Он вбежал под арку, где я укрывалась от последних капель дождя и от его коллег, выходивших во двор покурить.
– Ну что, принесла бутылку?
Я кивнула, и он тоже радостно закивал в ответ:
– А я – подарок.
Мы бодро зашагали по Моховой, которая, наоборот, располагала к унынию. Тусклое небо, вылинявший асфальт, серые каменные дома… А он – был таким ярким, загоревшим, что хотелось встряхнуть его как следует, чтобы вытрясти хоть немного лета в этот смурной город. Дошли до Пестеля, где стояли гранитные скамейки и цилиндры навроде столиков. Присели, и я водрузила на один из цилиндров букет, подаренный на работе – девять роскошных роз с малиновыми подпалинами.
– Какие-то маринованные, – сказал он, ткнув в букет пальцем и поморщившись.
Ему, вернувшемуся с крымских холмов, всё здесь казалось ненатуральным. Затем бросил портфель на скамейку, достал из него ворох мятых газет. А оттуда торжественно вынул огромный подсвечник, цветом напоминающий молочный шоколад, а формой – надгробную стелу. На прошлой неделе я выбирала памятник на могилу тётушки и видела в каталоге нечто подобное.
– Я вроде просила подарить мне украшение, – произнесла я в задумчивости, осторожно поставив подсвечник возле букета. – Например, кулон из янтаря, который я могла бы носить и думать о тебе. Который касался бы моей кожи и напоминал о твоих ладонях. А это – коричневый подсвечник.
– Сдается мне, ты хочешь меня обидеть. Ко-рич-не-вый подсвечник! – передразнил он меня и наморщился. – Ну что такое янтарь? Смола, ничто. А это – яшма, благородный камень. Посмотри, какие прожилки! Пестроцветная яшма – редкость, поверь мне, геологу. Этот подсвечник двадцать лет простоял в моём шкафу. Каждый раз, когда ты на него посмотришь, ты вспомнишь обо мне.
Я ещё раз взяла в руки подсвечник и попыталась проникнуться к нему хотя бы лёгкой симпатией. Но теперь металлическая чаша со штырьком для свечки, прикреплённая к верхушке стелы, напомнила мне чашу с вечным огнём в Парке Победы. Я содрогнулась, представив, как это будет выглядеть, например, на обеденном столе.
Он тем временем открыл бутылку штопором, вынутым из того же портфеля, и разлил вино по пластиковым стаканчикам.
– Давай, наконец, выпьем. За тебя. Тридцать лет для женщины – это самый смак. Она уже не дура, но ещё вполне… красавица. Ты, можно сказать, сформировавшийся материал, прочный и благородный, как эта редчайшая яшма с прожилками.
Мы выпили. Серая улица приобрела приятный жемчужный оттенок.
Внезапно ветер схватил мой раскрытый на просушку зонт и протащил по тротуару. От проходящей компании отделился патлатый парень, поднял зонт и галантно водворил на место. Я улыбнулась. Мой спутник неодобрительно поглядел парню вслед.
– А давай я тебя «щёлкну», – предложила я. – Вот с этими цветами. А то у меня почти нет твоих фотографий.
Он встал, взял букет и принял вид загадочный и романтичный. Я тоже встала, нажала на кнопку и посмотрела в застывший кадр. На изображении выходило, что это он подарил мне розы. Все девять штук – светло-розовых с малиновыми подпалинами. Я слегка разозлилась.
Мы снова сели на гранит и выпили по стакану.
– Знаешь, я не могу принять твой подарок, – набралась я мужества. – Он слишком солидный, а эти прожилки… чересчур для меня изысканны. Этому подсвечнику нужен настоящий ценитель. Ты можешь совершить щедрый жест и без обид забрать его?
– Хм, – оценил он мою искренность (или вино смягчило его характер). – Хорошо, заберу. – И сделав ещё два глотка, заметил. – А я, пожалуй, буду использовать этот приём, когда мне подарят что-нибудь ненужное. Хотя, повторюсь, подсвечник из яшмы – лучшее, что я мог для тебя выбрать.
