НОЧЬ
Петух – вредное создание, и вредность его происходит от осознания собственной птичьей неполноценности. К такому выводу пришла Кира, пытаясь объяснить причину хронической ненависти хозяйского петуха к своей лучшей подруге. Завидев Лилю, петух начинал злобно клекотать, остервенело рыть жёлтой чешуйчатой лапой дворовую глину, затем распускал горчичные с сизым налётом крылья, разбегался и, подпрыгивая, как самолёт-кукурузник, отрывался от земли. На Киру он не обращал никакого внимания.
– Смотри-ка, петух ей не нравится, – возмущалась хозяйка, когда Лиля жаловалась на безнаказанную агрессию птицы, – меньше надо задом вертеть. Это тебе не город.
Хозяйку звали Нуца, на вид ей было хорошо за шестьдесят. Днём она хоть и с акцентом, но весьма прилично разговаривала по-русски, а ночью – только по-молдавски.
– Чине-й аколо?! Орькум нимик н-ам сэ вэ дау[1]! – дико вскрикивала она обычно часа в два ночи, – и резко садилась на широкой металлической кровати.
При свете ночника её лицо отливало неоновой зеленью, вытаращенные глаза, не отрываясь, сверлили стену, увешанную фотографиями детей и внуков.
– Оф, Доамне, че сэ фак[2]? – надрывно стонала она, раскачиваясь из стороны в сторону.
В одну из таких ночей, поняв, что постельные кошмары Нуцы неизбежны, как смена времён года, Лиля прошипела: «Я не выдержу ещё три недели этих воплей. Какого чёрта ей не спится? Мы тут мучаемся на этих долбаных раскладушках, а она на трёх перинах расслабиться не может. И смотри, во второй комнате, в каса маре, никто не живёт, а нас она туда не пускает, надеется, что дочка из города вернётся. Да ещё этот петух жить не даёт. Давай поищем другое жильё».
– А кто сказал, что там будет лучше? – ответила Кира. – Вот близняшки-скрипачки Маркины рассказывали вчера, что попали в семью, где четверо чудных деток по ночам писают в жестяное ведро. Всю ночь – звон струи о жесть. И дух идёт... Представила? Или пианистки – в одной комнате, как в тюрьме – десять кроватей и стол. Только стульчака и решёток на окнах не хватает.
– Чине сынтец[3]? – озабоченно спросила Нуца, повернув голову на шёпот голосов и скрип раскладушек.
– Да мы это, – привычно ответила Кира, – вот пытаемся заснуть.
– Дакэ пря мулт вей дорми, нимень ну ва луа де невесте.
– Это она в том смысле, что если будем много спать, никто замуж не возьмёт.
Вот что старость и одиночество с людьми делают, – вздохнула Лиля и накрыла голову подушкой.
А Нуца, так же внезапно, как пробудилась, рухнула на спину и захрапела писклявым сопрано.
– Интересно, почему она всегда храпит в кварту: си бемоль – фа, си бемоль – фа? – спросила Кира, с детства любившая задавать философские вопросы. Но Лиля уже спала.
УТРО
Под утро пошёл дождь, а к завтраку ветер отогнал облака за окраину села, и они громоздились там плотной гусеницей вздувшихся, складчатых пузырей. Над тентом-столовой образовалась белёсая залысина с неровными, подсвеченными анемичным осенним солнцем, краями. С брезентовой крыши тента стекали остатки воды, солома под ногами была сырой и мягкой. По ней, со стариковским бормотанием, разгуливали индюки, куры и гуси, выклёвывая какую-то мелкую гадость. На деревянных столах матово поблёскивали алюминиевые мисочки с кашей, рядом с гранёными стаканами лежали толстые ломти аппетитного ржаного хлеба. Куски подтаивающего масла желтели в глубокой тарелке, за которой стояла кастрюля с чаем. Каша была горячей, а чай еле тёплым и сладким до невозможности, потому что варили его в уже подсахаренной воде.
– Кормят хуже, чем Нуца свою свинью, – проворчала Лиля. – Утром каша, в обед макароны, вечером опять каша с мясными обрезками. Мы здесь пашем, как негры на плантациях, так хоть бы кормили нормально.
