Было и у меня свадебное путешествие, но не как у всех, а наоборот, – на земляные работы в глубину веков и даже тысячелетий: с невестой, а верней уже с молодой женой археологиней мы отправились из тогдашнего Ленинграда на Украину (тогда ещё «на», а не «в Украину») в село Межирич на раскопки жилища первобытных людей, охотников на мамонтов. Она была аспиранткой нью-йоркского университета, а я при ней состоял в странном статусе «хасбенда», ловя на себе взгляды, полные недоумения – «а разве так можно»? Для окружающих я был подозрительным чужаком, а она, вопреки иноземному паспорту, всё же почти своей – тоже археолог и тоже русская, родившаяся в Белграде в семье белоэмигрантов. Сербия, Белград – здесь ключевые слова. Моя охотница за мамонтами, ещё в детстве переселившись в Нью-Йорк, стала совсем американкой, а вот её старшие родичи оставались стопроцентными русскими, несмотря на двойное изгнанничество. Где бы они ни находились, они выстраивали вокруг себя Россию по образу и подобию той, что осталась в детской памяти, в бабушкиных колыбельных песнях и дедовских георгиевских крестах, то есть с православной церковью, институтом для благородных девиц и кадетским корпусом. Об одном из них, о таком «рыцаре бедном», я написал поэму «Жизнь кадета Евгения Гирса». Он тоже «имел одно виденье», однако, не кощунственную блазнь, как у пушкинского рыцаря, а мечту о том, какой могла быть, но не стала Россия.
Вот что надо было поместить в эпохальную «Антологиja Руске Поезиjе XVII-XXI век», дорогой Саша Петров, её составитель! Но об этом позднее.
Перелетел к ним и я прямым рейсом в Нью-Йорк, соединившись семейными узами. Несмотря на циничную поговорку «иностранец не роскошь, но средство передвижения», брак наш оказался далеко не фиктивным, но, продержавшись с переменным успехом ещё дюжину лет, в свой час, как многое на этом свете, благополучно развалился... Перед разводом мы, опять же «не как все», сговорились отправиться в совместную поездку по разваливающейся Югославии с тем, чтобы в конце оказаться в Белграде и припасть к некиим истокам и началам. Конечно, Париж считался столицей Первой русской эмиграции, где обосновалась богема, хотя и не сразу. Литераторы вначале облюбовали Берлин, ибо там были самые дешёвые типографии. Аристократия нашла приют среди своих в королевстве Бельгии. А люди попроще были хорошо приняты в православной Сербии под покровительство королевской семьи Карагеоргиевичей. Там они обустроили свою чаемую Россию, там родилась моя, так сказать, «благоверная», а когда власть захватил коммунист Броз Тито, пришлось русским в очередной раз собирать манатки. Правда, некоторые из них остались и преуспели.
Накануне поездки ко мне на кампус заскочил оживлённый господин средних лет, заговоривший как старый знакомый, хотя я его видел впервые. Это и был Саша Петров, поэт из Белграда. Ничего удивительного, он знал меня заочно по стихам (или по слухам) и даже вставил в свою двуязычную Антологию, экземпляр которой тут же мне и вручил. Я оценил добротность тяжёлого тома, сделал закладку на своём имени, но внимательное чтение с перелистыванием оставил на потом. Предпочёл познакомиться с самим Сашей, составителем и участником двуязычной Антологии. Он, как и «моя ex-», родился в Сербии в семье русских эмигрантов – офицера Белой армии и выпускницы Смольного института. Но «моя» стала американкой, а он, оставшись в Югославии, сроднился душою с сербами, хотя и писал по-русски. Был у них председателем Союза писателей (председник Уније писаца). Преподавал в университетах. Был женат на дипломатической даме, после в Израиле Кринке Видакович-Петров. Но о поэте Петрове я прежде ничего не слыхал.
Нисколько не огорчившись, Саша тут же вручил мне свои недавние издания – на русском, английском и сербохорватском (это один язык, но с разными алфавитами). «Нет, на сербском» – поправил он, и я эту поправку заметил. Книжки я и полистал, и почитал, и убедился: на всех языках он говорил о России. Однако Россия у него была не эмигрантской, а советской, хотя и несколько глянцевой, обложечной, на которую надо равняться, как на доминанту или как на высокий образец для окраинного мира, воплощённый для Петрова в образе и стиле наших шестидесятников.
