Зинаида Палванова – лирик до мозга костей. За каждой её строкой встают перипетии человеческой судьбы автора, не защищённые никаким лукавством. Её открытость читательскому сознанию не подвержена переменам во времени – какой была, такой остаюсь, пренебрегая опытом, как способом рационального пересмотра жизненных и поэтических ценностей. Она творит свой художественный мир, не смущаясь негромкостью голоса – настоящее не требует форсированных интонаций.
Даниил Чкония
* * *
Где-то бушует лесной пожар,
чьи-то дома накрывает волной…
А в нашем небе – воздушный шар,
на нём нарисован шар земной.
То вниз он пошёл, то вверх он взмыл.
Глухого грома аккомпанемент.
Надолго ли хватит витающих сил?
Он лопнуть может в любой момент.
Темнеет небо. Всё ближе гроза.
Горит из-под тучи закатная медь.
Как мечется он! Отвести глаза,
на шарик земной не смотреть.
ДЕКАБРЬ В ИЕРУСАЛИМЕ
Игорю Бяльскому
Что за время года настало?
Я гляжу на кусты багряные,
на плывущие тучи рваные –
это осень, конечно, осень.
Что за время года явилось?
Я гляжу на пальмы окрестные,
на густые цветы неизвестные –
наконец-то прохладное лето!
Что за время года вернулось?
Я гляжу на холмы заоконные,
на террасы нежно-зелёные –
сердце глупое чует весну.
Всё смешалось в Ерушалаиме.
Я гляжу на миндаль седой –
то ли после беды, то ли перед бедой.
Это просто зима, зима…
Всё смешалось в Ерушалаиме
в несусветное настоящее,
пересаженное, щемящее,
перегруженное, летящее.
Кто распутает, кто рассудит?
Только снега и нет,
только снега и нет –
он пойдёт во сне
и разбудит…
* * *
Робко, редко зацвёл миндаль.
Как потом зарумянятся дали!
Нам, счастливым, часов не жаль,
мы с тобой весну наблюдали.
Пусть назавтра явились ветра,
пусть дожди занавесили дали,
нас уже не обманешь – вчера
мы с тобой весну наблюдали!
Пусть озяб календарь на стене,
пусть хватает за горло простуда,
мы поверили зимней весне,
мы с тобой не забудем про чудо.
Белый свет могуч и раним.
Пусть опасно гнутся деревья,
ты – хранитель тепла и доверья,
я – хранитель тепла и доверья,
мы весну, как дитя, сохраним.
УМЕР ЖУРНАЛ
Памяти Аркадия Тимора,
главного редактора журнала
«Слово инвалида войны»
Этот журнал был полон жизни,
полон памяти, полон портретов.
У этого журнала таял читатель.
И вот не стало редактора.
Вы когда-нибудь видели
последний номер журнала,
уходящего в небытие
вслед за своим редактором?
Чёрная обложка,
на обложке – лицо,
до боли знакомое.
Спокойный синий взгляд.
Журналы обычно не прощаются,
они по-английски уходят.
А этот пришел проститься,
старый, тихий, больной.
А этот журнал мне шепчет,
что он уходит,
навсегда уходит
вслед за огромной войной.
«Послушай, – кричу я, плача, –
всё это слишком больно.
Останься, не уходи!»
«Я остаюсь, –
отвечает журнал синеглазый. –
В историю погляди».
* * *
Человек из Риги, математик,
а теперь он – человек-еврей.
Он играет, кстати ли, некстати,
в кирхе Гамбурга на скрипочке своей.
Музыка известна всей округе.
Жили здесь евреи до войны.
Лютеране слушают в испуге
одного из тех, что сожжены.
Слишком, слишком близко им знакомо
то веселье с горем пополам...
Но звучит внезапно по-другому
песнь Израиля – «Адон олам»[1]
Скрипка тонко, беспощадно пела.
Скрипача еще прийти зовут.
Жили здесь евреи до расстрела,
а теперь опять они живут.
* * *
Как прекрасен он, этот пёс –
беломордый, спокойный, умный!
Он ведёт слепого хозяина
сквозь толпу, через город шумный.
Поводырь, предводитель, вождь,
он слепому – ближайший ближний,
через яркую темень здешнюю
он ведёт человека по жизни.
Что нас ждёт на Святой Земле?
Неужели вечная драка?
Мы – слепцы, мы не видим выхода,
и ослепла наша собака.
Не хочу, не хочу, не хочу
я незрячего стихотворенья!
Боль Творца, парадокс творенья,
мы – слепые израильтяне,
но глаза у нас – орган прозренья.
ВОСХОД
Ехали сюда мы торопливо.
Здесь вот-вот начнутся чудеса.
На цветах, на шланге для полива
от восторга выступит роса.
Выступила, вспыхнула, застыла.
Вот и мы с тобой застыли здесь.
Всюду фронт, нигде не видно тыла,
небосвод борьбой охвачен весь.
Птицы объявились повсеместно.
Непрерывно ближние слышны,
дальние – отчётливо, небесно
реют, но звучанья лишены.
Стаями летают над свеченьем
самым ярким. Там восходу быть,
там перекликается с вечерним
крайний свет, чтоб солнце раздобыть.
На холме – селение с мечетью.
На другом холме стоим с мечтой.
Как привычно ненавистью, смертью
веет от мечети дальней той!
Нам давно знакома панорама –
небо и холмы со всех сторон.
Самолёт летит к восходу прямо.
Так высок он, что безмолвен он.
Помнишь, как приехали впервые
мы сюда? И вот за годом год
мир стоит, и мы – вполне живые,
посещаем, словно храм, восход.
Ожиданье в воздухе витает.
Близится большое торжество.
Солнце слишком быстро вырастает,
нам замедлить хочется его!
Счастье, как беда, – неумолимо.
Чтоб замедлить, нужно помолчать.
Нежит камень Иерусалима
розовая вечная печать.
НА МЁРТВОМ МОРЕ
Красоту с собой не увезёшь.
От бессилия без перерыва
щелкаю неистовым затвором
фотоаппарата.
На балкон гостиничного номера
прилетели голуби с утра,
трепетная дымчатая пара.
Не далась влюблённость – упорхнула.
Прилетела инвалидка-горлица,
молча приняла мои гостинцы.
Крупным планом –
лапка повреждённая…
Море мне позировало долго.
Дал закат себя запечатлеть,
прямо на глазах он угасал…
Увожу беспомощные кадры.
МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
На задворках телёнок пасётся.
Я в берёзе сижу, как в избе.
Тихо, зелено в детской волшбе…
Ох, горячее место под солнцем
досталось, старуха, тебе!
Как пришла ты к этому краю?
Нет опасней и горячей.
Неужели и вправду сгораю?
Не укрыться нигде от лучей.
Я сбегу туда, где телёнок
на туманном пасётся лугу,
где в корявых деревьях зелёных
так надёжно! Нет, не могу…
Может, пара строчек спасётся
в пожилой лихой суете,
в ледяной внезапной судьбе?
Вот и всё… А с местом под солнцем
повезло, старуха, тебе.[1] Песня израильского композитора Узи Хитмана. «Адон Олам» в переводе с иврита означает «Господин Вселенной».