– А мне жаль деревенских, – Кира закашлялась приторным чаем, – ты представь, мы здесь всего неделю и уже стонем: еда не та, магазин – одно название, холодно, сыро, сортир на улице, помыться толком негде. А они здесь живут с рождения до смерти, понимаешь? Весной слякоть, осенью – слякоть, зимой – вообще хоть волком вой. Я бы сдохла со скуки.
– Прям, бедные-несчастные. Ты хоть кого-то из местных на винограднике видишь? Нет, потому что они другим заняты – вино гонят и к свадьбам готовятся. Жаль ей! Кто бы нас пожалел. Только поступили в училище и вместо занятий – месяц ссылки. Скоро завшивеем тут. Говорят, завтра всех в баню отвезут, в соседнее село. Представь, как мало для счастья надо.
– Пшёл вон, козёл, – флегматично сказал Яша Скляр вспрыгнувшей на стол курице.
Та замерла, склонив набок хищную головку, уставилась на Яшу глубоко посаженными глазками цвета ржавчины, резко дёрнула шеей и клюнула его в руку. Яша вскрикнул и врезал курице по голове миской с остатками каши.
– Это она тебе за козла отомстила, – назидательно произнёс Жора Гулькин, гениальный пианист и редкий зануда.
Загребая когтистыми ногами хлебные крошки, курица помчалась по столу, но, наткнувшись на пирамидку грязных стаканов, остановилась и озабоченно стала склёвывать комочки каши с рыжих перьев.
– Так, кто сделал этот цирк? – за кастрюлей чая, покачиваясь с пятки на носок, стоял завуч. В сером двубортном плаще и мышиного цвета фетровой шляпе он напоминал чекиста тридцатых годов.
– Это Яша, его курица чуть инвалидом не сделала, – всё ещё хихикая, брякнула Лиля и осеклась, – а что такого?
– А ничего хорошего, потому что тебе, Скляр, я сниму стипендию на месяц.
– За что? – взвился Яша. – Она первая на меня напала.
– За то, что разбрасываешься народным добром, вот кашу испортил. В Африке дети голодают, а тебя это не волнует. Ты, видно, к чёрной икре привык.
За столом стало тихо. Курица, зависнув на одной ноге, невозмутимо пила из чайной лужицы, а завуч продолжал: «Теперь все до один встали и пошли в поле. На роялях играть и дураки могут».
– Пошли, – Кира дёрнула подругу за рукав, – вообще-то, мне уже говорили, что Згардан – придурок, ну а что ты хочешь от преподавателя истории КПСС? Им чувство юмора иметь не положено.
Сразу за последним домом начинались виноградники. Они уходили за холм и потом, как на переводной картинке, проявлялись из низко стелящегося тумана словно уходящее за горизонт стадо зеленогорбых верблюдов. Пахло гниющими листьями и дымом. Под ногами с мягким треском лопались перезрелые виноградинки.
– Так вдруг захотелось какао с корицей, – сказала Кира.
– И печенье «Стефания», трёхслойное, из кулинарии на Комсомольской, – подхватила Лиля.
– Всем разбиться на два человека и разобрать корзины, – прокричал в мегафон Згардан. – Задание на сегодня – собрать все по самый низ гроздья на этом поле.
– Так ведь соседний виноградник даже не тронут, там никто не работает, урожай гниёт. Зачем здесь ползать весь день, собирая остатки? – поинтересовался неугомонный Яша.
– Не надо искать лёгких путей в жизни, – ответил Згардан, – лучше иди и покажи пример другим.
С холма медленно съезжала запряжённая волами телега. Высокий смуглый парень в клетчатой рубахе скидывал корзины на землю по обе стороны движущейся телеги. Они летели и шлёпались в грязь, а телега ехала дальше, оставляя глубокую борозду и рыхлые воловьи лепёшки.
ДЕНЬ
Всё в Лиле было выпуклым: карие глаза под толстыми стёклами очков, высокая, почти под ключицы, грудь, пышные бёдра, на виолончельный манер подчёркивающие тонкую талию, и главное, упругий, соблазнительно выпирающий из-под любой одежды зад. Вот и сейчас, ползая вдоль виноградных кустов в давно потерявших форму спортивных штанах, Лиля привлекала внимание всех, кто проходил мимо.
