Пантомима неоновых танцев

Михаил Ляшенко – поэт, которому дано умение привлечь внимание читателя и держать это внимание от начала до завершения стихотворения. Яркая метафоричность, которой насыщены его стихи, экспрессия стихотворной речи поэта буквально завораживают и ведут к живому восприятию поэтической мысли, всегда присутствующей в его текстах. Он не тратит слов всуе – давая им философскую содержательность. Свобода высказывания – отличительная черта его поэзии. Свобода перемещения в географическом и историческом пространстве создаёт ощущение всеохватности его мировосприятия.

Даниил Чкония

 

 

* * *

 

Мы стали растворяться в этих днях,

открытых настежь и неуловимых,

опавших листьев сонная лавина

неслась недвижно.

Сняли якоря

и время, и пространство.

И земля

лежала плоско и неизъяснимо.

 

 

МАРШРУТ

 

Кариатиды озябли и смолкли –

иней пошёл по склоненным главам –

воздух сегодня прозрачный и колкий,

город, как вымерз, но юркой иголкой

ночь подшивает к себе острова

скверов продрогших и дуги мостов,

шелест маршрутки, без нас бы пустой,

по лабиринтам извилистых токов.

Север дохнул на угодья Востока

и забавляется палой листвой.

 

А мимо нас потекли из окна

сны и огни слюдяного пространства

и пантомима неоновых танцев,

ветер попутный приблизился к нам, –

ветер предгорий с невнятицей снежной,

кошка крадётся вдоль части проезжей,

как провожая нас на виадук.

Дальше – с проспекта по улице смежной

два поворота и выход на круг.

 

Остров Мадатовский и Воронцов,

храм католический, храм православный,

мимо Арто и Аполло, кольцом, –

веет из прошлого ветром астральным.

 

«Время? Бог весть… Но, скорей всего, поздно.

Будь ночь безоблачной, знали б по звездам».

Вверх по теченью идём, да, но где?

Слева поплыли фонарные пятна

по непроглядной вощёной воде.

Где это, где? Нет, пока непонятно…

 

«Этот вояж надлежало предвидеть,

и не о месте и времени речь…

Пробуй уснуть. Я нас буду стеречь,

как караульный, и сны твои видеть.

А на запястье положим мы медь –

старорежимные эти копейки –

я их храню, как завзятый Корейко».

Так… но пока ещё не разглядеть,

как на экране, подёрнутом пылью.

Так… Вот картинки беззвучно поплыли

и мишура, но, как будто ясней,

ясно, яснее, как ясно во сне –

как по ладони читаю и вижу:

в гору идём и всё выше и выше,

ночь и безлюдье, а выше и снег, –

так вот с погодою к нашей весне…

 

Время… Пора возвращаться назад

по лабиринту дворов и проходов,

ниже шумит Александровский сад,

дальше – подземным пустым переходом,

сотни две метров и вновь на пассат,

двадцать ступеней и – грудью на ветер,

дальше – салон в полуматовом свете…

Едем в маршрутке неведомо где.

Блики плывут по вощёной воде…

 

 

ИЗ ПРИЧЕТЕЙ ПО ПОЧИВШИМ ВРЕМЕНАМ

IT’S NOW OR NEVER[1]

 

Владимиру Джариашвили

 

Не о себе б нам петь да плакать,

давно пора не о себе,

коль время ускоряет бег

и воск устал слезою капать.

 

Сотри случайные черты

с лица страдалицы Европы –

сотри, пока не въелась, копоть –

мы с ней теперь почти на «ты».

 

Что копоть, как не архетип? –

Ведь и у нас порой коптит –

то оттепели керосинки,

то девяностых керосин –

у памяти своей спроси,

когда с заигранной пластинки

хит всех времён заголосит,

мир повернётся на оси,

вспорхнут, как бабочки, картинки,

где над житейским океаном,

что пух, по воздуху плывёт

Весна под Мамбо итальяно –

step-step by step – почти полёт.

Из свиты местных королей,

её партнер глядит ковбоем,

над нею небо голубое

и ситчик голубой на ней,

и накладной воротничок

из довоенного наследства,

и нет печали ни о чём,

всё, как вчера, где было детство,

почти что завтра, но сейчас…

Он строг к ней, как шериф на час! –

Тут все с замашками ковбоев

из завезённого кино.

Их всех другой волною смоет.

Она уже шипит у ног…

 

Я б спас тебя, когда бы мог,

как ключ к судьбе зажав в горсти,

но только выдохну: прости! –

и сам я не могу спастись,

и опоздал я в этот вестерн,

где ты – невольная невеста,

не покоренная никем –

paloma blanka – гений места –

тебе, мятежной, было б тесно

в том уготованном мирке,

где за окном – что твой Марке…

А тут на бабушкином кресле

потёртый вылинявший плед,

хоть бабушки давно уж нет.

