В мире путешествий Марины Тёмкиной тема возвращения в Ленинград её детства, в детализированное автобиографическое на фоне уникального genius loci Ленинграда-Петербурга, с его несколькими мифами и сложившимися архетипами бессознательного, присутствует, так или иначе, в разные годы её поэтического творчества. Это смешение, казалось бы, разных нарративов – проговоренные клише и вариант смикшированной детской считалочки с младенческим лепетом – не только подчёркивает в Тёмкиной поэта-концептуалиста, но и ставит вопрос о преодолении границ традиционной лирики. Такие простые строки складываются и продуманно, и случайно, и навзрыд: «Это город-колыбель рево-рёва-корова», «Дом доходный, за ним следили»… В этом «следили» – на первом плане якобы разговор о рачительных хозяевах, с их заботой о порядке в доме. Но в подкорке, в скрываемых коллективной памятью чудищах НКВД-ОГПУ-КГБ-ФСБ, речь о подсознательном страхе, травмах и психозах, традиции, при которой за тобой следят, – а там уже недалеко и к подъехавшему к дому в полночь «воронку». Сегодня текст, написанный по-русски о далёких событиях в стране, которой давно уже нет на карте, прочитывается, как вещий, вроде воспоминаний о настоящем и о будущем. Ведь не случайно острый, как скальпель, вектор поэтического видения Марины Тёмкиной ведёт вовнутрь, в себя, «в жизнь свою обратно, мир-с-конца одним словом».
Геннадий Кацов
СТИХИ О ДЕТСТВЕ 1. Вот прошла тетя Валя-малярша из соседнего дома. У неё дочь Нинка старше меня на три года, с красным пятном на скуле, красивая, худая, сексапильная, кто отец неизвестно, она страдает, военный ребенок. Мать каждый день навеселе, не просыхает, с утра пьяна, в байковых шароварах, заляпанных краской, платок, по-бабьи надвинутый на глаза, в ватнике с растрескавшейся небесной трухой из книжки «Кем быть». Шагает с работы женщина-маляр. Её шатает. Лицо всмятку, улыбка расплывшаяся соцреализмом. Мама её жалеет, нанимает делать ремонт, потом жалеет, что сделано по-деревенски, больше нет мастеров, как прежде. Имеет в виду, как в старое время. Замечает меня на подоконнике в бельэтаже, низко кланяется на ходу: «Барышня милая» – со мной на вы, не знаю, какая ее история, приехала после войны, нехватка рук, потом исчезла, не смешалась с бесклассовым обществом, а Нинка осталась в городе, стала хорошенькой, завивала волосы, приходила поздно с танцулек навеселе, потом беременна, родила, и тоже куда-то исчезла. 2. Я в первом классе. Мне не разрешают гулять одной. Не выходи в коридор без дела. Нельзя на улицу, не ходи по чужим домам. Всё нельзя. А Нинке всё можно, как взрослым, во дворе шпана, они во что-то играют. Это город-колыбель рево-рёва-корова. Страна восковых фигур под бумажным небом, с прозрачной кожей, на деревянных ногах инвалидов, с усами Сталина и Петра, ребёнок без витаминов. 3. Мама брала на чердак. Шли по чёрной лестнице на шестой этаж, и ещё один пролёт, там кованая чердачная дверь на замке. Мама несёт таз, стирка белья, я несу верёвку со скрепками. Открывает амбарный замок, ключ взяли заранее у дворничихи тети Саши. На чердаке живёт пыль, постройка 1904-го, и запах кошек. Не знаю, что меня ужасает больше, но сказать нельзя. Дом доходный, за ним следили, чистили от голубей и пыли, после 17-го уплотнили, перестали убирать. Мы не рабы. Мама развешивает бельё перед окном. Окна без стёкол, овальные проёмы, дом должен дышать. Я хожу осторожно, не поднимая пыль, у окна можно вздохнуть, оно в голубином помёте. Высоко. Вижу казармы Петра. «Не высовывайся, не прикасайся ни к чему». Мама берёт меня на чердак, теперь я понимаю, одной было страшно. 20 августа 2008 4. Тень моя пьёт из блестящей речки. Время присутствует, не мешая стремиться к убогому совершенству, преисполняться важностью, надуваться ветром странствий, тянуться к знанию, что, скорее всего, не пригодится. Это другое значение «оттянуться», не как сейчас. «Не откладывай на завтра, – меня учили, – что можно сделать сегодня». Можно носиться по лестницам на каблуках или в кедах, покрывать дистанцию, длиною в набережную. «Тогда и надо было думать, – говорит мама, – теперь поздно». Тогда-когда, то есть, раньше. А теперь всё или почти всё, как в конце кино. Не перепишешь, не прокрутишь плёнку назад, не станешь нежнее матерью, строптивей женой, лучшей студенткой, благополучной семьёй, главное, молодой. Лечена жизнью другой, средствами без догадок, зачем-почём, посреди борений с самой собой, принимая реальность, каковой-таковой. 27 февраля 2006 8 ЯНВАРЯ 2004 Я российская еврейская американская женщина, пост-советская, пост-антисоветская, как вы, как она и она. Я не употребляла слов цивилизация, элита, государственная необходимость. Думаю: вот опять расстаёшься с мужчиной. Ощущение возвращения в детство, в беззаботность, в юность эскапизма пополам с депрессивной семьей. В жизнь свою обратно, мир-с-конца одним словом, в жизнь свою, не разрушаемую токсичным мужчиной, в квартиру новую, выданную тебе, как в сказке, чтобы в ней жить-поживать и, если вырубят электричество, зажечь свечу или включить газ. ИРАИДЕ ЛЕГКОЙ Девочка осталась в зеркале послевоенного платяного шкафа с отметинами роста, царапинами вопросов “где я; кто я”. Девочка в шестидесятых. Шкаф в углу комнаты, мини-платьице, в голове песенки, голос ныряет в небо, уставленное книжками, афишами, рисунками, деревьями и облаками. Так и жила не очень большая, не могла усидеть при звуке рока. Не забывала детских вопросов. Смотрелась в зеркало, пытаясь найти, что осталось от той девочки, хотела уйти от всех, не огорчать маму и не быть. 2006
Е. Крейд. «Энергия».
Холст, масло, 100х120 см. 2010 г.