– Девчонки, давайте я отнесу полные корзины и принесу новые, – предложил Яша.
– Не надо, сами справимся, – не глядя на него, буркнула Лиля.
– Ну, как хотите, – пожал плечами Яша и отошёл.
– Ты что, сдурела? – возмутилась Кира. – Сама же его утром подставила и вместо того, чтобы извиниться, теперь ещё хамишь?
Лиля неловко поднялась с земли, – вытянутые в коленках штаны были мокрыми, – сняла липкими руками запотевшие очки, вытерла их подолом вязаной кофты и сказала бесцветным голосом человека, решившегося на самоубийство: «Ты хорошо посмотри на меня. И на себя заодно. Мы же на людей не похожи, выглядим хуже сельских тёток. Наверняка от нас потом несёт. Глянь на свои руки в трещинах, на лицо, – нос обгорел, на лбу прыщи. И тут подходит Яша. Да лучше бы он меня вообще не замечал, чем такую».
– Ты что ли влюбилась в него? – оторопела Кира. – Когда ты успела?
– В автобусе, по дороге в эту ссылку. Он сидел наискосок, такой красивый, загорелый, анекдоты рассказывал, смеялся. Ты заметила, какие у него красивые зубы? Белые, ровные...
– ...как у лошади, – закончила Кира.
– Дура, – обиделась Лиля, упала на колени и уползла к следующей лозе.
Обед привозили прямо на виноградник, обычно это были макароны с брынзой или картошка в густом томате. Сегодня привезли суп, солёные огурцы и остатки утреннего хлеба. В супе плавали похожие на шелковицу кусочки мяса, редкие кружки морковки и четвертины картошки. Кира накрошила в суп подсохший хлеб.
– Смотри-ка, что это? – кивнула она на плавающий в ложке кусок картофельной кожуры.
– Ну-ка, ну-ка, покажи, – заинтересовалась Анфиса Мансурова, курившая под соседним кустом с подружками-четверокурсницами. – Точно, очистки, – констатировала она и тут же демонстративно вылила свой суп на землю. – Вы, девки, привыкайте, вам ещё три года по колхозам мотаться. И не такое увидите, вот в прошлом году... – Не договорив, она вскочила на ноги и брезгливо стряхнула с рукава комок вонючей воловьей лепёшки с налипшей землёй.
– Какая сволочь швырнула эту гадость?!
Из-за стоящих неподалёку ящиков выскочили двое мальчишек лет десяти. На них была школьная форма, в руках затёртые портфели.
– Я уйтаци-вэ ла ачесте тырфе, – закричал тот, что повыше, издалека тыча палкой в Анфису, – фумегэ ка ниште локомотиве[4]!
– Мама ымь зиче, кэ тоате орашечеле сунт аша[5], – подпел ему стриженый налысо второй пацан.
– Я вам сейчас покажу, паразиты такие! – заорала Анфиса. – Мы здесь карячимся за них, а они говном швыряют! Мама ему сказала! Где твоя мама сейчас? Небось, в городе на базаре торгует?
Оглядываясь и кривляясь, мальчишки убежали вверх по холму, пока не скрылись за его желтеющей холкой. Анфиса вернулась вспотевшая, краснолицая; тонкие спортивные штаны прилипли к мясистым ляжкам, и уже было непонятно, в каких местах они потемнели от пота, а в каких – от впитавшегося виноградного сока.
– Сволочи! На весь день настроение испортили, – подытожила она и закурила новую сигарету.
После обеда распогодилось. Осеннее солнце прогрело землю. Кира сгребла сухие, хрустящие листья и растянулась на них, подложив под голову руки. Хорошо бы уснуть и проснуться дома на диване. Рядом мурлычет кошка, а из кухни пахнет жареной картошкой. Или нет, лучше очутиться в ванне с горячей водой. Зеркало покрыто плёночкой пара, и пахнет хорошим немецким мылом. Кусочек такого мыла Кира засунула в сумку, для запаха. И правильно сделала, потому что оказалось, в местном магазине продаётся только стиральное. Вчера Нуца долго разглядывала белый овальный брусочек, принюхивалась, скоблила ногтем выбитые буковки, потом бережно положила обратно на железный рукомойник. А сегодня утром мыло исчезло – только клейкий отпечаток на серой жести.