На свете нет и Джельсомины…

Стоит дух стылого камина,

да радугой сверкнёт фасет,

когда его коснётся свет,

бутыль у кресла из-под граппы,

на вешалке пальто из драпа,

в шкафу томится кринолин

и выдохшийся нафталин,

и платье чёрного поплина…

В пыль обернувшаяся глина,

как бархатный покров, лежит.

 

 

Sic transit… – что? – всего лишь жизнь.

Так ведь и я вот-вот исчезну,

как за тобою сплыли в бездну

под визг ребяческих гитар

сны той эпохи, блеск кокард,

подъюбки и пальто из драпа,

вино всех тех сезонов, граппа,

цирк шапито, парад-алле,

кино то и те дефиле,

гламур, лямур, тужур, амор

и крестные отцы каморр…

It’s now or never ? –

Never more!

 

 

ДЖВАРИ2

 

Адаму Ахматукаеву

 

…Вращает небо на шарнире

Четырёхкрылый монастырь.

Борис Пастернак

 

Так вот бывает, когда из страны

жмёшь по следам караванных верблюдов,

«медленный бег неизбежного чуда»

Джвари поднимет на гребень волны.

 

Прямо по трассе, со стороны

правого берега – он тут пологий,

слева и выше отвесы отрога,

и, наконец, да – на гребне волны!..

 

Шепчешь: помилуй меня и прости –

больше – сподобь хоть когда дорасти

так, чтобы просто и ясно, и точно,

без примечаний, отсылок, отточий,

но пронимало б до самой кости.

 Можно опять про любимые сны

под колыбельные ветры эпохи,

пусть с долей смысла…

Но если о Боге, –

вот он – на гребне четвёртой волны.

 

А за Арагвой к нам трасса приблизит

снег прошлогодний и прошлых столетий,

майской погоды лихие сюрпризы–

и снегопад тут как тут – белым метит

строгие сакли, суровые склоны,

бронежилеты и бронеколонны,

и блокпосты, и бетон их укрытий…

А за спиной чередою событий –

подвиг амёбы и драмы рептилий,

бег колесниц, боевые слоны,

Рим разорённый, расцвет Византии,

Джвари на гребне четвёртой волны.

 

Время, как пить дать, нам раны залижет

– мало ли чем мы бывали больны –

мне, вот, не жаль недоизданных книжек,

собственных иль не имевших цены

чьих-то холстов...

И сюда же нанижем

мифы ахейцев, преданья Парижа,

право вкусить горький опыт войны…

Вот только жаль, если вновь не увижу

Джвари на гребне четвёртой волны.

 

 

ЖАТВА

 

Но тот, кто двигал, управляя

Марионетками всех стран,

Тот знал, что делал...

Александр Блок

 

Записные подлецы

Во главе обеих армий.

Алла Поспелова

 

Обут-одет народ, накормлен,

– огромный, – он переогромлен

бурлящей на огне страной,

чтоб жить свободой катакомбной

 

перед вселенской гекатомбой,

не первой, а уже второй.

 

Но до второй не дотянуть –

кому? – неведомо. Но многим.

А тем, кто смог, что ж, – добрый путь

и – по протоптанной дороге

плечом к плечу, миллион к миллиону,

повзводно и побатальонно –

те самые – недолюбив,

не докурив той папиросы –

и, как ни ставь свои вопросы,

отечество собой прикрыв.

 

И нет, не праздным был порыв,

дошедший к нам из той поры,

где пелось: Вспомним поимённо!

Но только сколько их, – миллионов,

и – да, отдать им долг и честь,

пред каждым преклонив знамёна, –

но прежде надо бы их счесть –

двадцать один иль тридцать шесть?

А мысль ютится потаённо,

что, может, в самом деле, семь…

Нет слов, коль не было б совсем!

 

«Мы за ценой не постоим», –

как сказано. Не постояли.

Раз у вождей сердца из стали,

и ведомо всё только им.

 

Звезда с звездою – тайный стык.

Их на верховные посты,

как пешек, к краю продвигают,

они свои заданья знают –

заданья – понимай – просты:

чем больше дашь земле приплода,

чем больше изведёшь народа,

тем выше вознесёшься ты,

ты сам и трон твой устоит,

и поле будет колоситься.

Да, кровь людская не водица,

а столп природы, монолит.

А «звёзды» эти иль «отцы»,

Вершители... –

Скорей, лишь зомби,

обер-капо при гекатомбе,

а, в крайнем случае, жрецы, –

пусть им обещана и вечность,

власть и владений бесконечность.

Обманут ведь…

 

Такой вот сев

и урожай на минном поле.

Но ведь мы верим, что по воле

спасутся все…

…Спасутся ль все