебели с мёртвым двойным потолком,
где молчанье звучит, ибо вновь прерывается речь,
говорит, что жар-птице прикинуться синим чулком
много легче, чем ворону звук из гортани извлечь.
 
Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт,
он беседует с птицами, пестуя их нищету,
и французского ангела ждёт италийский койот,
сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету.
 
Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба:
сколько жили на свете мы, столько служили греху...
Приближается время, когда не Господь, а судьба
бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху.
 
Где она упадет, там и вырастет древо огня,
прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет.
Что же эта листва с головой укрывает меня,
если в юности мы целомудрия дали обет?
 
В сладком пламени корчась, как кожа берёз – береста,
я взлетаю над временем веером огненных брызг,
Бернардоне-отец сиротливо стоит у креста,
где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.
 
3.
Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот,
да сухую полынь. А от слёз не осталось следа.
Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт,
а в гортани его притаилась живая вода.
 
Ты забудешь меня – и срастутся твои позвонки,
ты откроешь глаза – и увидишь на Страшном суде,
как в преддверии вечности руки младенцев тонки,
руки наших детей, что скрывались неведомо где.
 
Кто их души невинные сладкой отравой поил?
Кто нагие тела опускал в ледяную купель?
Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил,
птица сна украшает дубовую их колыбель.
 
Ибо даже в аду исполняется некий закон,
по которому мы будем мучиться в разных кругах.
Если красную птицу полюбит зелёный дракон,
то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах.
 
Ты последнее слово из этого слова сотки,
из сухого огня и из горькой воды в роднике.
Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки –
это знает душа, уходящая вниз по реке.
 
Это знает моя облечённая мукою речь,
но для слов этой речи нет места в твоём словаре.
Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь,
кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе?
 
Все богатства земные я птицам небесным раздам,
и когда перед вечностью душу свою оголю,
то услышу, как звёзды, уста приближая к устам,
говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».
 
4.
В светло-алом сиянии люди сидят на холме,
преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд.
Облака в небесах – словно огненный ангел в чалме,
чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд.
 
Нам дано это знать, потому что кончается век,
и, как только в колодец небесный опустится флаг,
нам – из дерева гофер сколачивать новый ковчег
да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг.
 
Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд,
он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест.
А собратья его, в небе крыльями вымостив мост,
над погибшей землёй образуют андреевский крест.
 
А кузнец всё торгует и пахарь железо куёт,
ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.
Но Господь Вседержитель им новых имён не даёт,
потому что и ангелы тонут в своих именах.
 
Потому что я знаю – даны человеку взаймы
и нагое пространство, и время в венчальной фате.
Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,
чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.
 
5.
Раздувает ли ветер холодное пламя воды
или рвёт над водою полотна зелёных знамён,
я, как семя дерев, благодарна ему за труды:
вещи нашей любви отказались от крестных имён.
 
Вещи нашей любви – это просто движения рук,
это жесты молчанья, а также объятий кольцо.
Из себя самого днём плетёт паутину паук,
ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.
 
От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.
Почему перед Господом люди не падают ниц?
Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,
но искала ответ в геральдической графике птиц.
 
Я искала ответ в облаках на Синайской горе,
я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать
иероглиф жука на коричнево-красной коре
или клинопись звезд. Но уже начинало светать.
 
Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,
но взыскует её псалмопевец и воин Давид.
И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,
вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.
 
Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,
вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.
Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд –
это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.
 
Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,
как потоком солёных, не знающих удержу слёз...
Улетит моя радость, оставив на память перо
да зелёную пену в волнуемых кронах берез.
 
 
ДВА БОГОМОЛА
 
1.
                                    Ирине Евсе
 
Богомол на воле расставил усы-антенны.
Как сигналы «sos», дождевые он ловит капли.
И рифмуют смело цветущие хризантемы
лепестки свои с опереньем японской цапли.
 
Наступила осень – и стало темно и голо.
Перестал сизарь ворковать со своей голубкой.
Лёгкий пух небесный, летящий от уст Эола,
отменяя пафос, прикинулся снежной крупкой.
 
В телефонной трубке я голос знакомый слышу:
тёплый ветер с моря с кавказским звучит акцентом:
«Я сегодня буду орехи бросать на крышу,
покупать инжир и лежать на камнях под тентом».
 
Три банана купишь, в свободный зайдёшь автобус,
чтобы плач о жизни тебя с головой не выдал…
Под рукою Бога вращается старый глобус –
и глядит на Бога зеленоглазый идол,
 
и рыдает племя, у коего нет тотема –
это племя слов, что колотит в свои тамтамы.
А в петлице осени астра иль хризантема
чуть привяла, словно букет для Прекрасной Дамы.
 
2.
Протекает жизнь сквозь сердечный клапан,
как река, – в смятении и тоске.
Но стоит, как стражник, на задних лапах
богомол на розовом лепестке.
 
Получает визу в небесном МИДе
и летит на юг журавлей семья,
тихо спит в коричневой пирамиде
золотая мумия муравья.
 
А сверчок, исполненный тайной грусти,
запускает звука веретено.
Дети белых бабочек спят в капусте,
стрекоза лиловое пьёт вино.
 
Воробьи в ветвях собирают вече,
чтоб потом спокойно уснуть в ночи.
Человек, владеющий даром речи,
где твои медсёстры, твои врачи?
 
Неужели это – ветла в овраге,
молодой сверчок на своём шестке,
муравей в расписанном саркофаге,
богомол на розовом лепестке?
 
 
АКСИОС
 
1.
Лёжа в своей кровати, «аксиос» говорю
календарю, заплате, бледному фонарю,
бедной сухарной крошке, бабочке и осе,
кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все
эти предметы жизни, мелкие существа
славят в своей отчизне тайный закон родства.
вот и щадят их войны, пагубы, забытьё,
ибо они достойны в Царство войти Твоё.
 
2.
Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу
мху, соловьиной трели, солнечному лучу,
старому снимку Бреста, трещине на стене,
муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,
лучшей на свете строчке – пропуску в мир иной,
сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,
радуге многослойной, ангелу на пути –
ибо они достойны в Царство Твоё войти.
 
3.
Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб.
Где они – Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб?
Тянутся, словно птицы, в радужные края
братья мои, сестрицы, дочери, сыновья,
пляшут скворцы в скворешнях, плачут отец и мать...
Разве достоин грешник «аксиос» им сказать?
 
4.
Лёжа на нижней полке в поезде «Астана»,
я вспоминаю Волги влажные письмена.
На золотых, песчаных отмелях у воды –
знаки событий тайных, будущего следы.
Вижу я незнакомца с удочкою в руке,
маленького японца с рюмочкою сакэ,
Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, –
и не таясь, сквозь слёзы «аксиос» – я шепчу.