Кира почистила зубы, набрала в ладони воду прополоскать рот и закашлялась – рот был полон мыла. Даже сейчас одна только мысль об этом привкусе вызывает тошноту. А тогда Киру вырвало желчью, потому что желудок был пустой. Оказалось, Нуца растворила весь брусок в бачке рукомойника. Зачем же каждый раз руки намыливать, когда мыльная вода – экономнее? И смотрела так, что не понять, то ли издевается, то ли всерьёз. Кира выудила обмылок, – завтра в бане пригодится.
Нуца – странная. Живёт впрок, будто впереди ещё лет немерено. Купит по случаю скатерть, полотенце, что-нибудь из одежды – и в шкаф. Всё сложено аккуратными стопками, переложено нафталином и какими-то травками в самодельных полотняных мешочках. Белые пододеяльники с желтизной на сгибах, неношеные халаты, ни разу не надетые лаковые туфли довоенного фасона. В прошлое воскресенье она освободила все полки в шкафу, разложила содержимое на кровати, перегладила, и в том же порядке вернула на место, педантично сложив бельё по тем же сгибам. И залежи еды: бесчисленные банки с закрутками, варенье, повидло, компоты, помидоры, гивеч, мешки сахара и муки в матерчатых торбах про запас, как будто завтра война.
Нуца ела мало и однообразно, и готовила практически без отходов. Из курицы получались бульон и жаркое. Ноги шли на холодец. Перья – на подушки. И только внутренности она швыряла вечно голодной, привязанной к будке собаке. У собаки не было имени, а её обтянутый кожей скелет напоминал учебное пособие по анатомии. Она бросалась на всех, кто проходил мимо забора или заходил во двор, включая собственную хозяйку.
– Почему ваша собака такая злая? Почему вы её не накормите? – как-то спросила Кира. – Она же постоянно лает.
– А зачем мне добрая собака? – искренне удивилась Нуца, с сожалением посмотрев на Киру. – Сытая, она же дом охранять не будет.
Вот и сейчас из-за забора доносились визгливый собачий лай и ласковый голос Нуцы, кормившей кур: «Пуй-пуй-пуй, пуй-пуй-пуй». Петух расхаживал по двору, цепко впиваясь в землю когтями на кукурузных ногах. Словно сделанный из красной резины, гребень мотался на его подёргивающейся голове.
– Бежим в дом, пока он занят жрачкой, – сказала Кира.
Лиля прибавила шагу. Петух перестал клевать, в горле у него что-то заклокотало, он скосил глаз в сторону бегущих девочек, пропустил Киру и помчался Лиле наперерез. С визгом, она влетела в дом, успев захлопнуть стеклянную дверь веранды. Петух досадливо пощёлкал клювом и вернулся к окружившим его курам.
– Я его чем-то отравлю, – мрачно пообещала Лиля.
ВЕЧЕР
Когда девочки шли на ужин, начало темнеть, и контуры домов ещё угадывались в сгущавшихся сумерках. А на обратном пути уже приходилось идти на ощупь, потому что главную и единственную улицу освещали два сиротливых фонаря.
К дому Нуцы надо было сворачивать направо после второго, затем пройти мимо колодца, обойти невысыхающую лужу, в которой днём расслабленно похрюкивали свиньи, а ночью что-то плескалось и потрескивало, а уже потом, за кривой яблоней можно было нащупать калитку во двор. Самым неприятным был участок от второго фонаря до колодца – там вечно околачивались местные парни, и, на всякий случай, в качестве защиты, Лиля носила при себе алюминиевые вилки. После ужина она всегда прихватывала с собой две-три и держала их в руке наготове, чем неизменно смешила Киру.
– Эти вилки сгибаются даже от варёной картошки.
– Мне так спокойнее, – вслух убеждала себя Лиля.