Ну, например, центр притяжения его образной системы оказывается на Красной площади. Там, конечно, зубчатые стены, расписные маковки, там мавзолей, стоят охранники и гуляют иностранцы. Временами там происходят устрашающие военные парады и встречи властей с народом, но для поэта всё это остаётся за скобками. В стихах Петрова разыгрываются лишь небольшие элегантные сценки:
Девушка бежит босиком по Красной площади.
Горячая Красная площадь.
У девушки загораются ноги.
Девушка взлетает.
Она летит над Красной площадью.
Народ в изумлении смотрит.
Кто поверит своим глазам?
Красная площадь
Девушка взлетает.
Она летит над Красной площадью.
Народ в изумлении смотрит.
Кто поверит своим глазам?..
Нечто открыточное, первомайское… Вспоминается по контрасту непутёвый герой Венички Ерофеева, который, живя в Москве, ни разу там не был: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля».
Память подсказывает много других сюжетов, которые ещё пуще противоречат лирическому обожанию этого сакрального места. Вспоминается молоденький пилот из Германии Маттиас Руст, который в пику всему генералитету ПВО (противовоздушная оборона) лихо приземлил свою Сессну на Васильевском спуске и выкатился прямо на площадь. Ай да Маттиас, ай да сукин сын! С восторгом я вспомнил о нём в Шампейн-Урбане, где меня навестил славист Билл Чалсма, прилетевший туда на Сессне из другого штата. Мы покружили над университетским кампусом, а потом он передал мне штурвал, и я несколько минут пилотировал лёгкий податливый самолёт. «Ну что, летим на Красную площадь, Билл?» – заорал я приятелю. «Это уже было…» – заметил он отрезвляюще.
А вот чего прежде не было – целиком обнажась, приколотить гвоздём свою мошонку к брусчатке недалеко от мавзолея, как это сделал Пётр Павленский, другой смельчак и безумец. Это, впрочем, было выполнено в стиле не столь элегантном и вряд ли пригодилось бы для сюжета петровской поэмы.
Здесь же, у Лобного места, против тяжёлой кремлёвской государственности выступила Наталья Горбаневская, маленькая женщина с грудным ребёнком и великолепная семёрка смельчаков с лозунгами «За вашу и нашу свободу». Они протестовали против оккупации Чехословакии в 1968 году и за это удостоились тюрем и психушек, а также песни «Наталья», которую спела Джоан Баэз.
Лирического героя Саши Петрова увлекают другие сюжеты. То была босая девушка, потом чёрная кошка (на Красной-то площади!), а вот теперь мальчик.
Мальчик идет по Красной площади.
Идет на руках.
Мальчик видит небо.
Оно золотое.
В небе стоит собор.
Пустой собор.
Только свечи горят.
Мальчик хочет перекреститься.
Или вытереть лоб.
Горячий от пота.
Мальчик падает.
На Красной площади
золотая голова.
И всё-таки нельзя было сказать о нём, что он ангажированный и про-советский. Мальчик у него православный, он хочет перекреститься на собор, но руки заняты. Это интересная деталь. Он русский, он сербский, он югославский. Он такой, какой была Югославия по отношению к Советскому Союзу – в общем про- и немного контра-:
Я вижу сон.
Это Красная площадь спит.
Я читаю стихи на Красной площади.
В моих стихах Мандельштам
с лопатой в руках ищет солнце,
зарытое на Красной площади.
Красная площадь просыпается
от стука его лопаты.
Всё-таки иметь не Ленина в башке, как Маяковский, а Мандельштама – это ведь немало для путешествующего поэта, и я с оговорками, но признал Сашу Петрова! Он это почувствовал и, прощаясь, предсказывал мне радушную встречу в Белграде.