Мы допили бутылку и побрели вдоль Фонтанки, по которой скользили катера с туристами, укутанными в пледы. Смотреть на них было так зябко, что мы встряхнулись и внезапно побежали – как дети, вприпрыжку, с дурацким смехом, в поисках лета. Мы нашли его в ресторане «Дачники», где росла пластмассовая трава, а на плетне нахохлился петух со стеклянным прищуром. На одном из столиков были разбросаны костяшки домино.
– Играем на поцелуи, – предложила я.
Официантка принесла бутылку и бокалы.
– Посмотри, какое вино. Это с Рапануи, острова Пасхи, – постучал он ногтем по этикетке. – Когда-то я очень хотел там побывать.
Я рассмотрела узколобые бюсты с задранными к небу носами.
– А из какого камня сделаны эти пасхальные истуканы?
– Базальтовые породы, останки остывших вулканов.
– Они большие?
– Метра три или выше. Местные называют их моаи. Их сотни, они стоят там повсюду.
– А для чего они? Наводить ужас?
– Есть разные версии. Мне нравится такая. Жители острова стали вымирать. Предположим, сначала – только мужчины, мальчики. Гемофилия или другие наследственные заболевания. Женщины, желавшие выйти замуж, в отчаянии создавали истуканов и молили Бога, чтоб он вдохнул в камень жизнь.
– А зачем таких огромных?
– Кто больше – тот главнее. Борьба за статус.
– И как женщины смогли этих монстров растащить по всему острову?
– На что только не способны женщины в поисках мужа! А если серьёзно – они могли катить их по склону, или статуи сами потихоньку перемещались от частых землетрясений.
– А почему не приплывали новые мужчины?
– Рапануи очень далеко, вся цивилизация в стороне. Когда туда добрались европейцы, то было поздно, только моаи и остались. Самого красивого из них назвали Хоа–Хака–Нана–Иа и забрали в Британский музей.
В игре я оказалась удачливой – костяшки ложились одна за другой.
– Ты должен мне двадцать четыре поцелуя.
Гиганты. Б. Мещерский
Холст, масло. 60х60 см.
Людей в кафе было немного. Расхрабрившись, я начала его целовать. Он отвечал так, будто продолжал просчитывать ходы в домино. «Вашей страсти не суждено зажечься, как свече на яшмовом подсвечнике. Вулкан потух... вы – истуканы…», – сказала во мне какая–то рыба с грустными глазами. «Плыви отсюда», – приказала я ей и приникла к нему с ещё большим азартом. И он дрогнул, потеплел, подался, наконец, мне навстречу.
Вскоре принесли счёт, который он стал пристально изучать.
– У меня день рождения, я угощаю! – запротестовала я. Мы сошлись на том, чтоб разделить счёт пополам, а потом опять побежали – теперь к автобусной остановке, откуда ему надо было ехать домой, к вечно больной жене, которую никак нельзя было оставить надолго, сыну-двоечнику и единственной твёрдой опоре – своим минералам.
Закатное солнце искрилось в окнах домов, в мокром асфальте, в зрачках, было почти что крымским. Не выдерживая нашего темпа, головки роз поникли, и я стала обрывать с них лепестки и осыпать своего спутника. Лепестков почему–то было очень много (или они уже двоились у меня в глазах), и когда он заскочил в автобус, у меня в ладони оставалась ещё целая горсть, и я бросила её в закрывающуюся дверь и расхохоталась. Он сделал лёгкое движение рукой, будто хотел поймать лепесток сквозь стекло.
Я добрела домой, и, поленившись раздеться, свалилась в кровать. Через полчаса позвонила Сонька:
– Ну что? Как прошёл твой романтический день рождения? Который ты решила провести без любимых подруг?
– Остров Пасхи, – ответила я ей честно. – Рапануи, моаи. Хоа–Хака–Нана–Иа.
– Красиво, – задумчиво протянула Сонька. – Но подсвечник брать надо было. Сдала бы потом в ломбард.