В доме горел свет. Дверь на кухню была заперта изнутри: каждую пятницу Нуца грела воду в пузатых зелёных кастрюлях и потом долго мылась в цинковом корыте, издавая стоны и покрякивая.
– Аша, аша, е бине[6], – приговаривала она, поливая себя из белой с ягодкой по кругу эмалированной кружки.
– Ой, что-то у меня живот разболелся, – скривилась Лиля.
– Странно, как раз сегодня ужин был хороший. Почти как в ресторане, меню из трёх блюд: и свиные отбивные, и макароны по-флотски, и куриное жаркое. Говорят, комиссия из Кишинёва приехала. Почаще бы.
– Да? Значит, я такая удачная. Ой, мне срочно надо в сортир, а то поздно будет, – сжав зубы, пробормотала Лиля, схватила фонарик и выбежала в темноту двора.
Кира прошла в комнату. Посередине разобранной кровати Нуцы лежала байковая ночная рубаха в мелкую розочку с оборками на груди.
Две продавленные раскладушки были сдвинуты к стене. У окна, практически стоя, досушивались две пары клейких, насквозь пропитанных виноградным соком спортивных штанов. На подоконнике лежали несколько поклёванных птицами яблок. Пахло осенним дождём и уборной.
– Ки-и-ира! Ки-и-ира! Скорее!
– Хорошо, что не успела раздеться, – Кира помчалась на голос.
У дощатой полуоткрытой двери уборной в боевой позе стоял петух, а за дверью со спущенными штанами, на корточках сидела Лиля с фонариком в левой руке и длинной гнутой палкой – в правой.
– Пошёл вон, тварь, – кричала Лиля, тыча палкой в подпрыгивающую от ярости птицу. Петух наскакивал, пытаясь прорваться в уборную, и при этом злобно клевал палку, попадавшую ему то в грудь, то в голову.
– Я отвлеку, – крикнула Кира, – а ты пока надень штаны.
Она пнула ногой пышный петушиный зад и отскочила, оторопев от ненависти, умещавшейся в крошечной бусинке зрачка.
– Ах ты гад, – взвыла успевшая вскочить со стульчака Лиля, – и обрушила палку на петушиный гребень.
Петух рухнул на землю и затих. Из дома доносился шум переливаемой воды и звяканье вёдер.
– Что будем делать с телом? – по-деловому спросила Кира, пробуя тушку носком грязного кеда. – Может, закинем в кусты?
– Давай оставим как есть, хотя надо бы засунуть его головой в дерьмо, – мстительно процедила Лиля и твёрдым шагом победителя направилась к дому.
СУББОТА
Утром труп исчез.
– Наверное, кошки сожрали, – мечтательно сказала Лиля.
– Перестань, он хоть и птица, а живое существо.
– Да? А мне он больше нравится дохлым. Ты обратила внимание, как он вчера лежал – тихонечко так, ножки вытянул, коготки растопырил, клювом в землю уткнулся...
– Ладно тебе злорадствовать, – Кира не выдержала и рассмеялась, – пойдём в соседнее село, с почты домой позвоним. Тем более, день такой тёплый.
– Ты знаешь дорогу?
– А что тут знать? До речки через сад, потом перейти мостик, а там спросим.
– А завтрак?
– К чёрту. Надоели со своими кашами. Нарвём яблок по дороге.
Сразу за сельским кладбищем начинался сад, но запах спелых яблок чувствовался задолго до поворота от свежевыкрашенных решётчатых ворот – к вытянувшимся вдоль речки яблоневым аллеям. Сквозь поредевшую листву проглядывало белёсо-голубое небо, и утреннее солнце перебирало лучами тяжёлые ветви. При малейшем дуновении ветра яблоки с мягким стуком падали на вялую траву.
– Знаешь, – сказала Кира, – в старости я буду вспоминать аромат и вкус этих яблок; как я срывала с ветки самое красивое, надкусывала, бросала в траву, пробовала другой сорт и третий, и каждое яблоко оказывалось вкуснее предыдущего. И эту тишину. Ой, смотри, ёжик бежит. Первый раз в жизни вижу ёжика! Вот я поймала кусочек счастья, а через минуту или секунду всё это останется в прошлом.