Белград был пунктом Б на карте Европы в нашем прощальном, наоборотном свадебному, путешествии. Пунктом А был Мюнхен, где мы взяли напрокат сиво-серебристого конька-горбунка. Это был немецкий опель-кадет, ладный, выносливый и жадный до пожирания километров… Он провёз нас безаварийно по всей Югославии, разваливающейся после Тито, пока я его не грохнул в пункте Це в Венгрии, на выезде из Будапешта, а затем уже без меня добила где-то в Моравии моя «бывшая».
Подобно нашей поездке, сама страна была в пред-разводном состоянии. Нет, туристские красоты оставались на местах: ухоженные равнины с виноградниками в Словении, сочащиеся струями каскады Плитвицы, стройнейшие кипарисы хорватской Адриатики, да и сам красно-черепичный Загреб – всё это давало пищу незамыленному глазу. Но самих туристов не было, хотя по деревням к ним взывали объявления «zimmer», «zimmer» – дешёвый ночлег для тех, кому Италия была не по карману. Крепость в Дубровнике была оскорблённо пуста и необихожена. Пальмы затрухлявились дуплами в Сплите, в них торчали окурки. Местная неопрятность, славянское нехлюйство, лень? Родимые пятна социализма? Конечно, и это... Но в Боснии ветер носил по мостовым обесцененные динары; некоторые из синеньких бумажек с изображением Тито прилипали к поверхности луж, остальные уносились дальше. Это уже пахло катастрофой. Добавлю подробностей из «Я в нетях», третьего тома моего «Человекотекста»:
«Под вечер мы спустились с окружных гор в Сараево, который встретил нас огромным портретом маршала Тито, вывешенным во весь фасад дома на пересечении главных улиц. Туристское агенство было закрыто, но какие–то типы околачивались перед дверью. У одного из них, менее подозрительного, мы сговорились переночевать. Утром, к своему удивлению, никем не зарезанные и не ограбленные, мы прошлись по городу. В центральной мечети шла служба, и магометанки льнули одна к другой, толпясь снаружи. Вероятно, внутри не было для них места. Странно было видеть славянские кареглазые и даже голубоокие лица девушек под хиджабами, – так же странно, как и угадывать общеславянские слова в распеваемых сурах Корана.
Некоторые улицы упирались в холмы, откуда мы прибыли. Вскоре там разместятся сербские снайперы и поведут прицельный отстрел прохожих. По огневым точкам будет бегать с автоматом наш Эдуард Лимонов, а военный преступник Радован Караджич с красиво уложенными волосами (серебро с чернью, чернь с серебром) ещё и подначит: «Пульни, Эдичка. Пуцни, братушка. Tе ж – нелюди...». Французские журналисты станут показывать исподтишка средний палец русскому позорнику.
Но, пока всё это не началось, к историческому и роковому перекрёстку, расположенному у моста через речку, патриоты подвозили школьников, и они читали развращающий текст мемориальной доски:
«Со ового мjеста 28 jуна 1914 године Гаврило Принцип своjим пуцнеем изобрази народни протест против тираниjе и влековне тежньу народа за слободом.»
Здесь злодеяния века начались, и здесь они закончат век. Прочь отсюда!
В Белграде мы поселились в отеле «Таж», полном аналоге советских молодёжно-спортивных гостиниц. У меня было выступление в Союзе писателей, устроенное Сашей Петровым, который считался там «сербским Вознесенским». Устроено было хорошо, заранее объявлено в газете «Политика», только сам Саша укатил на это время в Японию, пользуясь привилегиями своего писательства, увы, ускользающими.
Узнав, что я приехал к ним через Хорватию и Боснию, поэты–писатели ужаснулись:
– Вас могли убить!
– Как видите, я жив.
– Там опасно, ведь они такие звери...
Тут их внимание переключилось на поэтессу, только что вернувшуюся из Косова. Это уже тогда было горячей точкой.
– Ну как там? – спрашивали поэтессу.
– Стррррашно! – отвечала она одним словом.
Для «моей ex-» приезд в родной Белград имел сентиментальный смысл. Мы побывали там, где жила семья, где была их собственность, дом, отобранный социалистическим маршалом, – всё было поломано, разрушено и так брошено, причём, незадолго до нашего приезда. Я даже пожалел предавшую меня бедняжку: она в буквальном смысле посетила отчее пепелище...