– А я, если меня не хватит старческий маразм, постараюсь запомнить всё – и Нуцу, и петуха, и то, как Згардан позорил нас на линейке за то, что вместо положенных двадцати пяти дневных корзин собрали только двадцать.
– Тебе трудно будет жить.
– Это тебе будет трудно жить, принимая серое за розовое, – не согласилась Лиля. – Это то же самое, что не узнавать красный свет на переходе. Раздавят и не заметят.
– Ты не понимаешь, что счастье – это мелкие радости. В больших количествах на нас обрушиваются только неприятности. Вот посмотри, солнце светит, чистый воздух, тепло, речка извивается, или даже не речка, а канавка с бегущей водичкой, неважно. На мостике мальчишки играются или рыбачат. Короче, представь, что сейчас кто-то нас сфотографировал, и через много лет, глядя на снимок, ты, уже с развившимся артритом, морщинистым лицом и лёгким склерозом, пожалеешь, что не радовалась этим минутам покоя и тишины.
– По-моему, это те же пацаны, что кидали дерьмом в Анфиску, – забеспокоилась Лиля, близоруко щурясь. – Не похоже, чтобы они рыбачили, да и что здесь можно выловить кроме лягушек? Эй, пацаны, унде еште почта[7]?!
Сидя на корточках, мальчики продолжали ковыряться у себя под ногами, а когда Лиля почти вплотную подошла к ним, – ухмыльнулись и, подпрыгивая на шатких досках, сбежали по мостику на другую сторону. Перед тем, как скрыться в кукурузном поле, один что-то прокричал, но крик Лили был громче. Услышав её вопли, оба пацана высунулись из кукурузных зарослей, брякнулись на землю и, дрыгая ногами, затряслись в конвульсиях смеха.
Лиля кряхтела, пытаясь освободить ногу, по колено застрявшую меж разобранных досочек мостика.
– Как же это, – растерянно бормотала Кира, переводя взгляд с выковырянных дощечек на всхлипывающую подругу.
– Сволочи, – прорыдала Лиля, когда ей удалось выползти на мостик, – это были мои новые брюки, тётка привезла из Болгарии. А теперь что? И нога болит, может, даже перелом... – Она осторожно потрогала расцарапанную, посиневшую щиколотку. – Убила бы гадёнышей этих. Ну что мы им сделали?!
– Да забудь о них, – неуверенно посоветовала Кира, – дети, им же заняться здесь больше нечем – ни кружков каких-нибудь, ни кинотеатра, ни парка, в конце концов.
– Если ты скажешь ещё хоть слово в защиту этих малолетних бандитов, я с тобой больше никогда в жизни не буду разговаривать, – рявкнула Лиля и зарыдала во весь голос.
Через час девочки добрели до дома. Нуцы нигде не было видно.
– Она же сказала, что пойдёт на крестины, – вспомнила Кира.
Безымянная собака заходилась лаем, натягивая цепь каждым рывком ссохшегося тела. Ошейник впивался в тощую шею, и тогда животное, не переставая рычать, отбегало к будке.
– Я люблю собак, но сытых и немых, – заметила Кира.
– Смотри, – прошептала Лиля и остановилась.
Навстречу им шёл петух. Если не считать некоторой вялости в походке, выглядел он как обычно.
– Слушай, – задумчиво сказала Кира, – а он чем-то похож на тебя. Такая же роскошная грудь. И ходит по-балетному, носочек тянет. Только видишь, в отличие от тебя, он смотрит под ноги.
– Засунь свой сарказм знаешь куда? Вот что мне делать, я же бегать не могу и палки под рукой нет?
Не переставая трясти головой, петух поравнялся с девочками, окинул их туманным взглядом, заглотил висевшего поперёк клюва червяка и продолжил свой путь.
– Да, – озадаченно сказала Кира, – что-то с ним явно не так. Не вижу прежнего задора.
– Представляешь, в каком я виде, если уже петух на меня внимания не обращает, – огорчилась Лиля. – Помоги, пожалуйста, подняться на крыльцо.
В доме было тихо и прохладно. В окне билась жирная осенняя муха. Ветерок шевелил оборки тюлевых занавесок. Муха упорно ползла наверх к открытой форточке и снова соскальзывала на подоконник, уставленный банками с ещё не успевшим остыть айвовым вареньем.
– Вот ползёт она и не соображает, что неминуемо свалится в варенье и там окончит свою вонючую жизнь, – скривилась Кира. – И мы с тобой тоже влипли с этим колхозом, как мухи, и непонятно, когда отсюда выберемся.
– Слушай, как спать хочется. Раз Нуцы нет, давай ляжем в каса маре, на ту роскошную кровать с сотней подушек, я на них ногу положу, болит очень.
– А Нуца?
– А что Нуца, в суд на нас подаст? И вообще, она только вечером вернётся. Мы чуть подремлем, она и знать не будет. Главное, потом подушки правильно сложить.
Во дворе тоскливо повизгивала собака, и Кире приснилось, что, та, устав от своей собачьей жизни, легла, положив голову на лапы, а потом на её месте оказалась мумия, которая каким-то образом продолжала лаять и звенеть цепью.
А потом сон закончился, но невозможно открыть глаза, когда тело утопает в блаженной мягкости и тепле настоящей постели. Ещё немного, и она уедет туда, где есть горячая вода, ходят троллейбусы, в кафе едят мороженое, а по освещённым улицам можно гулять. Но почему так всё чешется? Как в детстве после клубники, когда живот и спина покрывались сыпью, и хотелось содрать кожу, но мама смазывала цинковой мазью и покупала новую книжку, награду за страдания...
– Чёрт, тут же блохи. Кира, вставай, иначе они нас сожрут.
– Откуда блохи?!
– Не знаю, каким дерьмом набиты эти перины, – причитала Лиля, – может, собачьей шерстью. И главное, ничего не видно. Который час? Мы наверняка проспали и баню, и ужин...
– И Нуцу, – Кира кивнула на полуоткрытую дверь, через которую пробивался свет. Пахло домашним хлебом и бульоном.
– Бунэ сеяра, фетеле[8], – произнёс сутулый силуэт Нуцы, – я вам воду нагрела, баня будет. Только мыться – в одном корыте по очереди. Потом покормлю.
– Шутит, что ли? – прошептала Лиля.
– Хай вставайте, в это время вредно спать – голова болеть будет.
– У меня уже болит, – пожаловалась Лиля. Держась за стены, она похромала в кухню, – и вот ещё нога...
– До свадьбы заживёт, – сказала Нуца, не поворачивая головы, – она вытаскивала из духовки хлеб, – а Митьку с братом его отец уже выпорол.
– Так вы знаете, что случилось утром? Откуда? – изумилась Лиля.
– В селе не надо газеты и телефон. Я у дочки в городе гостила и удивлялась сильно, как она с трубкой на ухо целый день ходит: суп варит – телефон, телевизор смотрит – телефон, муж с работы пришёл – нет до него дела. Такая вся городская стала, будто я её не на этой кровати родила, и не бегала она босая по селу, и не чистила курятник. И внучка тоже с ногтями ходит, волосы покрасила, хорошо хоть не курит, как эти ваши прости господи.
– Зато в городе есть туалет, горячая вода и газ, – возразила Лиля, отмокая в корыте.
– Это да, хорошо, удобно даже. Когда войны нет.
– Какой войны?
– Какой, какой? Кто знает. Но если начнётся, городские снова сюда побегут – к огородам, печкам, да колодцам. На вот полотенце.
– Спасибо. А с чего вы взяли, что война начнётся?
– Так ведь прошлую тоже не ждали, объявили тогда по радио, что немцы напали.
– Странная вы, Нуца, – сказала Кира, заплетая волосы в мокрую косу, – а если не будет войны, то так всю жизнь и мыться в корыте?
– И что? Я вот не померла от такой жизни и ещё здоровее многих городских, потому что работаю на воздухе, кушаю с огорода, а не всякую гадость. Да что говорить. Лучше за стол садитесь, мамалыга готова. Брынзу покрошите. Вот бульон сварила. К утру холодец застынет.