Побывали мы и в Свято–Троицкой церкви, где её крестили. Был жив даже тот священник, отец Виталий, когда-то участник Белого движения, но он уже тяжело болел. Новый батюшка отец Василий Тарасов оказался его сыном и преемником. В церкви было пусто, тихо, – только мы, да он. Как-то конспиративно держась, зашли туда двое молодых людей, заговорили по-русски. Один из них желал принять крещение. За этим ли только они сюда приехали? Совершив обряд, отец Василий напутствовал их, будто новобранцев перед сражением:
– Мусульмане – нелюди...
Уж не воевать ли за веру они собираются? Я спросил риторически:
– А что бы сказал Спаситель по этому поводу?
Мне никто не ответил».
Пусть обещанная встреча с Сашей в Белграде не получилась, но дело не в этом, а в том, что много позже, ознакомившись с двуязычной Антологией «Русске Поезиjе XVIII-XXI век», я признал и понял Петрова как Составителя с большой буквы. По существу, он составлял её всю жизнь с 15-ти лет, но реально помог ему «счастливый случай». Вот как он рассказал об этом в интервью Юлии Горячевой для «Независимой газеты» в январе 2017 г.:
– Как и когда родилась идея двуязычной «Антологии русской поэзии»?
– …счастливый случай: знакомство в 1965 году в Словении на международном конгрессе ПЕН-клуба с поэтом Алексеем Сурковым, в ту пору главой СП СССР. Сурков предложил позвонить ему, если мне, когда я буду в Советском Союзе, понадобится его помощь. В 1967 году, после того как в Ленинграде я месяца три-четыре от руки переписывал стихи в знаменитой Публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Шедрина, я при личной встрече попросил Суркова организовать мне покупку книг из серии «Библиотека поэта». Благодаря ему я купил больше 100 книг. В 1973 году я снова побывал в России, на этот раз официально, как внештатный редактор издательства «Вук Караджич». Это была для меня важная возможность встретиться помимо Виктора Шкловского и Михаила Бахтина с поэтом Генрихом Сапгиром. Сапгир снабдил меня избранными самиздатовскими книгами.
Замечу, что самого Суркова, так же как многих зачерствелых советских лауреатов, в последнем издании Антологии нет. Зато есть Филарет Чернов, автор трогательного текста «Занесло тебя снегом, Россия», есть и другие поэты-эмигранты, а также многие талантливые нонконформисты из списка Генриха Сапгира. А первое издание претерпевало трудности вплоть до внешнеполитических. За него пришлось спорить с земными властителями.
– Как вам приходилось отстаивать право на творческое самовыражение?
– Пример тому – белградская «Антология русской поэзии» 1977 года и отношение к ней советской власти. Осуждённая советскими коммунистами и невольно терпимая югославскими после упомянутых реакций (впоследствии мне было сказано, что Брежнев даже стучал кулаком по столу, но Броз напомнил ему, что он находится не в лагерной столице) «Антология русской поэзии» все же стала событием и для Сербии, и для представленных в ней поэтов, и для их русских читателей, к которым она неизвестными путями доходила, минуя железный занавес. В то время она была серьезной поддержкой для тех русских поэтов, которые были в немилости у власти. Любой из них, приехав в Сербию, чувствовал себя как дома, прежде всего благодаря сербским любителям русской поэзии.
Вот чего я бы не сказал о себе. Покинув страну с тревожным чувством, я потом наблюдал издалека, как её раздирали усобицы, к каким кровавым баням приводила этническая рознь и поражался тому, как эти абсолютно близкие народы, живущие на той же земле с прекрасным климатом и дивной природой, имеющие общий язык и похожие традиции, вплоть до такой же (и, кстати, вкуснейшей) пищи, довели взаимную ненависть до столь высокого градуса! Потребовалось внешнее вмешательство, чтобы охладить горячие головы.