– Я люблю горячий бульон, – Лиля благодарно улыбнулась и отхлебнула из широкой чашки с отбитой ручкой. – Мама часто варит, с лапшой и клёцками. Но ваш, и правда, вкуснее, пахнет по-особенному.
– Там укроп и травки. И это не синяя мороженая курица, как у вас в городе, а петушок. Он вот только бегал и свежее зерно клевал.
Лиля побледнела и замерла с полупустой чашкой у рта. – Какой петушок?
– Какой-какой? Мой. Один и был. Только вот заболел, вялый стал, на курочек не смотрит. Вчера ещё гонял их, а сегодня с утра ходит вроде как контуженный и голос хриплый. Я ему водки в клюв налила, может, думаю, простыл. Не помогло. Пришла с крестин, смотрю, а куры ему ноги до крови обклевали, им ведь одно от него нужно.
– И вы его зарезали?
– А на что мне этот инвалид? Завтра поеду на базар, другого куплю. А ты чего не доела? Теперь что, выливать?
– Больше не хочу, – сказала Лиля, – я уже не голодная.
– Ну, так не надо было полную тарелку наливать. Вот завтра холодец попробуете. Петушиное мясо нежное, не то, что у цапли.
– А вы что, и цаплю ели? – спросила Кира, чувствуя, как каменеют скулы.
– Война была, кушать нечего, вот мы с соседкой и её братом младшим, ему лет двенадцать было, пошли на речку, там цапли водились. Глупые птицы, стоят в воде до-о-олго и не шевелятся даже. Вроде руками можно взять, а как – не знаем. Аурел в одну камень бросил, в шею попал. Она улететь хотела. Но цапли летают медленно, и мы сетку накинули, уже в воздухе поймали. Она билась ка ун небун, как ненормальная, и Марии крылом в глаз попала, у неё инфекция потом началась и глаз вытек. Да вы её видели – в магазине работает. Сварили мы эту птицу, а мясо горьким, как полынь, оказалось. Даже собаки не ели. Но перья красивые, серые с синим – вон в вазочке стоят.
– А вы ещё петушиные туда засуньте, – предложила Лиля, – букет будет.
– Дак это, кому они нужны, и так по всему селу валяются. А вот цапли здесь больше не водятся, после войны подевались куда-то.
Серые грузовики стояли под серым дождиком, на серой от утренней измороси дороге – рисунок из тетрадки в косую линейку.
– Дождливая осень в этом году, – сказал шофёр.
Отработанным движением он закидывал в рот чёрные виноградины, потом надувал плохо выбритые щёки и сплёвывал косточки так, что они вылетали веером. – Вот, девчонки, возьмите, накройтесь, а то промокнете, – он кинул в кузов кусок брезента. – До города часа три, не меньше. Винограда хотите на дорожку? – Он протянул Кире гроздь «Изабеллы». Та молча покачала головой.
– Мы виноградом на всю жизнь наелись, – крикнула Раиса, высунувшись из кузова. – Вы уж как-нибудь сами его доедайте.
В грузовике пахло резиной и сырой одеждой. По обе стороны дороги мелькали безлюдные поля и виноградники, кое-где перемежающиеся с перелесками и песчаными карьерами. Поздняя осень была неотличима от ранней зимы.
У железнодорожного переезда грузовики застряли. За придорожными акациями виднелось озеро. Издали вода напоминала больничный кисель. Вдоль прибрежной линии торчали застывшие серые комки.
– Надо же, цапли, – удивился водитель, – давно не видел их в наших краях. Если они не улетели на юг, значит, зима будёт тёплой.
Последний вагон товарняка скрылся за поворотом. Неуклюже подпрыгивая на рельсах, грузовики выбрались на шоссе. До города было ещё далеко...
- [1] Кто здесь? Всё равно ничего не дам!
- [2] Ой, боже мой, что мне делать?
- [3] Вы кто?
- [4] Смотрите на этих проституток! Они дымят, как паровоз.
- [5] Моя мама говорит, что все городские такие.
- [6] Вот так, вот так, хорошо.
- [7] Где почта? (ломаный молдавский)
- [8] Добрый вечер, девочки.