Я с ужасом проецировал подобный ход событий на страну, откуда я родом, причём уже не издалека, а в непосредственной близи, приехав в Ленинград, чтобы посильно участвовать в Перестройке. Я запросил и получил приглашения от двух университетов на осенний семестр читать лекции по эмигрантской литературе, взял неоплачиваемый отпуск, рванул туда, и приезд совпал с попыткой государственного переворота ГКЧП. К счастью, попытка не удалась. И если бы они победили, кто бы смог их остановить от кровопусканий – подобных тем, что пошли раздирать бывшую Югославию? Разве внешние силы решились бы бомбануть так называемую ядерную державу, чтобы отрезвить гэкачепистов? Всё тогда обошлось «малой кровью» двух раздавленных танками демонстрантов.
Не я один проецировал эти дела на территорию 1/6 части земной суши, которая стала стремительно сокращаться. Натовская бомбёжка Белграда и других горячих точек вызвала болезненные возмущения в России, причём не только в верхах и низах, но даже среди интеллигенции. Особенно ярко, яро и бурно протестовала Юнна Мориц, проклиная Европу, Запад, Америку и своих либеральных собратьев по перу. Её протесты, хотя и представлены в Антологии в смягчённом виде, выдают смятённое сознание поэтессы.
И этой волчьей соли (?) звук
Ещё распробует Европа,
Когда сверкнут во мраке мук
Караджич Вук и Васко Попа.
Их сербость перекусит сук,
На коем трусость правит кастой,
Ещё сверкнет Караджич Вук
Баллады сербостью клыкастой...
...Венгры пляшут, поляки поют,
Небесами торгуют болгары.
Сербов дружно и втёмную бьют,
Где сокровища, там и кошмары.
Я живу в побеждённой стране,
Чья борьба за права человека
Упростила победу в войне
За планету грядущего века...
А вот – Михаил Ерёмин, которого нет в Антологии. Я всю жизнь помню наизусть стихи этого нео-футуриста с «боковитыми зёрнами премудрости», с «роскошно скошенным лугом», «светтением бухты Барахты» и другими такими же волшебными строчками. Но и этот мудрец, когда мы встретились после десятилетий жизни в разных полушариях, возмущался государственно:
– Что ж, вы и нас бомбанёте, если мы что-то не так?
– Нет, Миша, вас не бомбанём, можете безобразничать…
Жаль, что Ерёмина нет в блестящей череде талантов — от «Орла Российского» Симеона Полоцкого до «не только Бродского». Впрочем, предыдущее издание только им и кончалось. Вот что Петров сказал о составе Антологии в том же интервью:
– У меня во втором издании, вышедшем в Белграде в 2011 году, после Бродского 47 поэтов. Любимые: Елена Шварц, Ольга Седакова, Инна Кабыш, Вера Павлова, Вера Полозкова, Мария Степанова, Сергей Гандлевский. Очень ценю Евгения Бунимовича. И вовсе не потому, что он предисловие к моему российскому сборнику написал. Из современных эмигрантов высоко ценю Владимира Гандельсмана и Бахыта Кенжеева.
Тепeрь уже некоторых нет, они не порадуются. Нет и составителя Александра Николаевича Петрова, сербского гражданина. Но зато есть русский поэт Саша Петров, которого составитель заблаговременно включил в Антологию. А для живых участников это отрадно – видеть свои тексты столь качественно изданными, к тому же в едином контексте с классиками и другими прославленными собратьями по перу. Это – выход за пределы родного языка, возможность показать себя миру. Правда, мир этот неширокий, славянский, в каком-то смысле тупиковый, – для иных честолюбцев он душноват, зато более тёпел, родствен и отзывчив.
Для сербских читателей такое собрание русских поэтических шедевров должно быть бесценно, особенно если они, как сам составитель, глядят с надеждой в сторону красных зубчатых стен и башен со звёздами. Стихи напечатаны параллельно с переводами на сербохорватский (вернее, только на сербский, поскольку они на кириллице), снабжены биографическими статьями об авторах и даже их портретами. Но Антология хороша и даже ценна для русских читателей, поскольку даёт богатый, тщательно отобранный спектр поэтических самоцветов, связанных в непрерывную череду высшей национальной деятельности, каковой является Поэзия. Это и есть русская культура в её лучшем выражении, которая, конечно же, не подлежит никакой отмене, несмотря на перетряхивания и попытки её обесценить, – попытки, напоминающие действия биржевых манипуляторов.
Champaign IL, авг. 2022